Формат отрасли человеческого познания по имени «историческое описание» социального развития фактически и по сей день тождественен установленному еще «отцами истории» Геродотом и Фукидидом, однако саму «парадигму исторического знания» разработал, как ни странно, ранневизантийский историк Прокопий. Со времени написания им двух «параллельных» работ, первой – апологетики правления императора Юстиниана «О постройках» и второй относящейся к тому же правлению «Тайной истории», развитие исторического описания совершается в направлении, одновременно заданном подобными двумя «не сводимыми воедино» тенденциями: одной – официозной апологетики и второй – шельмования «подноготной». Далее, уже по прошествии немалого промежутка времени, своего рода «подарком» Просвещения, персонально Э. Гиббона и в целом XVIII века следует признать рождение «исторического объективизма». Само его далеко не случайное появление было вызвано возможностью обращения к изучению при помощи, все же, худо-бедно, но не утраченных письменных источников некоего уже довольно далекого от собственно дней написания исследования периода времени, на тот момент - античности. Но вскоре в «пасынки» в принципе возобладавшей тенденции исторического объективизма записывается разве что не сроднившийся с отечественной культурой марксизм, поспешивший заявить претензию на статус «объективно обоснованной» теории социального развития (на деле, как бы то ни было, но несколько торопящийся с такого рода претензией). Практически одновременно с марксизмом свои концепции обретения объективного понимания социальных реалий сформулировали представители «научной социологии» Э. Дюркгейм и О. Конт, и их усилиями социальное было осознано на положении предмета уже «эмпирического» изучения. Вслед им и Макс Вебер практически лучше других выразил отношение к социальному как к понимаемому в качестве «осознанно реализуемого». Общим же результатом всех перечисленных попыток «проникновения в феномен социального» оказалась перспектива как минимум оказания влияния, способного чуть ли не «изменить лицо» или «поглотить» ту традиционную историю, практики которой введены, о чем и свидетельствуют факты, еще такими историографами прошлого как Геродот и Прокопий. Но необъяснимой для показанного нами положения дел все же остается феномен фактической неспособности всех перечисленных теорий как-либо практически дополнить реальную науку «история», сохраняющую приверженность принципу описания-исследования течения социального развития. Сколь не пытались бы ветры уже не одной теоретической «революции» сотрясти «пространство» исторического опыта, наука «история» по-прежнему продолжает хранить приверженность той же самой издавна заданной идентичности именно «исторического описания социального развития».

И факт столь устойчивой идентичности, умудряющейся сопротивляться множеству сторонних вторжений, не может … не вызывать любопытства в качестве особого, в определенном смысле оригинального эпистемологического явления. Если некое направление знания, за которым, быть может, основные ветви современной науки и отказались бы признать необходимую систематическую оформленность, сохраняет свою идентичность «вопреки всему и наперекор не одной предпринимавшейся попытке рационализации», то … в таком случае задача философии и заключается в определении истоков и мотивов поддержания подобной поразительной стабильности. То есть на уровне некоего исторического «исследовательского прагматизма» историки упрямо продолжают понимать свою деятельность особой телеологически и методологически оправданной спецификой познания, отторгающей какие бы то ни было исходящие от навязываемых извне спекулятивных моделей ревизии. Устойчивость характерной для науки «история» практики познания, говорит о, возможно, лишь интуитивно или наивно оформленной устойчивости фиксирующих характер такого познания представлений, но … сам факт подобной неформализованной обоснованности предмета некоей науки не может не заинтересовать философа как пример феномена существования, безусловно, особого эпистемологического «формата». Мы далее постараемся исследовать предмет реальной содержательности, в той мере, в которой нам дано его охватить, «совокупного объема» исторического познания, как и постараемся понять, что же за содержание реально «наполняет» подобный, как мы позволим себе определить, формат понимания с его особой эпистемологией.

Огл. Предмет исторического познания в описании
теоретизирующего историка

Начать наше рассуждение нам следует с попытки обозначения тех изучающих сам предмет исторической науки исследований, что понимают ее полем специфической практики познания, не определяемой в качестве «включенной в сферу влияния» и даже видящейся им изолированной от претендующего на ее поглощение социального теоретизирования. Автору следует перечислить ряд известных ему такого рода попыток, следуя при этом хронологии его же собственной «истории» прочтения подобных работ. Еще в годы господства прежде навязываемой нашему обществу идеологии подобного рода понимание прозвучало в работах известного отечественного историка античности С.Л. Утченко. Экскурсы в область «теории истории» содержались в его исследованиях «Древний Рим. События. Люди. Идеи», «Социально-политические учения Древнего Рима», и, конечно же, в написанной в форме эссе работе «Глазами историка». Предметом внимания Утченко служила не собственно история на положении специфической практики познания, но идея введения в историческое описание стандарта определенного, мы позволим себе следующее понимание, «основания теоретизизации». Определявшую предпринятые Утченко попытки выработки теоретической основы исторического познания цель мы бы позволили себе определить как близкую ведущимся современной философией поискам типологий «социальных объектов» или «институциональных форм». Утченко предложил даже особое имя подобной гипотетической теории – «историософия». Собственно феномен практики исторического познания был представлен в его размышлениях не в качестве предмета анализа, но в качестве предмета, для которого определялась своего рода «чистота породы». Своей задачей Утченко видел определение для исторического описания некоторых вносящих в него большую строгость «теоретических оснований». Вторым по времени знакомства с ним автора исследованием в данной области послужила работа Л.С. Клейна, видимо по причине преодоления неизбежных в то время цензурно-догматических препятствий выбравшая в качестве объекта исследования своего рода «частную» по отношению исторического познания в целом проблематику. Работа, озаглавленная «Археологические источники», однако, несмотря на специфическое значение данного предмета в отношении собственно исторического познания, фактически оказалась адресована самой его основной специфике. Условная «узость» заявленного предмета, естественно, вынудила автора рассуждать с позиций возможности применении аппарата исторической науки к той части объема исторического материала, источником получения которого служат археологические изыскания. Но мы позволим себе предположить, что и подобный материал не помешал Л. Клейну столь обстоятельно описать собственно аппарат исторической науки (возможно, за вычетом некоторых деталей), что его решения могут быть признаны вполне достаточными и для экстраполяции на историческое познание в целом. И, наконец, следует сказать о вкладе в изучение проблематики исторического познания Фернана Броделя, создавшего особую методологию исторического представления массовых феноменов социальной действительности, в его определении «структур повседневности». Хотя Ф. Бродель явно преследовал цель расширения поля исторического опыта, решение данной задачи в определенной мере позволило ему обобщить и некоторые свойственные историческому опыту практики, в частности указать на необходимость соотнесения нарративных и сугубо фактографических источников. Наконец, стоит назвать в этой связи и вводный раздел, увы, странно именованной работы А.В. Островского «Кто стоял за спиной Сталина?», содержащий тщательный анализ как источниковедческого аспекта истории, так и проблемы воздействия на возможности исторического познания современных практик «устранения нежелательных фактов и создания мифов». Хотя, следует напомнить, знамя борьбы с фальсификацией истории поднял еще Гай Саллюстий своим знаменитым «Заговором Катилины»…

