Общий корпус проблем, подлежащих анализу в наиболее значительной философской работе Э. Гуссерля «Логические исследования» заключает собой рассмотрение таких проблем, как восприятие, рефлексия, «перцепция» и «апперцепция». Тогда если позволить себе ограничение предметной области философии Э. Гуссерля лишь указанным здесь кругом проблем, то ее подобает удостоить характеристики своего рода специального анализа как бы самостоятельной ни с чем не соприкасающейся фундаментальной проблематики «отношений человека и мира». Напротив, если допустить постановку задачи анализа тогда уже объективной картины мира, то выделение данной группы проблем в комплекс изолированной проблематики будет означать фактический запрет на любой возможный анализ проблематики «рефлексии» и «апперцепции» со стороны вполне предполагаемого генезиса такого рода способности. То есть - рассмотрению того же самого круга проблем теперь уже с позиций философского материализма непременно дано предполагать углубление самой постановки задачи такого анализа в направлении выделения истоков таких конкреций как восприятие, рефлексия, «перцепция» и «апперцепция». Или, иначе, для философского материализма не существует восприятия само собой, но существует лишь восприятие как развитие неких способностей, продолжающее уровень неких начальных или исходных (архаичных) возможностей где-то близкого порядка.

Предложенные здесь оценки позволяют нам постановку задачи тогда уже определения источника всех тех проблематических форм, что послужили предметом исследования для Э. Гуссерля. Формальным же образом наш анализ рассуждений Э. Гуссерля и тех проблематических форм, что послужили предметом предпринятых им рассуждений, мы позволим себе построить не посредством прямой критики предложенных им формулировок, но посредством критики существа тех идей, что извлечены из формулируемых им концепций некими читателями-философами. Казалось бы, такого рода подходу все же подобает страдать и очевидной зыбкостью, однако если речь идет не о собственно мнении, но о предмете, чему адресовано мнение, то не важно, что есть данное мнение, но важно, что доводится представлять собой такому предмету. То есть - допуская подобную постановку задачи, мы вряд ли оценим учение Э. Гуссерля как некую целостную концепцию, но, тем не менее, нам ничто не помешает преуспеть и в анализе решений, расцениваемых как «решения вообще», посредством которых Э. Гуссерлю и довелось преуспеть в расширении общего объема философского опыта. Ведь обращение читателей-философов к предложенной Э. Гуссерлем интерпретации преследовало цель отнюдь не поиска фактов, представляющих историю развития философской мысли, но - цель обретения в образцах мышления выдающегося философа неких самодостаточно ценных философских идей. Отсюда и начинаемый нами анализ характерного некоторой группе философов видения подхода Э. Гуссерля вселяет в нас надежду понять и саму его философию на положении источника пополнения багажа философских идей как таковых.

Начнет же наше исследование концепции Э. Гуссерля анализ предмета предложенного им принципа очевидности, привлекающего внимание далеко не единственного читателя его философских работ (и здесь, в частности, И.Н. Шкуратова). Тогда следует задаться вопросом, что именно в «гуссерлевской традиции» и позволяет его определение на положении «содержательной полноты» философского понятия «очевидность». Правомерна ли в отношении условия «очевидность» та характерно специфичная постановка проблемы, в силу которой очевидность позволяла бы ее рассмотрение вне связи с субъектом, реализующим определяемое в данном рассмотрении «очевидное представление»? Ответ материалистической философии на поставленный вопрос недвусмысленно отрицателен. Но данное специфическое понимание предмета «очевидности» нуждается в некотором пояснении, которое мы и намерены представить.

Если следовать материалистической традиции, то «очевидность» представляет собой способность, отличающую «очевидца», некое располагающее определенной природой существо либо объект. Потому для материалистического понимания и центр тяжести проблемы как верификационизма, так и идентификации уже предполагает перенос на комплекс критериев успешности деятельности, посылками которой и выступают результаты познания. Таким образом, без переадресации воздействия «мира на субъект» в направлении воздействия тогда уже «субъекта на мир» и образования «дуги» (сейчас, в практической психологии теперь уже и «кольца») подобная проблема, с точки зрения материалистического понимания, очевидным образом и исключает ее разрешение. «Очевидность» для человека любым образом укореняется, с одной стороны, в широком смысле в отличающем его биологизме, в частности, в самой биологии его рецепторных способностей, и, с другой, - в культурных отличиях как в найденных социальным развитием средствах расширения «узко перцептивных» представлений о мире.

