Если отбросить отдельные частности, то историческое познание каким ему дано иметь место в настоящее время - все та неизменная практика познания, какой ее понимали ее отцы-основатели Геродот и Фукидид. С другой стороны, историческое познание, идентичное той старой схеме «как практика» теперь как парадигма бытует в несколько ином виде, что начал отсчет его истории с работ ранневизантийского историка Прокопия. Со времени написания Прокопием двух его параллельных работ, первой - апологетики правления императора Юстиниана «О постройках» и второй освещающей то же правление «Тайной истории», развитие исторического описания совершается в направлении, заданном одновременно двумя такого рода «не сводимыми воедино» тенденциями: одной - официозной апологетики и второй - раскрытия «подноготной». Далее, по прошествии немалого промежутка времени, своего рода «подарком» Просвещения, лично Э. Гиббона и в целом XVIII века обращается и появление «исторического объективизма». Далеко не случайное появление объективизма явно следовало из такой возможности как изучение по письменным источникам реалий далеких времен, о чем можно судить тогда и совершенно «без пристрастия». Но на этом пути историческую науку поджидало и такое препятствие как появление марксизма, перетягивавшего на себя «одеяло объективизма» в целях обоснования идеологической догмы. Практически одновременно с марксизмом свои концепции обретения объективного понимания социальных реалий формулируют и представители «научной социологии» Э. Дюркгейм и О. Конт, и их усилиями социальное предполагает осознание и на положении предмета «эмпирического» изучения. Важный вклад в становление понимания социальной реальности вносит и М. Вебер, обозначивший и частично разрешивший проблему значения осознанности деятельности для социального развития. Как сумму же всех достижений нового и новейшего времени в понимании социальной действительности можно понимать и поглощение той простой и бесхитростной повествовательности, что знали еще Геродот и Фукидид, теперь и замысловатой картиной «социального пространства». С другой стороны, хронологическая канва как «главный скелет» истории все же сохраняет свое значение, несмотря на все попытки социологических теорий представить ход социального прогресса как характерно предсказуемую череду формальных актов. Потому сама наука «история» и не видит какого-либо смысла в отказе и продолжает базировать свои представления на картине происходящей во времени последовательности событий социального развития.

Факт же столь устойчивой идентичности, находящей в себе силы сопротивления попыткам стороннего вторжения не может не вызывать любопытства тогда в значении особого, в определенном смысле оригинального эпистемологического явления. Если некое направление познания, за которым, быть может, основные ветви современной науки и отказались бы признать необходимую систематическую состоятельность, сохраняет свою идентичность «вопреки всему и наперекор не одной предпринимавшейся попытке рационализации», то и задача философии - определение истоков и мотивов поддержания такой поразительной стабильности. То есть на уровне исторического как бы «аналитического прагматизма» историки упрямо продолжают понимать их деятельность особой телеологически и методологически оправданной спецификой познания, для которой не столь существенны какие бы то ни было ревизии исходящие от навязываемых извне спекулятивных схем. Вполне возможно, что приверженность этой устойчиво воспроизводимой схеме и покоится на сугубо интуитивных основаниях, но если такой схеме доводится обнаружить качества практики познания, столь стойкой перед лицом возможных соблазнов то и для философии неразумно пренебречь реалиями столь любопытного когнитивного явления. Отсюда задачу настоящего анализа и составит попытка осознания такого предмета как формат понимания, характерный для такой практики познания как «наука история».