Конечно, из всех упомянутых здесь работ автор подчеркнул бы именно значение работы Л.С. Клейна как содержащей в наибольшей степени приведенные к теоретической форме представления о задачах исторического исследования. Но предметом интереса для Клейна все же в большей мере служит именно источниковедческий аспект, и, увы, он ограничивается обращением к историческому процессу именно с позиций возможности использования его в качестве основания некоторого рода «обратной проекции» для источниковедческого изыскания. Задачи же исторического познания не ограничиваются предметом исследования качества и контроля достоверности источника.

Огл. Наше предложение по "общей схеме" истории
как практики познания

Мы же наше собственное рассуждение начнем тогда кратким экскурсом в предлагаемую далее нами некоторую «общую схему», в контурах которой попытаемся объединить все направления познавательной деятельности, возникающие в сфере познания «наука история». Данное разделенное на несколько позиций представление далее будет подробно описано посредством раскрытия каждой из них в отдельности. Итак, вначале просто перечислим заслуживающие внимания направления:

Что такое «критика источников»? Подробнее других подобную проблему разбирает Л. Клейн, ее же касается и А. Островский, в общей форме она сводится к разного рода операциям верификации, иногда достаточно изощренным, установления достоверности приводимых в тех или иных источниках свидетельств и проверке правильности атрибутации фиксируемого в качестве источника материала. Проверка атрибутации важна в той же археологии и важна в качестве получения существенно важной характеристики идентичности архивной документации, иногда оказывающейся просто объектом банальной подделки. Чтобы не утруждать себя поиском примеров изысканного решения такого рода задач, мы приведем незамысловатый пример расследования скандально знаменитым В. Суворовым (В.Б. Резун) происхождения утверждений официальной историографии о наличии в составе вооружения германской армии к июню 1941 года «38-тонного танка». «Разоблаченная» им скорее карикатурная мистификация ограничивалась умышленно искажающим прочтением используемого в немецкой документации названия боевой машины («t38»). На самом деле, если взглянуть на все многообразие задач источниковедения, включающее множество далеко не анекдотичного толка примеров, то необходимо признать определенную сложность объединяемых общим понятием «критика источников» задач. С этим тем более можно согласиться в случае, если вспомнить, например, о существовании даже такой «отрасли» исторической науки как изучение русского летописания, традиции средневековых хроник, не просто практиковавших заимствование одним сводом фрагментов другого, но и доходившей и до практики перекрестного заимствования между отдельными сводами. Тем не менее, привлечение средств текстологии и прочего инструментария приводит к восстановлению утраченных исходных сводов как упорядоченных последовательностей фрагментов, хотя бы нередко и сохраняющихся только в тех или иных «извлечениях».

Второй аспект исторического исследования мы определяем как «извлечение» знакового содержания, то есть фиксацию «ключевой» или определяющей роли некоторого исторического факта или аспекта по отношению определенного исторического положения или ситуации. Здесь можно вспомнить, что исторический процесс находится под воздействием не только внутренних, но и внешних причин. Показателен здесь не «прямой», а обратный пример, в частности, порождения некоей, в широком смысле, изолированностью доколумбовой Америки от внешнего мира своего особого пути развития общества, определяемого исключительно в порядке своей собственной «внутренней» мотивации. Более того, не всякая историческая реальность … способна подтвердить свою претензию на реальность в статусе значимого. В частности, трудно говорить о безусловной рациональности фиксации определенной группы элементов, неизбежных в череде операций некоторой социальной институции, например, старинного русского ведомства, звавшегося «изба» или «приказ». Скорее всего, для анализа функциональности данного учреждения не столь важен факт содержания им документации не в виде привычных в более поздний период ведущихся методом подшивки в них листов «дел», но сохраняемой еще в то время в виде «свитков». Не всегда исторически интересны даже и определенные действия высших общественных магистратур, или нередко даже и знание о в целом активности некоторых общественных институций в смысле исполнения ими входящей в круг их обязанностей рутины, нередко практически никак не способствующего пониманию хода истории. А иногда казалось бы мизерные в смысле актуального социального масштаба исторические явления, тот же хорошо известный конфликт двух групп делегатов некоего съезда немногочисленной партии, впоследствии отражаются в форме весьма масштабных исторических доминант. Для объяснения данной особенности мы воспользуемся следующей наглядной иллюстрацией. Положим, некое внешнеполитическое учреждение занято следующей деятельностью: получение верительных грамот, участие в «датских» приемах, вручение нот, ведение переговоров и подписание соглашений. В обычных случаях никакое историческое описание не будет признавать получение верительных грамот знаковым содержанием, и большинство исторических работ не преследует цель осведомления о данной стороне деятельности. Но произошедшее в 1921 году подобное же событие, практически впервые состоявшееся в РСФСР вручение верительных грамот турецким послом, уже привлекает внимание целого ряда исторических исследований. Следует отметить и ту особенность, что знаковый «подбор» трудно относить к содержанию итоговой, «объясняющей» части исторического исследования, иногда исследователь фактически не более чем интуитивно сортирует и отбирает детали именно так увиденной им картины «исторической характерности». Одной из составляющих исторического исследования, таким образом, является обработка массы свидетельств о некотором историческом периоде с целью выделения массива именно «существенных» фактов, не только лишь просто «относящихся» к определенным специфическим фактологическим последовательностям, и, более того, еще и определение среди них наделенных той степенью влияния, что существенно превосходит уровень влияния сопредельных фактов. Пока в реальной истории не существует определявших бы некие рамки подобной селекции правил, а эмпирический подход к решению данной задачи не исключает ни произвольности, ни влияния определенного рода манипулирования. Тем не менее, подбор историком того или иного массива фактов для последующего создания картины исторического процесса следует признать несущим смысл определенной портретной характеристики самого исследователя в качестве творца исторической картины.