Однако философия, если исходить из позиции, выраженной Б. Смитом в работе «Отображение мира в семантике», не снимает этим принимаемым ею решением остроту проблемы семантической идентификации. Тем не менее, дуалистическая природа «очевидности» принуждает к определению проблематики семантической значимости тогда уже как принадлежащей группе проблем «структурирования данных», анализируемых посредством инструментов, предлагаемых концепцией или теорией «разделения типов представлений».

Тогда и «очевидность» в условиях названных нами ограничений уже позволит понимание как нечто «чувственно прямая» и одновременно «культурно зависимая» практика регистрации информации, захватываемой (фиксируемой) когнитивной деятельностью в некоей области ее порождения, где подобного рода информация и позиционируется на условиях полного разотождествления с процессом абстрагирования. Другое дело, что непрекращающееся развитие социализации заставляет человека все в большей мере практиковать использование не иначе как «теоретической» (обобщенной) информации и все более сокращать объем активности в сфере деятельности прямого наблюдения.

В этом случае даже всего лишь согласие с правомерностью предложенной нами оценки - уже основание для отказа в праве на существование провозглашаемому Э. Гуссерлем «принципу всех принципов». Так, даже в начальной форме социальности (в условиях существования, положим, еще «стайной» животности) и здесь уже ощущению необходимости в поддержании «культурной» (поведенческой) традиции и тому доводится обрести права доминанты, господствующей над прямой биологией. Выдвигающий же тезис о «независимости» принципа «очевидности» Э. Гуссерль выставляет себя в подобном свете на положении отрицающего специфику человеческой субъективности как таковой, по существу - отрицающего объективную природу субъективной предрасположенности. Возможно, однако, что подход, видимый нами в качестве альтернативы решениям Э. Гуссерля, просто не позволяет его реализации вне осознания в статусе своего рода «субъективности» всей культурной среды в целом (социума), но данный предмет, увы, практически не осмыслен ни философией, ни какой бы то ни было предметной наукой.

Более того, здесь также необходимо предложение нашего комментария и по отношению факта отличающей Э. Гуссерля склонности к перенесению принципа «очевидности» и на «познание как восприятие и суждение». Здесь, конечно же, нам вновь выпадает возможность фиксации прямого конфликта разделяемых им воззрений с уже накопленным наукой опытом, в частности, опытом антропологии. Примитивное сознание (а, тем более, искаженное) отличает ошибка объединения достоверного восприятия и всегда сопровождающей подобное восприятие иллюзии (как сенсорной, так и когнитивной), объединения, в частности, воспринятого во внешнем мире и осознанного благодаря внутренней активности сознания (тому же сну). Если, как утверждает Э. Гуссерль, некая теория отрицает возможность очевидности, то она «тем самым уничтожает то, что отличает ее самое от произвольного, ничем не оправдываемого утверждения». Очевидный недостаток подобной интерпретации и следует видеть непосредственно в непонимании особого предмета многообразия видов констатации, располагающего хотя бы такие видами как констатация «смысловой связи» и констатация «наделения значением».

Далее, продолжить настоящее рассуждение следует в порядке принятия допущения, утверждающего правомерность теперь и различных способов оценки результатов теории и эксперимента. Результаты эксперимента, действительно, допускают оценку не иначе как посредством очевидности, употребления субъективных оснований для вынесения заключения об успешном завершении опыта. Но тогда и уровень теоретического обобщения не допускает сопоставления лишь с успешным опытом вообще (обобщения, распространяющегося на любые виды опыта от наивного до изощренного), позволяя сравнивать только с одним определенным видом опыта - выделяющим значение посредством сопоставления сущностей, действующих в данном опыте. «Теоретическое» представление и вынуждает нас судить о «быстроте Ахиллеса и черепахи» не по данным визуальной регистрации совершаемого ими перемещения, но на основании отображаемых измерительной аппаратурой показаний продолжительности преодоления Ахиллесом и черепахой фиксированного отрезка пути. Очевидность в таком случае позволяет разве что формирование грубых чувственных фиксаций, когда построенные, конечно, не без участия и системы восприятия специфические фиксации будут представлять собой некие заключения, реализуемые через представление в формате значений соотнесения непосредственно как таковых сущностей мира.