Огл. Предмет исторического познания в описании
теоретизирующего историка

Наш анализ понимания предмета исторической науки теоретизирующим историком нам все же полезно начать с представления точки зрения, что понимает науку история тем полем особой практики познания, что исключает отождествление как «принадлежащая сфере влияния» социального теоретизирования и потому обособленной от любого рода синтеза моделей социальных систем. Такие попытки далеко не единичны, и потому возможно указание далеко не одной такого рода концепции. Так, еще во времена номинального доминирования в обществознании марксисткой догматики понимание науки история как специфической практики познания, выделяемой на положении особенной формы, было выражено в работах известного отечественного историка античности С.Л. Утченко. Экскурсы в область «теории истории» имели место в его работах «Древний Рим. События. Люди. Идеи», «Социально-политические учения Древнего Рима», и, конечно же, в написанной в форме эссе работе «Глазами историка». В своих работах Утченко предпринял попытку обоснования не только представления о науке история как об особой практике познания, но и предпринял попытку приведения как такового способа или приема исторического описания к некоему шаблону или стандарту. Прямой аналог подобного поиска, имеющий место в современном философском познании - конечно же, определение такого рода категорий как «социальные объекты» или «институциональные формы». В понимании Утченко историческое описание как особого рода практика познания - это и предмет своей особой теории по имени «историософия». Также в предложенном им определении наука история - она же и своя особая стезя, за которой возможно признание равно же качеств и той «чистой формы», что в значении такого рода формы способна вступать в отношения с другими формами, образуя и некие «смешанные формы». Для Утченко поставленная им задача построения теории «науки история» - это задача достижения историческим описанием все большей чистоты формы, возможная при посредстве приведения к неким теоретическим началам. Следующая известная нам попытка определения теоретического контура науки история - работа Л.С. Клейна, видимо по причине преодоления неизбежных в то время цензурно-догматических препятствий выбравшая в качестве объекта исследования своего рода «частную» по отношению исторического познания в целом проблематику. Работа, озаглавленная «Археологические источники», однако, несмотря на специфическое значение данного предмета в отношении как такового исторического познания, фактически адресована не такой вспомогательной, но основной дисциплине истории как науки. Условная «узость» заявленного предмета, естественно, вынудила автора рассуждать с позиций возможности применении аппарата исторической науки к той части объема исторического материала, источником получения которого и обращаются не более чем археологические источники. Но мы позволим себе все же то предположение, что и искусственное сужение предмета не помешало Л.С. Клейну столь обстоятельно описать собственно аппарат исторической науки (возможно, за вычетом некоторых деталей), что его решения могут быть признаны вполне достаточными и для экстраполяции на историческое познание в целом. Свой вклад в анализ проблематики собственно исторического познания довелось внести и известному историку Ф. Броделю, построившему особую методологию исторического представления массовых феноменов социальной действительности, в его определении «структур повседневности». Хотя Ф. Бродель явно преследовал цель расширения поля исторического опыта, решение данной задачи в определенной мере позволило ему обобщить и некоторые свойственные историческому опыту практики, в частности указать на необходимость соотнесения нарративных и сугубо фактографических источников. Наконец, в подобной связи также правомерно указание и на содержимое вводного раздела известной работы А.В. Островского «Кто стоял за спиной Сталина?», содержащий тщательный анализ не только источниковедческого аспекта истории, но и воздействия на историческое познание современных практик «устранения нежелательных фактов и создания мифов». Хотя, следует напомнить, знамя борьбы с фальсификацией истории поднял еще Гай Саллюстий своим знаменитым «Заговором Катилины»…

Конечно, среди всех упоминаемых здесь концепций на особом положении следует выделить работу Л.С. Клейна как заключающую собой и куда более обстоятельное представление о предмете и задачах исторической науки. Однако его анализ исторической науки как особой практики познания все же в значительной мере ограничен проблематикой теории источников исторического познания, да и как таковой исторический процесс он все же рассматривает с позиций построения своего рода «обратной проекции» для источниковедческого изыскания. Задачи же исторического познания не ограничиваются предметом исследования качества и контроля достоверности источника.

Огл. Наше предложение по "общей схеме" истории
как практики познания

На наш взгляд, нашу собственную попытку синтеза некоторой общей схемы предмета «наука история» разумно построить и на таких началах как объединение всех форм познавательной деятельности слагающих эту практику познания. Далее все эти частные практики познания, слагающие общую форму «наука история» будет ожидать описание и каждой в отдельности. Но вначале нам надлежит определиться, какие отдельные частные подотделы все же заключает собой «наука история» - в качестве таковых и правомерно признание:

В таком случае, какое же содержание дано заключать собой такому подотделу «науки история», что носит имя «критики источников»? Тогда если последовать тем наметкам, что можно обнаружить в работах Л.С. Клейна и А.В. Островского, то это различного рода операции верификации, иногда достаточно изощренные, установления достоверности свидетельств приводимых в тех или иных источниках, а вмести с ними и проверка атрибуции материала фиксируемого в значении источника. Так, проверка атрибуции весьма существенна в той же археологии, а также важна как средство и метод проверки подлинности архивного материала. Чтобы не утруждать себя поиском примеров изысканного решения такого рода задач, мы приведем незамысловатый пример расследования В. Суворовым (В.Б. Резун) происхождения утверждений официальной историографии о наличии в составе вооружения германской армии к июню 1941 года «38-тонного танка». «Разоблаченная» им скорее карикатурная мистификация ограничивалась умышленно искажающим прочтением используемого в немецкой документации названия боевой машины («t38»). Другое дело, что комплекс задач источниковедения, заключающий собой далеко не только анекдотичного толка примеры, все же куда обширен, нежели содержание, соответствующее имени «критика источников». В том числе, в составе данного раздела можно обнаружить и такие его подразделы как анализ средневековых хронографов, позволяющий воссоздание утраченных первоначальных текстов по их разрозненным копиям и компиляциям.

Второй подраздел науки история, если следовать предложенной нами схеме, это извлечение знакового содержания, то есть фиксация «ключевой» или определяющей роли некоторого исторического факта или аспекта по отношению определенного исторического положения или ситуации. Здесь можно вспомнить, что историческому процессу доводится протекать в условиях воздействия на него не только внутренних, но и внешних причин. Показателен здесь не «прямой», но обратный пример, в частности, порождения той же в широком смысле изоляцией от внешнего мира доколумбовой Америки то и своего особого пути общественного развития. Более того, не так просто определить, какое именно обстоятельство играет «ключевую роль» в социальном развитии, - например, претендентами на право быть признанными в значении важнейших факторов социального развития способны предстать что социокультурные, что ситуативные начала. Например, насколько в этом смысле значима европейская колониальная экспансия XIX века, пробудившая от вековой спячки страны и континенты. Не приплыви американский крейсер к японскому берегу в 1868 году, то, быть может, Япония и продолжила бы свой «консервативный» тренд социального развития. Если говорить о генезисе русской революции, то не обернулось бы очередное народное негодование привычными выступлениями в духе Разина-Пугачева, не заключай собой внешняя среда и такого существенного фактора как международное социалистическое движение? Если же говорить о том положении, что характерно для исторической науки сегодня, то пока можно лишь догадываться, что она предпочитает определять как значимый, а что - не как столь существенный фактор. С другой стороны - выбор теперь уже непосредственно историком некоторых факторов как значимых явно будет указывать на то, кем именно ему и доводится предстать в роли исследователя, приверженного выбору и вполне определенного метода исследования.

Третий аспект исторического исследования - на наш взгляд, это нечто «построение ролевой модели». Так, если «игре исторических сил» дано протекать на поверхности, то здесь несложно выделить и расклад такого рода «игры» - определить «роялистов» и «республиканцев», оформить их партии и действующие лица, и описать ход истории как события в таких системах и в обществе в целом как в мегасистеме. Но когда историку доводится описывать реалии скрытых или, скорее, камуфлированных процессов, когда интересы или социальный запрос неких групп маскируются идеологическими или религиозными противоречиями, то в этом случае исключена и прямая возможность образования ролевой схемы. Если историк при описании таких явлений ограничивается лишь внешней фабулой развития конфликта, то он вряд ли в состоянии выявить действительные причины такого хода событий. В том числе, историк не находящий, по его мнению, разумных причин объяснения явлений, превращает действующих лиц в демиургов, забывая о том простом принципе, что «короля делает свита». То есть ролевая схема в истории - это никоим образом не те внешние проявления, что показывают то или иное «развитие сюжета», но, скорее, та почва, на которой и развертывается картина событий. Причем в подобном отношении также интересно разделение и как таковой «когорты историков», распадающейся в этом случае на «объективистов» и «субъективистов», одних - фиксирующих реалии лишь как бы «фундаментального» уровня и не затрагивающих функциональный, и других - стремящихся лишь «отслеживать сюжет», но не раскрывающих картину вглубь. Причем когда ролевая схема здесь не вполне четкая, то и любой реконструкции не избежать издержек, например, такова и попытка осмысления такого фактора как членство в масонской ложе А. Керенского и отсутствие в ее составе П. Милюкова. Ну а в смысле объяснения хода истории построение ролевой схемы - это представление исторического процесса «в ролях», хотя здесь дано действовать не одним лишь премьерам, но и массовке и хору, особенно и в такой роли как «народ безмолвствует».