Третий аспект исторического исследования мы обозначили посредством понятия «построения ролевой модели». В некоторых случаях, когда «игра» исторических сил как бы «происходит на поверхности», данная операция сводится к достаточно простой идентификации, фиксируется некоторая «сторона белых», равно и «сторона красных», - и на той и на другой стороне подлежат выделению лидеры того и другого направления, равно и преследуемые каждой из социальных тенденций цели. Но когда историк определяет в качестве своей цели описание неких завуалированных тенденций, например, борьбы за внутрипартийное лидерство в CCCP в 1920-х годах, происходившей посредством бесконечного образования временных группировок и перехвата одной стороной лозунгов другой стороны, то в этом случае построение им ролевой схемы потребует преодоления некоторых трудностей. В подобных случаях не такой редкостью оказывается и признание историком фиаско в решении поставленной задачи, что видно в случае описания подобных событий в виде борьбе личностей, не раскрываемой до перспективы собственно социального противостояния. Отсюда мы можем допустить, что трудности создания исторической «ролевой схемы» состоят не только во влиянии недостаточности объема необходимого фактического материала, но и в специфике понимания историком «роли личности в истории» и «значений объективных исторических условий». Например, можно вспомнить такой феномен, как военное сопротивление Германии в безысходной военной ситуации 1945 года, которое в упрощенной трактовке находит объяснение в «злой воле» правящей нацистской клики, видевшей выход, и, соответственно, свое спасение только в борьбе «до последней капли крови». Но подобное понимание опровергают свидетельства о существовании в Германии общественного мнения, поддерживавшего мысль о правильности подобного рода безнадежного сопротивления. В частности, У. Ширер констатирует факт положительной оценки данной тактики немецким населением даже и в первый послевоенный период. Отсюда важным в смысле построения ролевой схемы следует признать решения о том, какие именно «стороны» принимают участие в исторических событиях и какова социальная база таких сторон. При этом, что естественно, построение ролевой схемы не может не оказаться не реконструктивным и не апеллирующим к определенной спекулятивной основе видения историком социальной действительности, принадлежности, в частности, к школе либо «субъективистов», либо «объективистов». И это помимо влияния проблемы доступности информации, когда определенной ролевой фигуре приписывается качество самостоятельной инициативы, на деле же сводящейся не более чем к обнародованию кем-то и как-то иначе принимаемых решений. Например, неясно, имел ли какое бы то ни было значение для событий 1917 года в России фактор масонства, принадлежность к которому отличала большинство, несмотря на партийные различия, политиков того времени, включая А. Керенского, но и, напротив, исключая П. Милюкова, главу фактически и составлявших костяк масонства кадетов? Для построения ролевой схемы важно и условие оценки обществом смысла некоторой ролевой позиции, например, отчетливое неприятие разыгрывания определенной «карты» либо игры на неких «чувствительных струнах». Построение ролевой схемы фактически представляет собой особое «спекулятивное завершение» исторического описания, хотя в смысле своего фактологического базирования оно и может быть диверсифицировано до достаточно четко прослеживаемых каналов осуществления тех или иных влияний.

Наконец, четвертый аспект исторического исследования – это выделение стереотипов, суть его пояснит нам пример афоризма Ленина «Россия – наиболее слабое звено в цепи империалистических государств». Данное суждение фактически вводит два стереотипа, включая Россию в класс «империалистических государств» и при этом же объявляя ее не вполне пригодной к роли подобного рода действующей в международных отношениях силы. Стереотипами следует признать и понимание, например, некоторых стран принадлежащими к «мусульманскому миру», хотя уже Иран и Саудовская Аравия – это, в ходячем одесском смысле, две «большие разницы» внутри самого подобного «мира». Сходные с представленным в последнем примере идеологические и мировоззренческие стереотипы возвращают нас к предмету места стереотипов в социальной действительности: наиболее существенный их смысл заключается в типическом упорядочении некоторых «привычных» либо устоявшихся порядков и это не может не заставить нас вспомнить о принадлежащей Ф. Броделю идее «структур повседневности». «Ткань жизни» образуют не только многочисленные знаковые изменения, но и присутствующие в ней превалирующие устоявшиеся рутины, наподобие той же традиции землепашества сохой или общинного пользования землей, и здесь, например, понимание российского общества прошлого строящимся на основе сельской общины представляет собой выраженную посредством стереотипа характеристику социальных отношений, действующих на протяжении определенного исторического периода. Комбинация нескольких стереотипов позволяет характеризовать историческое лицо общества; например, Венеция XVIII века – это государство с олигархическим правлением, не препятствовавшим, однако, демократизму повседневности, о чем можно догадаться из примера соперничества двух знаменитых драматургов – Гольдони и Гоцци, и, соответственно, сотрудничавших с ними театров. Стереотипы охватывают множество аспектов – от более фундаментальных общественных укладов до некоторых выражающих определенные практики специфик, например, «пронырливая дипломатия», с их помощью историк способен представить некий социум как ту или иную систему социальной функциональности. Фактически здесь объединяются все формы социальной организации – от аинституциональных до жестко институциональных, от «свободного рынка» до института самурайства, позволяя мыслить социальную действительность в виде определенного «формата организации».