Другими словами, предлагаемый Э. Гуссерлем принцип «очевидности» и подобает расценивать как прямую альтернативу объективно наличествующей синтетичности комплекса возможностей сознательной активности. Для материализма, согласно которому психическое развитие есть становление сложных форм психической организации из ее более простых форм, где сама высокоразвитая психика уже есть нечто совместно действующий комплекс условностей различной природы - от безусловных рефлексов до культурного багажа человека. В понимании же философского идеализма сознание дано как таковое, нераздельным в присущем ему феноменологическом единстве и представляющим собой солидарно действующую систему.

Теоретическая рефлексия в материалистическом понимании представляет собой не более чем определенный способ организации опыта, участие в котором, опять-таки, принимают средства, доступные сознанию как вполне определенной системе. Теория в оценке данного философского направления предстает семантически определенным выражением неких присутствующих в мире отношений, что любым образом открыты для фиксации тогда уже благодаря использованию средств, находящихся в распоряжении сознания. Формирующие теории понятия, формулы, классификации и ограничения вырабатываются сознанием из доступных ему и действующих в нем благодаря длительному эволюционному совершенствованию более простых структур интерпретации. При этом не существует безусловной единственной определенности в способе получения семантической единицы из единицы представления, - сущности допускают их выделение не только посредством эмпирического поиска, но и теоретического предсказания.

Теория, конечно, не закрыта для ее видоизменения посредством феноменологической редукции, но ее фактическое приравнивание Э. Гуссерлем к феноменологической монаде если и не полностью неправомерно, то, хотя бы, требует представления соответствующего обоснования.

Далее же нам подобает предложить нашу оценку и употребляемого Э. Гуссерлем критерия «данного нам из первоисточника» и «предлагаемого нам в интуиции из первоисточника», - и то, и другое позволяет его отнесение к одному и тому же - нечто, наделенному простым способом предъявления. Почему одно нечто позволяет допустить его объявление «конечной» сущностью, притом, что другое - лишь спецификой «ссылки» на представленное вне его «конечное»? Данная проблема, хотя она и пересекается с (пока что признаваемой) фундаментальной проблемой разделения «вещи-сама-по-себе» и «вещи для нас», в действительности охватывает более широкий круг условий, нежели допускает подобный «кажущийся вечным» кантовский вопрос. Один выделяемый нами признак вещи мы почему-то объявляем «не конечным», когда другой - обязательно мыслим «конечным», но, в данном случае, что именно мы принимаем тогда уже и в качестве возможных оснований? Предположим, некую определенную «крышу» мы мыслим неконечной сущностью потому, что она «двускатная», а отдельно лежащее бревно – «конечной». Не вмешивается ли тогда в высказываемое нами суждение и тот же самый отличающий нас опыт?

Безусловно, «конечным» следует понимать именно нечто, воспринимаемое нами не обладающим структурностью - атом в глазах Демокрита представлял собой нечто «неделимое», однако будущее время позволило себе отождествить со структурой материи возможность предельно глубокой или даже бесконечной делимости. Потому и так сложно представить себе любой возможный простой способ предъявления интерпретации подлежащей осознанию сущности, но следует допустить лишь существование нечто, воспринимаемого агентом познания на положении предела диссоциации. Осуществляющий интерпретацию субъект познания, приступает к совершению акта познания, располагая своей собственной диссоциативно-ассоциативной схемой, а потому и идею любых простых способов предъявления чего-либо для интерпретации вряд ли следует признавать правомерным предположением.