Наконец, четвертый аспект исторического исследования - выделение стереотипов, суть которого лучше всего поясняет известный ленинский афоризм «Россия - наиболее слабое звено в цепи империалистических государств». Это утверждение фактически равнозначно признанию двух следующих стереотипов - отнесения России к числу «империалистических государств» и при этом ее признания не вполне подходящей для этой роли. Равно и любой другой стандарт - определение государства как входящего в ареал преобладания формы религии или формата хозяйственной практики. Но в какой мере само общественное устройство можно понимать проекцией наложения определенных шаблонов? Что именно дано означать для того или иного общества его следованию культурному, хозяйственному или нравственному стандарту? Здесь во многом подобает благодарить Ф. Броделя за предложенное им объяснение в широком смысле слова начал действующего в социальной реальности «уклада», фактически равнозначного некоторой глубине воспроизводства той или иной функциональности. В таком смысле картина общества - это картина комбинации форм уклада, преобладающего в каждой из существенных социальных практик. Общество в подобном отношении - это многообразие специфических ниш, чье предназначение - предоставление членам общества свободы самореализации, а социальному укладу - закрепления себя в историческом процессе как устойчивой формы поддержания развития. С другой стороны и для общественного устройства, как и для любой иной формы действительности, важно «соблюдение меры», так, той же дестабилизации социального порядка дано исходить как из недостатка объема возможностей, так и из его избытка.

Огл. Исторические источники, относительность их достоверности и необходимость критики

Современный исторический миф, остро востребованный практикой манипулирования общественным мнением, любым образом это источник данных, допускающий лишь избирательное восприятие, поскольку он позволяет себе соблюдение точности лишь в отношении фактов характерно «грубого» свойства, то есть наиболее очевидных и формальных. Тем не менее, из арсенала исторических источников невозможно исключение равно и пропагандистских материалов, текстов, формулирующих идеологию групп, объединяющихся на базе общности социальных интересов и другого рода свидетельства официозной или социально-эгоистической трактовки событий. Иного рода источник сведений об историческом процессе - это кажущаяся «бесстрастной» делопроизводственная документация, отражающая совершение административных и хозяйственных актов. В отношении последней следует указать ее, с одной стороны, избыточность в смысле возможности ее прямого использования для построения исторической картины, и, с другой, вполне возможные здесь запутанность, противоречивость, неполноту и, наконец, прямую фальсификацию. Наконец, очевидные свидетельства исторической действительности - это и предметы материальной культуры, быть может, не всегда раскрывающие картину исторических событий, но непременно раскрывающие характер тех «декораций», в которых возможно совершение таких событий. Тем более, что тот же период «дописьменной истории» - это источник только такого рода свидетельств то и непосредственно его реальности, как те же предметы материальной культуры. В любом случае, начиная работать с неким источником, историк обязан определить уровень доверительности данных извлекаемых посредством такого рода свидетельства; например, если историк принимает на веру, как то и «требовалось» в определенный период, любые исходившие от В.И. Ленина утверждения, то он будет введен в заблуждение входящим в его наследие и относящимся к 1917 году заявлением о незнакомстве автора с давним участником социалистического движения Я. Ганецким. Та же самая опасность быть введенным в заблуждение исходит и из принятия к сведению оценки Шлимана о раскрытом им культурном слое на городище Трои как относящемся к периоду Троянской войны. В любом случае историку не избежать осмысления и выработки меры и оценки субъективной составляющей любого рода отдельного свидетельства или позднейшей неверной атрибуции данного документа либо артефакта. Кроме того, источники, конечно же, это касается именно документальных форм, еще способны носить и косвенный характер, пересказывая некоторое свидетельство «со слов» или, если речь идет о делопроизводстве, представлять собой набор извлечений из некой утраченной документации. В последнем случае историку приходится воссоздавать картину первичной информации на основе не более чем ее «упоминаний».