Огл. Исторические источники, относительность их достоверности и необходимость критики

Современное используемое в манипулировании общественным мнением идеологизированное мифотворчество вряд ли нуждается в особом комментарии, по отношению присутствующих в его аргументации данных следует допускать исключительно избирательное восприятие и доверие не более чем фактам наиболее «грубого» плана (а именно лишь «наиболее очевидным»). Тем не менее, из арсенала исторических источников невозможно исключить и те же материалы пропаганды, тексты, формулирующие идеологию групп, построенных на общности социальных интересов и другого рода свидетельства официозной или социально-эгоистической трактовки событий. Другим источником сведений об историческом процессе служит кажущаяся «бесстрастной» делопроизводственная документация, отражающая совершение неких административных и хозяйственных актов. В отношении последней следует сказать о, с одной стороны, ее избыточности в смысле возможности ее прямого использования для построения исторической картины, и, с другой, вполне возможных здесь запутанности, противоречивости, неполноте, и, наконец, прямой фальсификации. Наконец, свидетельствами исторической действительности остается мир артефактов, тех самых египетских пирамид, может быть, не описывающих исторические события, но восстанавливающих те «декорации», в которых исторические события и происходили. В отношении же наиболее примитивной истории «дописьменной эпохи» мир артефактов служит ни чем иным, как основой самой исторической периодизации, типа «трипольская культура» или «катакомбная культура». В любом случае, начиная работать с некоторым источником, историк обязан определить уровень доверительности извлекаемых посредством подобного свидетельства данных; например, если историк принимает на веру, как то и «требовалось» в определенный период, любые исходившие от В.И. Ленина утверждения, то он будет введен в заблуждение содержащимся в его наследии и относящимся к 1917 году заявлением о незнакомстве автора с давним участником социалистического движения Я. Ганецким. Та же самая опасность быть введенным в заблуждение исходит из принятия к сведению оценки Шлимана о раскрытом им культурном слое на городище Трои как относящемся именно к периоду Троянской войны. В любом случае историку не избежать осмысления и выработки меры и оценки субъективной составляющей конкретного свидетельства или позднейшей неверной атрибутации данного документа либо артефакта. Кроме того, источники, конечно, это касается именно документальных форм, могут носить еще и косвенный характер, пересказывая некоторое свидетельство «со слов» или, если речь идет о делопроизводстве, представлять собой набор извлечений из некой утраченной документации. В последнем случае историку приходится воссоздавать картину первичной информации на основе не более чем ее «упоминаний».

Принципы критики источников превосходно сформулированы Л.С. Клейном, и они касаются, если следовать его работе «Археологические источники», двух аспектов:

В философском смысле можно предположить и расширение определенного Л.С. Клейном перечня. Например, помимо внутренней критики, источникам можно адресовать и культурную, например, понимать, что даже документально отражаемые, например, относящиеся к периоду истории CCCP 1920-30 гг. представления о той же «социальной принадлежности» определялись людьми, ориентировавшимися на культивируемое марксизмом видение социальных отношений и т.п. Однако названные Клейном позиции были, есть, и, по-видимому, так и продолжат исполнять основную функцию в критике исторических источников. Хотя, возможно, объем этих позиций, определенный автором на момент написания его работы (изд. 1978), и нельзя признать в наше время окончательным.

Огл. Океан исторических фактов и ограниченный объем ключевых условий

Практически весь 1917 год в России не существовало ограничений свободы печати и, казалось бы, обилие сообщаемых репортажной журналистикой данных с лихвой бы обеспечило современного исследователя свидетельствами и оценками происходящих в тот драматический период исторических процессов. Но, как ни странно, с одной стороны, эта столь «свободная» пресса уже даже потенциально не располагала возможностью освещения всех и всяческих фактов, более того, противоборствующие стороны некоторые свои действия осуществляли в секретном порядке, причем не всякий же раз появлялись и придававшие гласности принятые решения Каменевы и Зиновьевы. Никто не отменял в то время и закрытое делопроизводство, как и продолжался бесконечный процесс истории повседневности в смысле, например, никем и ничем не отмененной экономики, интересовавшей прессу, например, лишь со стороны факта экономического коллапса. Вряд ли можно сказать и о прекращении «происков» зарубежной дипломатии и разведок, существовало разочарование части общества в религиозном сознании и множество других фактов, просто-напросто мало интересных для прессы по причине, например, их на то время «очевидности». Имел место и до сих пор объективно по сути не изученный факт изумительной свойственной большевистской партии социальной консолидации, столь резко выделяющейся на фоне свойственной другим партийным структурам демократичной «рыхлости». Не столь понятен и феномен массового сознания политически активных слоев, например армейских низов, усваивавших, тем не менее, лозунги большевизма, хотя сама известная в последующем невысокая марксистская образованность даже вышедших из данного слоя в политические верхи Кагановичей либо Ворошиловых заставляет задуматься об осознании целей большевизма таким малограмотным большинством. В сумме подобные данные позволяют предположить, что одни только суждения СМИ периода 1917 года, если ограничиться их всего лишь буквальным обобщением, не позволяют, по существу, получить никакого осмысленного очерка истории того периода. Однако те же СМИ, несмотря ни на что, остаются ценным источником множества приводимых ими фактов и определенной части уже аналитически важной, существенной для понимания истории той революционной эпохи информации.