Оценив в целом отличающий Э. Гуссерля негативизм в отношении неустранимой синтетичности оператора познания, мы позволим себе обращение теперь уже к анализу проблем действий оператора познания в отношении условных порций конкретной информации. Э. Гуссерль предлагает следующую модель (как воспринимают его читатели) когнитивного акта:

То есть, как следует из приведенной цитаты, в модели Э. Гуссерля его читателям присуще выделить указание на существование бинарной структуры когнитивного акта. Здесь поначалу нечто особенное, если не заходить далеко, то прямой аналог психологического «стимульного паттерна», допускает выражение как субъект «убежденности, которая переживается как мотивация» (наподобие «уверенности в моей способности созерцать камень»), далее уже обращаясь в нечто, позволяющее понимание не иначе, как источником порождения непосредственно впечатления («структура актов суждения»). Следом тогда обнаруживается и возможность семантического анализа подобного особенного («разворачивание такой непосредственно зафиксированной связи в структуру актов суждения»). То есть - для подобного понимания когнитивный акт явно невозможен и вне его построения как комбинации двух особенных процессов - этапа инициации внимания или интереса и, далее, последующего упорядочения данных с целью приспособления к хранению (передаче). Конечно же, в данном случае явно излишне напоминать о том представлении, что характерно уже вовсе не Гуссерлевским методам анализа когнитивного акта, что и показывает последний лишь процессом переработки получаемых данных с их последующей переквалификацией. Когнитивная деятельность и есть любым образом процесс обработки уже поступивших данных, и, следовательно, представления человека (или его сознания или мозга) в рамках подобной задачи и определяются на положении системы, позволяющей «регистрацию и видоизменение» комбинаций данных.

Теперь если продолжить наше знакомство с той схемой, что строит Э. Гуссерль, то можно обнаружить и такой ее важный элемент как идею контрпродуктивности операции «захвата» данных, сопровождающей всякий когнитивный акт. Естественное следствие подобной столь странной идеи - тогда уже выделение в содержании когнитивного акта нечто, чему, скорее всего, соответствовало бы имя «когнитивной направленности»:

С позиций философского материализма подобного рода «теории направленности» дано предполагать такое толкование: само собой поведение - не иначе как продукт любым образом вырабатываемой организации. Когнитивный акт само собой некоторым образом предварительно настроен в силу того, что возможности нашего организма определенным образом мобилизованы под ожидаемое исполнение определенных поступков, в том числе и актов регистрации стимульных паттернов. При этом феноменология формулирует весьма дискуссионную идею того, что «мне невозможно ухватить в своей рефлексивной установке характер моей когнитивной активности». Возможность пусть осуществляемого не в «плотном» варианте режима реального времени контроля когнитивной активности зависит от как такового используемого варианта реализации рефлексии, и нам известны соответствующие обыденному опыту примеры фиксации человеком отличающих его собственные когнитивные акты черт «рассеянности», «сосредоточенности», «подверженности догматической установке» и т.п. О чем же тогда судят представители феноменологии, если осмыслить проблему когнитивной предустановки теперь уже с позиций философского материализма? В центре внимания их анализа находятся две проблемы – нежесткой структуры процедуры обработки информации вкупе с возможностями ведущего подобную обработку оператора задним числом контролировать его собственную активность. Проблемы, если оценивать их качество, вполне соответствующие уровню рядовых задач теории информации. Хотя следует отметить, что затронутая проблема ограниченности контроля человеком собственной когнитивной активности действительно в настоящий момент изучена еще не с должной степенью тщательности.

Предложив свое понимание когнитивного акта, Э. Гуссерль и его читатели переходят к анализу проблемы, как можно было бы ее определить «широты картины мира, заданной одним актом наблюдения». Для присущего им понимания когнитивные результаты опыта - не только лишь «стимулирующая» часть, но и некая иная часть, воздействующая на содержание образованного представления. Здесь внимание философских аналитиков фокусируется на «примере со звонком», когда данный исходно нейтральный звук ассоциируется с уведомлением о «приходе гостей». Однако если выйти из контекста философии Э. Гуссерля, то подобает отметить, что круг подобного рода проблем требует рассмотрения в теоретической схеме взаимных нормирующих отношений «кода и символа» - кода как физического начала, обеспечивающего восприятие символической проекции, и символа - ассоциативной условности, соотносимой со «средством трансляции» выполненным в виде кода. Но мы вернемся в контекст прочтения философии Э. Гуссерля и посмотрим, как же феноменология и ее сторонники определяют связанное с когнитивной активностью «сверхпричинное» расширение:

Допустим, что и символическому истолкованию дано исключать его признание «причинным» тогда и в смысле ранее установленной конвенции или намеренно заданной идентичности, выделивших именно данную реализацию связи символьного назначения и его кодового (и - расширяющего его паракодового!) обеспечения. Но кодо-символьная зависимость - это еще не всё в теории казуса расширения выделяемой значимости, следующего из приложения некоторой интерпретации.