Однако разрешение такой проблемы как выбор методики критики источников облегчает и то обстоятельство, что здесь уже надлежит последовать подходу, предложенному Л.С. Клейном, признающему существенными составляющими такой критики тогда два следующих аспекта:

Если же исходить здесь из философской оценки, то вполне возможно и дополнение этого перечня. Например, помимо внутренней критики, источникам можно адресовать и культурную, например, понимать, что даже документально отражаемые, например, относящиеся к периоду истории CCCP 1920-30 гг. представления о той же «социальной принадлежности» определялись людьми, ориентировавшимися на культивируемое марксизмом видение социальных отношений и т.п. Однако названные Клейном позиции были, есть, и, по-видимому, так и продолжат исполнение ими основной функции в критике исторических источников. Хотя, возможно, объем этих позиций, определенный автором на момент написания его работы (изд. 1978), в наше время уже сложно признать окончательным.

Огл. Океан исторических фактов и ограниченный объем ключевых условий

Практически весь 1917 год в России не действовали какие-либо ограничения свободы печати и, казалось бы, обилие сообщаемых репортажной журналистикой данных с лихвой бы обеспечило современного исследователя свидетельствами и оценками исторических процессов имевших место в тот драматический период. Но, как ни странно, даже и подобного рода столь «свободная» пресса, не исключено, что и потенциально была лишена возможности освещения всех и всяческих фактов, более того, противоборствующие стороны отдельные свои действия держали в секрете, причем не всякий же раз появлялись и Каменевы и Зиновьевы придававшие гласности принятые решения. Никто не отменял в то время и закрытое делопроизводство, как и продолжался бесконечный процесс истории повседневности в смысле, например, никем и ничем не отмененной экономики, интересовавшей прессу, например, лишь со стороны факта экономического коллапса. Вряд ли здесь мог иметь место и факт прекращения «происков» зарубежной дипломатии и разведок, как существовало и разочарование части общества в религиозном сознании и множество других фактов, просто-напросто мало интересных для прессы то и по причине, например, на то время их «очевидности». Имел место и до сих пор вряд ли достаточно изученный факт изумительной присущей большевистской партии социальной консолидации, столь резко выделяющейся на фоне отличающей другие партии демократической «рыхлости». Не столь понятен и феномен массового сознания политически активных слоев, например армейских низов, усваивавших, тем не менее, лозунги большевизма, хотя сама известная в последующем невысокая марксистская образованность даже вышедших из данного слоя в политические верхи Кагановичей либо Ворошиловых заставляет задуматься об осознании целей большевизма таким малограмотным большинством. В сумме подобные данные позволяют предположить, что одни лишь суждения СМИ периода 1917 года, если ограничиться не более чем их буквальным обобщением, не позволяют получения и какого-либо осмысленного очерка истории того периода. Однако при этом и СМИ, несмотря ни на что, все же сохраняют и специфику то непременно и «ценного источника» множества приводимых ими фактов и определенной части уже аналитически важной информации, существенной для понимания того периода истории.

Фактически это наше рассуждение и подобает расценивать как проблему выделения знакового содержания из объема информации, источник происхождения которого представляет собой некоторый массив документации. Однако если взять за основу деятельность некоторого института, то, скорее всего, рассматривающая разные аспекты его деятельности документация окажется распределенной между несколькими отдельными массивами. Тот же самый период истории 1917 года исследует и весьма интересная работа советского историка А.В. Игнатьева «Внешняя политика Временного правительства». Анализ подобной проблемы уже невозможен без привлечения информации не только из отечественной прессы, деловой переписки и мемуаров, но требует привлечения данных и зарубежных источников. Если же автору будет позволено оценить данную работу (естественно, не лишенную характерной советской историографии в целом недостатков «идеологического толка») в смысле выделенного ее автором определяющего историю внешней политики того периода знакового содержания, то, скорее всего, оно позволяет его выражение равно и известным обиходным понятием … «текучки». Это была внешняя политика фактически без значимой цели, или, если прибегнуть непосредственно к цитате, то -

Более того, это замечание не просто оценка, но если дать себе труд вчитаться в работу А.В. Игнатьева, оно показательно и в смысле как таковой практики выделения автором равно и знакового содержания, распадающегося на фиксацию отдельных эпизодов истории дипломатии.