Во всем только что нами сказанном мы фактически исследовали проблему выделения знакового содержания из объема информации, источник происхождения которого представляет собой некоторый массив документации. Однако если взять за основу деятельность некоторого института, то, скорее всего, рассматривающая разные аспекты его деятельности документация окажется распределенной между нескольких отдельными массивами. Тот же самый период истории 1917 года исследует и весьма интересная работа советского историка А.В. Игнатьева «Внешняя политика Временного правительства». Анализ подобной проблемы уже невозможен без привлечения информации не только из отечественной прессы, деловой переписки и мемуаров, но требует и привлечения данных зарубежных источников. Если же автору будет позволено оценить данную работу (естественно, не лишенную характерной советской историографии в целом недостатков «идеологического толка») в смысле выделенного ее автором определяющего историю внешней политики того периода знакового содержания, то оно, скорее всего, позволяет выразить его известным обиходным понятием … «текучка». Это была внешняя политика фактически без значимой цели, или, если воспользоваться непосредственно цитатой, то –

Это не просто оценка, данное понимание, если дать себе труд вчитаться в работу А.В. Игнатьева, показательно и в смысле самой практики выделения ее автором знакового содержания, распадающегося на фиксацию многочисленных отдельных эпизодов истории дипломатии.

Хорошей иллюстрацией особенностей метода выделения знакового содержания служит «историческая революция» в исследовании первого периода Великой Отечественной войны, совершенная уже упоминавшимся нами В. Суворовым и, в особенности, М. Солониным, фактически «похоронившем» длительное время олицетворявшую историю этого периода историческую мифологию. Усилиями этих историков фокус исторического исследования данной проблематики переместился от ранее используемой официозной историей «стратегической» модели рассмотрения хода военных действий, то есть наблюдения именно за принятием решений «на стратегическом уровне» (забудем на мгновение о недостоверности описания той историей и такой специфики) на своего рода «тактический» уровень. То есть война в целом в предложенном ими описании распалась на множество отдельных операций, превратилась в массив фактов, говорящих об употреблении множества инструментов ее ведения – от военной техники до личного состава и снабжения; Красную Армию они, что следует назвать их безусловной заслугой, отказались понимать в русле «концепции» идеально управляемой системы и посмотрели на нее как на дезорганизованного и плохо воспринимающего управление, и плохо же управляемого монстра. Здесь можно поставить точку в смысле нашего подбора иллюстраций, отметив, что выделение знакового содержания определенно присутствует в историческом исследовании, и последнее либо следует за спецификой источника («писал историю следуя сообщениям современной описываемым событиям прессы»), либо основывается на своего рода системе представлений, уже «выведенной» за рамки свидетельств, связывающих выделение уровня событийного цикла только с определенными элементами действительности («верхушечная» история), либо, в третьем случае, отражает некоторую присущую представлениям историка концептуальность. Подобный «портрет» процесса выделения знакового содержания, можно сказать, адресован некоторой «идеальной» истории, а в реальности он никак не нормирован и здесь ничто не препятствует фрагментарному построению исторической модели, - в одной части создаваемых ею реконструкций следующей источнику, в другой – отражающей концептуальное понимание самого историка и т.п. Конечно, если историк приходит к некоторой оценке исторического периода, и далее обратно переносит эту оценку на практику выделения знаков, тем, иной раз, пересматривая и изначальные заданные его анализу позиции, а тогда, следовательно, ему неплохо было бы выбрать и такой их оптимум, что меньше бы грозил девальвацией изначального массива фактов. Ради этого мы рекомендовали бы историку наследовать знаковую специфичность не только просто ориентируясь на некоторый избранный источник, а, скорее, совмещая в таком выборе несколько различных источников, сопоставлять события в различных масштабах и видеть «движущие силы истории» посредством их представления в различных ракурсах. Тогда, быть может, и более предпочтительные масштабы, ракурсы и источники не займут положения абсолютных доминант рисуемой им картины исторического процесса.

Огл. Ролевые модели и социальная "досягаемость"

Описание социального развития может быть сведено, естественно, к приписыванию чему и кому угодно какой угодно роли, но часто случается так, что «издание царского указа» не обеспечивает и поступления текста столь важного документа в канцелярию конкретного губернатора. Или, пример М. Солонина, установившего уровень поражающего эффекта действий авиации периода 1941 года при нанесении ударов по наземным целям, хорошо, если выражавшегося единицами процентов от производимых выстрелов и сбрасываний. Или, еще один пример, мысли дельфийской пифии в момент экстатического транса хорошо, если соответствовали внятности бреда, однако жрецам-толкователям не отказывала изобретательность в придании подобным «речам» желаемого смысла. Пример недавней российской истории – невысокая привлекательность денежного дохода в монетарной экономике на достаточно долгий срок законсервировала приверженности населения в провинции привычке ведения натурального хозяйства на приусадебных и дачных участках. Следовательно, если условия некоторого общественного развития допускают введение некоей «социальной роли», то последняя просто не может не предполагать существования некоторых как ее «источников», так и вбирающей эмитируемую ею активность сферы. То есть идеологизированное или восходящее к подобного рода мотивации приписывание определенного значения определенным силам, поступкам либо фигурам фактически лишается смысла, если оно не описывается в качестве социально подкрепленного или такого, которому способствует условие досягаемости для него определенных объектов воздействия. Вне выделения структур окружения теряют объяснимость целый ряд исторических явлений; невозможно понять, почему же Николай II назначил на ключевую должность министра внутренних дел не вполне вменяемого Протопопова, если не принимать во внимание интеллектуальный уровень его окружения, мешавший данной среде адекватно оценивать действительность и тем самым рекомендовать императору более реалистические решения. Итак, ничто не мешает историку создавать отвечающую его взгляду ролевую схему, другое дело, что читатель вправе не доверять рисуемой историком картине по ту пору, пока последний не предъявит в дополнение и картину питающей поступки этого определенного им «агента» среды, и пока он не объяснит способность объектов воздействия «откликаться» на инициативу выделенного им исторического фигуранта.