Кроме названных двух - конвенциональной и исследовательской символьной «подверженности реконструкции» следует указать и на отличающее всякую науку свойство ее обращения источником прогностической реконструкции. Всякая теория явно достаточна в ее способности утверждать: вслед за событием А наступает событие Б, а в системе, содержащей внешние признаки В непременно присутствуют внутренние свойства Г и т.п. Поэтому не только можно, но и подобает предполагать возможность умножения воспринятой из внешнего мира стимуляции, образующей содержание когнитивного акта тогда и на способность отличающего субъекта интеллектуального способа отношения к поступающей стимуляции. Другое дело, что в основе и данной модели все же доводится лежать информационному посылу - существованию интерпретатора, выделяющего кодограммы, стереотипы или нормы вида «условие задачи». Или - здесь и подобает рассматривать существование интерпретатора, для которого стимуляция со стороны мира представляет собой не только то, чем она способна явиться в конвенционально первообразной «простой» символической фиксации.

Следующая тема, прочитываемая в философских представлениях Э. Гуссерля или, скорее всего, в адресованной его философии «оценке» - это проблема неустойчивости семантики. Причем приведенный пример, которого мы не будем касаться в силу его специфичности («деление треугольника перевернутым треугольником на четыре равные части») явно говорит об ограниченности семантики самой способностью представить. Да, действительно семантическому отношению дано зависеть и от способности его построителя обращаться к использованию той или иной картины, собственно и допускающей такого рода детализацию. Но, с другой стороны, и ограничения в форме «потолка активности» обращают семантические конструкции тогда и такого рода средством отражения мира, что отражает и как таковое состояние сознания построителя подобных отражений. Семантика в той форме, что ей дано обретать благодаря ее построению человеческой головой - явно не картина, наблюдаемая посредством «идеального зеркала» (абсолютной интерпретации); подобную проблему явно следует определять как особенную ситуацию «избирательного извлечения» данных неким конкретным построителем интерпретации. Неспособность подобного агента к захвату его полем зрения всего полотна некоей семантической картины и порождает раздробленность подобного полотна, разделение картин и образование «комбинации проекций» и, опять-таки, реально обращается банальной проблематикой информационных преобразований.

Далее, к числу проблем «неустойчивости семантики» не исключено отнесения и указываемой М. Мерло-Понти проблематики потребности в «расширении символьного поля» и выхода за пределы области «конвенционального указания». На материале языка последнее находит себе следующее выражение:

Приведенное утверждение вряд ли способно открыть что-либо удивительное, просто обнаруживая очевидный факт отрыва философии от достижений психологии и языкознания (или представляя собой факт, указывающий на параллельный порядок прохождение данными формами познания каждая собственного пути развития). Языкознание, мы воспользуемся далеко не новым, но ярким его воплощением в виде работ Э. Сепира, именно и мыслившего язык конструированием смыслов, и только во вторую очередь – конструированием средств выражения, напрямую исходит из смысла высказываемого. Семантический же анализ структур языка, только осуществляемых посредством слов обуславливает необходимость использования тезаурусного метода анализа высказываний, - определения границ и применимости отдельных словоупотреблений. В тезаурусном представлении, в частности, глагол «летать» одного существующего языка, способен исключать его соответствие глаголу «летать» другого существующего языка. Два языка вполне могут допускать различия в смысловом наполнении, казалось бы, описывающих одинаковый предмет глаголов, выделяя, в частности, одушевленность и неодушевленность действующего агента (агенса) и тот способ, посредством которого агенс собственно и исполняет подобное действие. То, что «речь парадоксальная операция» дано понимать любому лингвисту, в частности, разработчику системы машинного перевода.