Хорошую иллюстрацию возможностей исторического анализа исследовать знаковое содержание доводится составить и рассмотрению различного рода ситуативных и «технических» аспектов истории Великой Отечественной войны, предпринятому теми же В. Суворовым и, в особенности, М. Солониным. То есть выделение ими различных важных деталей и позволило оставить в прошлом преобладавшую ранее в освещении этого периода истории «мифологию войны». Или - от былинно-сказочной модели они смогли сделать шаг в направлении детализации картины событий, полотна, объединяющего собой отдельные акты или существенные факторы, наблюдавшиеся в большом пространстве этих эпохальных событий. Так, благодаря их усилиям картину военных действий удалось «нанизать» как череду тех или иных отдельных операций, превратить в массив фактов, свидетельствующих об употреблении множества инструментов ведения войны - от военной техники до личного состава и снабжения; Красную Армию они, что следует назвать их безусловной заслугой, отказались понимать в русле «концепции» идеально управляемой системы и посмотрели на нее как на дезорганизованного и плохо воспринимающего управление, и плохо управляемого монстра. На этом правомерна и постановка точки в нашем подборе иллюстраций, но тогда также не помешает отметить, что выделение знакового содержания определенно присутствует в историческом исследовании, и последнее либо следует за спецификой источника («писал историю по сообщениям прессы того времени»), либо предполагает синтез системы представлений, «выведенной» за рамки широкого круга свидетельств. В последнем случае весьма характерным примером такого рода практики и подобает понимать «верхушечную» историю, или историю поступков руководящих лиц, образуемую вне истории деятельности исполнительной системы. Как таковая же реальная картина исторического прогресса явно же такова, что в ней характерно «перемешаны» все составляющие, и здесь надлежит принимать во внимание буквально «все» - широкую панораму событий, деятельность системы контроля и, конечно же, общий уровень своего рода «мобильности» и «адаптивности» социальной системы. Но если историк уже выработал некоторое понимание картины социального прогресса описываемого периода и следом переносит это понимание на практику выделения знаков, тем, иной раз, пересматривая и позиции изначальные заданные его анализу, то ему неплохо было бы выбрать и такой их оптимум, что меньше бы грозил и девальвацией изначального массива фактов. Ради этого мы рекомендовали бы историку наследовать знаковую специфичность не только просто ориентируясь на некий избранный источник, но, скорее, совмещая в таком выборе и несколько различных источников, сопоставляя события в различных масштабах и наблюдая «движущие силы истории» посредством их представления в различных ракурсах. Тогда, быть может, и более предпочтительные масштабы, ракурсы и источники не займут положения абсолютных доминант рисуемой им картины исторического процесса.

Огл. Ролевые модели и социальная "досягаемость"

Пока что описание социального развития это настолько произвольный формат, что он никак не препятствует и отождествлению чему и кому угодно какой угодно роли, но часто случается так, что «издание царского указа» не обеспечивает и поступления текста столь важного документа в канцелярию конкретного губернатора. Или, пример М. Солонина, установившего уровень поражающего эффекта действий авиации периода 1941 года при нанесении ударов по наземным целям, хорошо, если выражавшегося единицами процентов от производимых выстрелов и сбросов. Или, еще один пример, мысли дельфийской пифии в момент экстатического транса хорошо, если соответствовали внятности бреда, однако жрецам-толкователям не отказывала и изобретательность в придании подобным «речам» и некоего желаемого смысла. Пример недавней российской истории - той же невысокой привлекательности денежного дохода в монетарной экономике на достаточно долгий срок и довелось законсервировать приверженность населения в провинции привычке ведения натурального хозяйства на приусадебных и дачных участках. Следовательно, если условия социального развития способствуют становлению той или иной социальной роли, то эта роль не только не может не предполагать реальности ее «источников», но предполагает и соотнесение с некоей сферой, вбирающей проявляемую ею активность. То есть реализующее идеологическую установку или восходящее к подобного рода мотивации приписывание определенного значения определенным силам, поступкам либо фигурам фактически лишается смысла, если оно не предполагает раскрытия на положении социально подкрепленного или такого, чему способствует и досягаемость для него определенных объектов воздействия. Вне выделения структур окружения теряет объяснимость и целый ряд исторических явлений; так, невозможно понять, почему Николай II назначил на ключевую должность министра внутренних дел не вполне вменяемого Протопопова, если не принять во внимание интеллектуальный уровень его окружения, мешавший данной среде адекватно оценивать действительность и тем самым рекомендовать императору более реалистичные решения. Итак, хотя историк «совершенно свободен» в построении той или иной ролевой схемы, другое дело, что рождаемая его мыслью картина так и не обретет должной достаточности вплоть до момента, пока не будет раскрыта среда, где сложилась такая роль и не объяснена способность объектов воздействия «откликаться» на инициативу выделенного им исторического фигуранта.