Но более важно, однако, не непосредственно условие проявляющейся в некоей конкретной фигуре предопределенности предназначенной ему роли, ведь мы знаем за историческим процессом и такую удивительная его способность как выделение востребованных фигур, показанную, например, той же Французской революцией, выдвинувшей массу талантливых политиков и военных на революционной стороне и практически никого в лагере роялистов. Хороший пример близкого по смыслу явления – гибель Л. Корнилова, фактически не оказавшая влияния на последующее оформление белого движения. Или тот же Рим, где иной раз власть делилась между теми или иными «триумвирами», а далее, как бы то ни было, «центростремительная» природа данного социума все равно вела к последующей консолидации политического контроля. Значимо в таком случае, как это, следует напомнить, и формулировал Ленин, существование «масс», желающих оказаться именно под знаменами определенных партий. Важны не просто меры стимулирования экономики, а важно наличие грамотного и активного населения, способного воспользоваться открывающимися возможностями. Важно не просто наличие одаренного полководца, но наличие множества с охотой пополняющих армию рекрутов, как и наличие же поставляющей этой армии все необходимое здоровой экономики. Следовательно, роль требует ее фиксации на фоне «зрелых», но так или иначе еще не оформившихся структур, «масс», той же исподволь накапливающейся активности, в структурировании и направлении которых эта роль и может проявить свой определенный смысл. Но, помимо этого, помимо существования общественного запроса на определенное оформление некоторого социального содержания, необходимо и обеспечить «доставку» такого структурирования нуждающемуся в нем социальному потребителю. Хороший пример здесь – крах искусственных, автору хотелось бы их назвать модным словечком, держащихся одним «промоушном», партий непосредственно в современной российской истории. Принятое «верхним эшелоном власти» решение «отлучить» ту или иную подобную партию от основных СМИ фактически и являлось основной причиной их политического фиаско, несмотря не на отчаянные протесты, не на наличие определенной тяготеющей к ним прослойки общества. Итак, «роль» может быть сыграна на определенной сцене и не может распространяться вне заданных такой «сценой» пределов. Остроумное суждение по обсуждаемому нами поводу – это замечание И. Бунича в его публицистической работе «Операция «Гроза» (ошибка Сталина)» о фактической нечувствительности американцев немецкого происхождения к нацистской пропаганде; подобное безразличие к «фатерланду» было отмечено лишь у вполне определенной части «немцев по крови», а именно тех, кто проживал в США и других достигших высокого уровня развития государствах англо-саксонского мира.

Насколько же реальны … наличествующие в реальных исторических текстах ролевые модели? Очень осторожно и в известной мере грубо можно сказать, что чем более частным является описываемый историком процесс, тем налагаемую им схему распределения ролей потенциально может характеризовать большая доля адекватности. Переход же к уровню масштабных панорам провоцирует далеко не в одном историке утрату взвешенности, выдвижения на передний план того или иного заместителя рациональности: увлеченности, поглощенности насыщенностью событийного ряда, разного рода приверженности (национализму или разного рода социальным тяготениям) и т.п. Поэтому мы бы определили, что в смысле корректности освещения локальной проблематики более актуален аспект исключения возможно могущей проникнуть несвойственной причинности (типа «подлинности» увлечения в по преимуществу сельской России в определенный исторический период большевизмом). Напротив, для освещения масштабной и глобальной – более актуален аспект выделения «сфер отклика» на те или иные социальные роли. Ролевые схемы реальны не только для исторического очерка, но и для положения вещей в обществе, но правильность их отображения обеспечивает лишь воплощение ролевых позиций через их выход на необходимый их становлению круг поддерживающих подобную «роль» социальных связей.

Огл. Разноуровневость стереотипов

Предположим, существует историк, признающий существенность всего лишь одного формата исторического стереотипа; если читатель не знаком с таким, то напомним: «историка-марксиста» отличает подчеркивание, в противовес любому другого пониманию, именно «классового подхода». В противоположность марксисту, уже знакомый нам Фернан Бродель обращается к типизации других форматов, «структур повседневности», в частности, заключающих собой, в том числе, привычки и склонности в гастрономии, одежде, устройстве жилища или развлечениях. Могут быть выделены такие стереотипы как формы регулярной армии или ополчения, системы формального или прецедентного права, строгой образовательной системы или делегирование права аттестации профессиональной корпорации. Но в названных здесь случаях речь идет именно о функциональных стереотипах, выражающих способность данного общества поддерживать определенную функцию, а кроме этого, могут быть выделены и соотносительные стереотипы: слабая или сильная валюта, вымуштрованная или ненадежная армия, пронырливая или бездарная дипломатия, успешный или вялый бизнес и т.п. Но это еще не все, - общественные системы могут представлять собой сочетания эффективных и упадочных структур, как революционная Франция сочетала во времена Директории победоносную армию и коррумпированную администрацию или CCCP сочетал военно-промышленный потенциал с убогой гражданской экономикой. Но, опять же, в данный список включены стереотипы, позволяющие идентифицировать их своего рода «формальным определением», выстраиваемым посредством введения соответствующего понятия или описательной структуры. Но если открыть знаменитые мемуары М. Палеолога «Царская Россия накануне революции», то в них можно обнаружить своего рода «скрытый» стереотип: обстоятельный «мемуарист» фактически исходит из посыла, что политическая система в России того периода действовала посредством механизма «светского общества». Подобный великолепный пример возвращает нас к упоминаемому у нас вначале и в чем-то «пересекающемуся» с Палеологом Прокопию, свидетельствуя о существовании стереотипа «политической сцены»: являет ли она собой сцену открытой или, в противоположность, кулуарной политики? Можно сказать, что недостаток во всем прочем превосходной работы В. Сироткина «Почему Троцкий проиграл Сталину» заключается как раз в не выделении именно данной разновидности стереотипа, иначе сразу бы указавшего на происходившее на протяжении того периода российской истории угасание тенденции «открытой» политики и расцвет тенденции «кулуарной».