То есть - подобно предшествующим ситуациям, и материал приведенного выше примера раскрывает перед нами вариант обычной информационной задачи, лишь иллюстрируя оторванность философии от той конкретной науки (в данном случае – структурной лингвистики), что и обращается к практическому разрешению данной группы проблем.

Философии Э. Гуссерля, опять-таки, в лице ее читателей, также дано рассматривать предмет особенной проблемы субъективной актуальности материала восприятия. Источником такого рода «актуальности» она видит ценностную реконструкцию тех представлений, которым дано выделять важное и устранять недействительное по отношению того или иного круга проблем. Более того, цитируемый в переписке читателей Э. Гуссерля М. Мерло-Понти исключает для любой очевидности равно же возможность не представлять собой атрибут случая. Информационным данным, хотя бы один раз использованным как «данные очевидности» уже подобает предстать «продуктом рефлексии» (использование памяти - всяким образом рефлективная активность) и потому исключать их рассмотрение на положении «простых» свидетельств. (Мы несколько изменяем здесь смысл цитаты, поскольку говорить об очевидности как о «продукте речи» для нас просто странно.) В оригинале же рассматриваемое нами рассуждение принимает такие формы:

В первую очередь, здесь возможна оценка, что если предметом рассмотрения обращается такой предмет как речь, то тогда не следует забывать и о многообразии исполняемых ею функций. В том числе, речь как один из порядков ведения деятельности - она и совершение актов как-то гармонирующих с тем фоном, но котором и имеет место их совершение (более подробно о влиянии такой специфики на акт именования можно узнать здесь).

Далее, представлениям «читателей Гуссерля» присуще строить картину вовлечения отдельных данных в общий поток деятельности, преследующей определенную цель работы с данными. В синтезе подобной картины они также находят нужным подчеркнуть и роль «переживания», позволяющего превращение «всех элементов выраженного в одушевленное целое». Опуская не вполне уместный в рациональном знании прием метафоры («живая данность», «одушевленное целое») мы позволим себе увидеть здесь использование рассуждающими идеи, допускающей реальность представления, само собой определяющего направленность своего развития (вполне возможно, что такое качество никак не помешает приписать тому же ряду натуральных чисел). Тогда само собой такой удивительной способности формировать себя как некую «прогрессию» дано порождать и идею нечто «особой синтезирующей силы»:

Такого рода особую «синтезирующую силу» тогда подобает соотнести с реальностью того положения, чем дано предстать логической незавершенности классификационного ряда модели. (Хотя трудно определенно утверждать, о чем именно судили Гуссерль и Дильтей, вовлекая читателя в обсуждение, проходящее на языке метафоры.) Идея «жизненной целостности» - это, скорее всего, такая разновидность порядка, что пролонгирует определяемые им регулярные связи, не меняя при этом собственной характерности. В таком случае мы позволим себе понимание данных рассуждений как такого рода истолкования неких сложных зависимостей, что приписывает им неспособность определения логики развития их вторичных форм. Другое дело, что в нашем смысле данному рассуждению, сколь высокая неопределенность не отличала бы его предмет, все равно дано означать, что имеют место некие комплексы данных, что, несмотря на всю их фантастичность и «не приземленность», «не отрываются от земли» равно и в смысле, что предполагают работу именно с данными. Тем более что сама специфика данных, указывающая на присущую им характерность (а откуда тогда «герменевтический круг»?) - это и указание на адресный характер данных, что, как и все прочие данные, все же представляют собой некие «специфические» свидетельства. И тогда, насколько нам дано судить, в развитие такой возможности сами данные наделяются здесь и спецификой субъектности - качествами «живой данности» или «жизненной целостности», относительно которых и выстраивается иллюзия их «одушевляющего» начала.