Однако и как таковая историческая роль - она равно и фактор, образуемый и в широком смысле «ходом истории», так, той же Французской революции довелось выдвинуть и массу талантливых политиков и военных на революционной стороне и практически никого в лагере роялистов. Хороший пример близкого по смыслу явления - гибель Л. Корнилова, фактически не оказавшая влияния на последующее оформление белого движения. Или тот же Рим, где иной раз власть делилась между теми или иными «триумвирами», а далее, как бы то ни было, «центростремительная» природа данного социума все равно вела к последующей консолидации политического контроля. Значимо в таком случае, - как, следует напомнить, подобное положение и формулировал Ленин, - то же существование «масс», желающих оказаться именно под знаменами определенных партий. Важны не просто меры стимулирования экономики, но важно наличие грамотного и активного населения, способного «найти себя» в таких открывающихся возможностях. Важно не просто наличие одаренного полководца, но наличие множества с охотой пополняющих армию рекрутов, как и наличие здоровой экономики, поставляющей этой армии все необходимое. Следовательно, роль требует ее фиксации на фоне «зрелых», но на данный момент еще не оформившихся структур, «масс», той же исподволь накапливающейся активности, в структурировании и направлении которой такая роль и проявляет свой определенный смысл. Однако и помимо реальности общественного запроса на определенное оформление некоего социального содержания, также существенна и «доставка» такого структурирования нуждающемуся в нем социальному потребителю. Хороший пример здесь - крах искусственных, автору хотелось бы их назвать модным словечком, держащихся одним «промоушном» партий непосредственно в современной российской истории. Принятое «верхним эшелоном власти» решение «отлучить» ту или иную из таких партий от основных СМИ фактически составляло собой и основную причину их политического фиаско, несмотря на отчаянные протесты и на наличие тяготеющей к ним прослойки общества. Итак, «роль» может быть сыграна на определенной сцене и исключает распространение вне пределов, определяемых подобной «сценой». Остроумное суждение по обсуждаемому нами поводу - замечание И. Бунича в его публицистической работе «Операция «Гроза» (ошибка Сталина)» о фактической нечувствительности американцев немецкого происхождения к нацистской пропаганде. Подобного рода безразличие к «фатерланду» было отмечено лишь у вполне определенной части «немцев по крови», а именно - у проживавших в США и других достигших высокого уровня развития государствах англо-саксонского мира.

Но насколько реальны те или иные модели, что можно обнаружить в различных исторических исследованиях? Очень осторожно и в известной мере грубо можно сказать, что здесь дано наблюдаться и в известном смысле прямой корреляции между недвусмысленно частным характером изучаемого историком процесса и адекватностью предлагаемых оценок. Переход же к уровню масштабных панорам провоцирует далеко не в одном историке утрату взвешенности, выдвижения на передний план того или иного заместителя рациональности: увлеченности, поглощенности насыщенностью событийного ряда, разного рода приверженности (национализму или разного рода формам социального тяготения) и т.п. Потому и возможно то определение, что в смысле корректности освещения локальной проблематики более актуален аспект исключения вероятно и проникающей несвойственной причинности (типа «подлинности» увлечения большевизмом в определенный исторический период в преимущественно сельской России). Напротив, для освещения масштабной и глобальной - более актуален аспект выделения «сфер отклика» на те или иные социальные роли. Ролевые схемы реальны не только для исторического очерка, но и для положения вещей в обществе, но правильность их отображения обеспечивает лишь воплощение ролевых позиций через их выход на необходимый становлению таких позиций круг социальных связей, поддерживающих ту или иную «роль».