Следовательно, если судить с общих позиций, то для истории возможно определение таких стереотипов как структурные, они и открывали наш анализ данной тематики, стереотипы институционального здоровья, и, стоит обобщить, институционального распределения, и стереотипы каналов распространения тенденций. Возможно, их и больше, и, кроме того, показанная нами дифференциация не приходит к достаточно четкому разграничению, но в настоящем не более чем обзорном экскурсе мы позволим себе именно ими и ограничиться. Недостаточное раскрытие историком картины стереотипов следует понимать своего рода изъяном присущего ему толкования выделяющегося в описываемом обществе порядка вещей. Пусть А. Солженицын не историк, но принадлежащее его перу по существу документальное повествование «Архипелаг Гулаг» показательно своей адресацией гуманистическому, но не историческому посылу. Сама собой показываемая Солженицыным дикость системы пенитенциарных учреждений не может пониматься неким особым «внесоциальным» порядком, поскольку переход от пределов понимания данной специфики к попытке осознать «порядок вещей» советского общества того времени в целом позволяет показать – каково общество, таковы же и его порождения. Данное общество представляло собой систему скукоженной гражданской экономики, культурной изоляции, обремененности идеологическими иллюзиями, отсутствия подлинной свободы личности и т.п. (Мы не упрекаем здесь ставившего совершенно иные цели великого писателя, но в историческом смысле в социальных подсистемах так или иначе воспроизводятся и отличающие конкретное общество общие особенности.) Что не столь актуально в глазах пробуждающего гражданское сознание гуманиста, то существенно для анализирующего социальные процессы историка. Вряд ли могут найти оправдание претензии некоторой исторической оценки на объективность, если имеет место недостаточное истолкование исследователем истоков и основ описываемых им процессов. Некий «Сталин» принимает решения не в вакууме его собственного волюнтаризма, а в конкретных обстоятельствах общественной среды, в которой он «и не располагал другими писателями». В то же время, если обобщить практику выделения стереотипов реальными историческими исследованиями, то здесь следует отметить особое внимание историков к, конечно же, стереотипам институционального распределения, несколько ослабленное к структурным и скорее даже непонимание стереотипов «каналов распространения». Будем надеяться, что наше обобщение поможет достижению баланса в понимании и данного предмета.

Огл. История как наука и анализ воображаемой "гипотезы Фоменко"

Если мы можем говорить о завершении нашей работы по определению объема свидетельствующих научность конкретного исторического исследования представлений, то любопытным в нашем смысле видится приложение всей выделенной нами суммы критериев к какой-либо исторической оценке. Но мы откажемся «препарировать» здесь какое бы то ни было реальное исследование, а проанализируем некоторое условное, и вот почему. История, как и множество других наук, подверглась в наше время атакам псевдонаучного дилетантства, и в конкретно ее случае наиболее ярким феноменом оказались идеи такой псевдоисторической «концепции» как «Новая хронология» Фоменко. Для нас ее псевдонаучный характер вполне очевиден, и нам вряд ли следует поощрять эту мистификацию дополнительной рекламой, разбирая именно отличающую ее специфику. Но существует возможность другого решения - построить здесь условную «гипотезу Фоменко» с целью показать уровень требований, единственно выполнение которых могло бы заставить нас задуматься о правильности предлагаемой идеи некоей «ревизии истории». Сразу оговоримся, что мы не рассматриваем астрономический аспект данной гипотезы, оставляя анализ правомерности схем, ревизующих систему установления астрономических дат, специалистам в данной области. Итак, нас будет интересовать исключительно историческая картина происходящего в случае выдвижения гипотетического предположения о наличии некоторого «заговора хронистов». Положим, некий исследователь заявляет, что им обнаружена особенность неверного установления некоторых приводимых в текстах датировок, авторство которых принадлежит определенному коллективу хронистов…

В таком случае, согласно нашей схеме, обнаруживший данный факт исследователь должен начать свое исследование с этапа «критики источников», подразделяющегося, как мы уже выяснили, на формы «внешней» и «внутренней» критики. С позиций «внешней» критики очевидно, что устанавливающий подобное явление исследователь включает в свой первичный материал некоторый круг источников. От него в таком случае следует ждать пояснений, какими чернилами, на какой бумаге, какими почерками писались данные хроники, кто и как оставлял пометки на них при чтении, что известно из истории архивного хранения этих источников и т.п. При этом требуется выделение материально сохранившихся источников и источников, могущих быть выделенными в извлечениях и т.п. «Внутренняя» критика должна быть связана с узнаванием особенностей стилистики, осведомленности, привязанностей, приведения авторами хроник автобиографических или околобиографических данных, возможным анализом целей создания документов и т.п. Подобного рода данные, если речь идет именно о социальном феномене заговора составителей исторических свидетельств, нуждаются в сведении в систему, представления хотя бы в табличной форме ради возможности получения оснований для оценки всевозможной атрибутики событий предполагаемого «сговора» хронистов. Кроме того, раз уж предполагается исторический факт пусть, положим, и непредумышленного искажения хронологии, то внутренней критике невозможно обойтись здесь без анализа собственно порядка внесения в записи данных о событиях; например, тому же летописанию была свойственна отнюдь не регулярная фиксация исторических событий, но нерегулярное их внесение задним числом, видимо, при перечитывании или архивной ревизии содержания предыдущих записей. Задачей подобной критики следует понимать установление того, на каких массивах, каким образом и в какой степени тщательности и появляются неточности в определении датировок.