Завершить же наш анализ проблемы прочтения философской концепции Э. Гуссерля мы позволим себе на «оптимистической ноте» той ситуации, когда подобное чтение уже наводит философского читателя на мысль о необходимости привлечения к анализу данной философской концепции тогда и нечто «гуссерлевских оснований дескрипции». Но почему тогда дано иметь место такого рода проблеме? Один из участников обсуждения усомнился в одном из тезисов Э. Гуссерля, а именно - в идее бинарной структуры когнитивного акта. По его словам, «сомнительно само основополагающее различие между подразумевающими и исполняющими актами», то есть сомнительно выделение в составе когнитивного акта досемантического и семантического уровней. Другое дело, что подобной проблеме доводится знать тогда уже несколько решений связанных с тем, в какой именно мере подобное развертывание прибегает к продлению связей и расследованию контекстов когнитивного акта. Если когнитивное действие рассматривается на положении не более чем локального акта вне развития непосредственно самого познающего агента, то да, конечно, для подобной модели очевидным следует признать именно свойство бинарности отличающей ей структуры. Если же мы рассматриваем когнитивный акт как одну из стадий постоянно протекающего процесса наработки стереотипов, составляющих культурный багаж сознания, то при таком наложении любая когнитивная идентификация всегда приобретает характер семантической. Отсутствие особой семантики дано обнаружить лишь такой форме как когнитивная идентификация, что позволяет приведение в действие лишь простого аппарата распознания и чаще происходит на уровне подсознания.

Но и в этом случае дает о себе знать и потребность в использовании для разрешения философских проблем своего рода «третейского судейства»; так, без фиксации завершения синтеза «интенций значения и интенций исполнения значения» исключена и сама собой возможность анализа когнитивной процедуры. То есть - без такой вспомогательной фиксации утрачивает смысл и как таковая возможность образования «прямой» связи «интенции значения» и «интенции исполнения значения» с «мышлением» и «созерцанием» если не подкрепить эту манипуляцию тогда и содействием со стороны точного контроля элементарного состава - если употребить здесь такое понятие, - образующих эти операции «микродействий». В нашем понимании такого рода «микродействия» - не иначе как операции различения кода и выделения символических проекций, стоящих за носителями кода, что и возможно посредством использования инструментария таблиц соответствия.

В результате же здесь уже напрашивается вывод, что предмет философских исканий Э. Гуссерля - это в широком понимании процесс преобразования воздействия мира на оператора познания в структуру данных, выражающую результаты познания. С общей точки зрения проблематика подобного рода практик - не иначе как проблематика информационных процессов. Ряд же прочих предметов, обсуждаемых «читателями Гуссерля» - равно проблематика упорядочения массивов сведений путем их разнесения по признаковым и классификационным группам.

Конечно, можно лишь приветствовать стремление к обретению феноменологического решения не вполне ясной и пока слабо исследованной научной психологией проблемы членения потока сознания на последовательности обработки пакетов данных, но при этом не следует забывать, что феноменологическое описание некоей сущности ни в коей мере не обращается ее структурным описанием. А без структурного описания невозможно мыслить и понимание природы объекта или нечто «ведущейся деятельности». Собственно отсутствие возможности построения подобающей структурной модели и вынуждает философов лишь наблюдать, но не классифицировать возможные доступные оператору познания уровни свободы в деятельности познания, наличие которых, даже в отсутствие их использования, можно предполагать не более чем из знания самой определяющей их структуры. Поэтому саму философию Э. Гуссерля в целом и подобает определять не иначе как нечто апостериорный метод исследования.

Тогда если позволить себе яркую аналогию, то Э. Гуссерлю по отношению к проблематике когнитивной деятельности и дано обращаться своего рода «Лукрецием», образовавшим известное отношение с «природой вещей». Феноменологическое, немеханизмическое исследование когнитивной деятельности представляет собой исследование данной проблематики вне структуры реализующего когнитивные операции механизма и потому и выводит подобную деятельность в сферу трансцендентно базированной активности. В тоже время конкретная наука нейрофизиология вполне определенно устанавливает источник базирования когнитивной активности, и, более того, равно предлагает и возможную схему описания начал синтеза нейрофизиологических, психологических и социокультурных составляющих, что обеспечивает достаточно полное представление о когнитивной функции в целом. Феноменологический анализ когнитивной способности представляет собой, конечно же, определенную ценность, но при этом его отличает ценность не более чем эксперимента по исследованию способности познания, постановка которого явно предполагает его фундирование недостаточным как теоретическим, так и инструментальным подкреплением.

05.2005 - 10.2022 г.