Далее следует этап выделения знакового содержания. Здесь уже требуется связать «неточность хронологии» и момент появления в ней подобной неточности. Если в своего рода «реальном масштабе» времени какой-то хронист называл «зиму летом» и вообще каким-то образом «уплотнял» время, то это означает, что в обществе либо … имело место массовое помешательство, либо, скорее всего, сами упражнения хрониста были мало известны или вообще никак не соприкасались с действительным положением вещей. Здесь в подобной задаче как бы происходит слияние критики источников и анализа знакового содержания, – источники проверяются на их современность событиям и предназначенность для знакомства с ними современников либо потомков. Важно и то, насколько изменение порядка дат оказывалось индифферентно к наполнению исторических процессов: возможно, одни процессы сохранялись в пунктуальном описании, а другие, напротив, усердно искажались. То есть, поскольку речь идет о заговоре именно «хронистов», то важно понимание их способности владения материалом, легкости манипулирования одними данными и сложности самой операции запутывания положения вещей в некоторых специфических случаях.

На следующем этапе наступает время создания «ролевой модели», пожалуй, наиболее уязвимой позиции в подобного рода исторических фантазиях. Существуют феномены одновременного помрачнения голов у множества людей, положим, следующего из события распространения новой религии (угодим и религиозному читателю – ереси), но в таком случае, это будет определяться признанием широкими слоями общества правомерности определенной спекулятивной идеи. Так и было в случае признания научной и вообще культурной средой определенной эпохи правильности астрономической концепции Птолемея. Если же никакой спекулятивной основы и, следовательно, формирования определенных убеждений не предполагается, то имеет место любопытное «явление» разделения по основанию неясной мотивации не таким уж незначительным слоем людей некоторых для них заведомо некорректных оценок. Подобного же рода цели тоже могут преследоваться людьми, например, при ведении зашифрованной переписки или общения с использованием непонятных другим жаргонизмов. Но что в таком случае служило хронистам мотивом, побуждавших их извратить точные факты, и, причем, поскольку эти искажения вносились согласованно многими, оказываясь под постоянной угрозой раскрытия? Другой вариант, и тоже со своим набором сложных зависимостей ролевого распределения, будет относиться к фальсификации описаний прошлого. Во-первых, по своей специфике подобные описания уже отличает вторичность, ничуть не препятствуя первичной информации, попади она на глаза читателя, уличать их вторичность, и в таком случае такая первичная информация будет требовать тщательного уничтожения и т.д., и т.п. И, опять же, поскольку сама операция подмены представляла собой массовое явление, то, дабы читатель не усомнился, требуется доносить до него точно ту же легенду, и, следовательно, основываться на некотором упорядочении этой фальсифицирующей деятельности, выделения если не руководства, то, опять же, некоего спекулятивного основания и т.п.

Наконец, от автора гипотезы «заговора» следует потребовать и представления стереотипов, так или иначе относящихся или связанных с подобным «сговором хронистов». Хронист может действовать внутри некоторой культурной среды, располагающей определенными стандартами восприятия действительности и отделения адекватного понимания от неадекватного. Более того, созданную хронику отличает принадлежность к определенной жанровой форме, и, возможно, выход «за границы жанра» может привести к совершенно иным представлениям о тех же самых исторических событиях. Возможно, подобный «хроницизм» связан или навязан определенному каналу распространения, например, каналу общедоступной информации; хронисты, в одном случае, могли оказаться «гиперинтеллектуалами», в другом, напротив, невразумительными пересказчиками, неспособными отделять очевидные факты от вымысла и т.п. И здесь историку, «вышедшему» на столь любопытный факт подобного весьма оригинального «заговора» невозможно устраниться от оценки среды происхождения, способностей исполнителей, усвояемости искаженной информации потребителями, вообще значения подобного рода представлений в общественном сознании. И только лишь такое тщательное истолкование позволит не сомневаться в научно достоверном установлении подобного рода исторического явления…

Манипулирование определенных структур информацией, не пропадающей втуне, а так или иначе востребуемой обществом, невозможно понимать изолированным, лишенным почвы, и не способным к установлению определенных связей явлением. Прежде чем браться описывать суть самого подобного явления, историку следует понять, что подобное описание невозможно без вскрытия отличающей саму укорененность такого явления многосмысленности, если же он настаивает на изолированном выделении «фактичности, служащей не более чем фактичностью», то … его определения просто не заслуживают внимания.

Огл. Заключение

Как мы выяснили, историческая наука не только в некоторой степени, но и вполне оправданно может пониматься сложившейся научной методологией (хотя и оставаясь по существу эмпирической), и при настоящем положении вещей позволяющей пренебрегать угрозой ее поглощения теми или иными теориями социального моделирования. В собственно научном смысле наука «история» требует ее понимания в качестве продукта специфического синтеза, совмещающего и элементы представлений о предмете «социальное развитие», равно как и элементы представлений о способах и методиках констатации относящихся к такому предмету специфик. Мы не возьмем на себя смелость предсказать, в каком представлении будет далее развиваться знание о действительности предмета социального развития, но нам ясно, что наука «история» содержит такой важный в подобном смысле опыт познания, который отсутствует в других вариантах познавательных моделей социальной действительности. А, следовательно, подобный опыт не будет предан забвению, а войдет, хотя бы на правах составляющей части в некоторую будущую «общую теорию» предмета социального…

01.2009 - 10.2010 г.

1. Клейн Л.С., "Археологические источники", Л., 1978
2. Утченко С.Л., "Глазами историка", М., 1966
3. Утченко С.Л., "Древний Рим. События. Люди. Идеи.", М. 1969
4. Утченко С.Л., "Политические учения Древнего Рима", М., 1977
5. Бродель Ф., "Структуры повседневности: возможное и невозможное", М., 2006
6. Островский А.В., "Кто стоял за спиной Сталина?", М., 2002
7. Игнатьев А.В., "Внешняя политика Временного правительства", М., 1974
8. Сироткин В.Г., "Почему Троцкий проиграл Сталину", М., 2004
9. Палеолог М., "Царская Россия накануне революции", М., 1991
10. Суворов В., "Ледокол"
11. Солонин М., "22 июня", М., 2007
12. Бунич И.Л., "Операция "Гроза" (ошибка Сталина)", М., 2004