Огл. Разноуровневость стереотипов

Предположим, что в числе прочих возможен и такой историк, кто признает существенность лишь одного формата исторического стереотипа; если читатель не знаком с таким, то напомним: «историка-марксиста» и отличает подчеркивание, в противовес любому иному пониманию, тогда и того же «классового подхода». В противоположность марксисту, уже знакомый нам Фернан Бродель ставит во главу угла теперь и типизацию иного рода форматов, «структур повседневности», в частности, заключающих собой, в том числе, привычки и склонности в гастрономии, одежде, устройстве жилища или в развлечениях. Более того, многообразие социальной реальности допускает выделение и таких стереотипов как формы регулярной армии или ополчения, системы формального или прецедентного права, строгой образовательной системы или делегирования права аттестации профессиональной корпорации. Но и перечисленные здесь формы задания стереотипов - это формы задания функциональных стереотипов, выражающих способность данного общества поддерживать определенную функцию, но помимо того возможно и выделение соотносительных стереотипов: слабая или сильная валюта, вымуштрованная или ненадежная армия, пронырливая или бездарная дипломатия, успешный или вялый бизнес и т.п. Но это еще не все, - построение общественных систем может обретать формы сочетания эффективных и упадочных структур, как революционная Франция сочетала во времена Директории победоносную армию и коррумпированную администрацию или CCCP сочетал военно-промышленный потенциал с убогой гражданской экономикой. Но, опять же, в данный список включены стереотипы, позволяющие идентифицировать их своего рода «формальным определением», выстраиваемым посредством введения соответствующего понятия или описательной структуры. Но если открыть знаменитые мемуары М. Палеолога «Царская Россия накануне революции», то в них можно обнаружить своего рода «скрытый» стереотип: обстоятельный «мемуарист» фактически исходит из посыла, что политическая система в России того периода действовала посредством механизма «светского общества». Подобный великолепный пример возвращает нас к упомянутому здесь непосредственно в начале и в чем-то «пересекающемуся» с Палеологом Прокопию, свидетельствуя о существовании стереотипа «политической сцены»: являет ли она собой сцену открытой или, в противоположность, кулуарной политики? Можно сказать, что недостаток во всем прочем превосходной работы В. Сироткина «Почему Троцкий проиграл Сталину» как раз и заключается в очевидном отсутствии выделения именно данной разновидности стереотипа, иначе сразу бы указавшего на тот отметившее тот период российской истории угасание тенденции «открытой» политики и расцвет тенденции «кулуарной».

Тогда если исходить из результатов такого предварительного анализа, то социальная реальность явно предполагает наполнение тогда и некоторым разнообразием форм задания стереотипа - не только структурных, но и стереотипов институционального здоровья, или, прибегнуть к обобщенной формуле, то стереотипов институционального распределения и стереотипов каналов распространения тенденций. Возможно, социальная действительность знает и некоторые другие формы задания стереотипов, но нам в настоящем анализе все же достаточно и такой дифференциации. Недостаточное раскрытие историком картины стереотипов тогда и подобает расценивать как характерный изъян присущего ему толкования выделяющегося в описываемом обществе порядка вещей. Пусть А. Солженицын не историк, но принадлежащее его перу по существу документальное повествование «Архипелаг Гулаг» показательно своей адресацией гуманистическому, но не историческому посылу. Сама собой показываемая Солженицыным дикость системы пенитенциарных учреждений не может пониматься неким особым «внесоциальным» порядком, поскольку переход от пределов понимания данной специфики к попытке осознать «порядок вещей» советского общества того времени в целом прямо показателен равно и в следующем - каково общество, таковы и его порождения. Российское общество советского периода - явно общество скукоженной гражданской экономики, культурной изоляции, обременения идеологическими иллюзиями, отсутствия подлинной свободы личности и т.п. (Мы не упрекаем здесь ставившего совершенно иные цели великого писателя, но в историческом смысле в социальных подсистемах тем или иным образом воспроизводятся и общие особенности отличающие конкретное общество.) Что не столь актуально в глазах пробуждающего гражданское сознание гуманиста, но уже непременно существенно для анализирующего социальные процессы историка. То есть - тогда вряд ли возможно и признание претензии на объективность, если имеет место и недостаточное истолкование исследователем истоков и основ описываемых им процессов. Некий «Сталин» принимает решения не в вакууме не более чем собственного волюнтаризма, но в конкретных обстоятельствах общественной среды, в которой ему и не довелось «располагать другими писателями». Но равно же, если обобщить практику выделения стереотипов реальными историческими исследованиями, то следует отметить и особое внимание историков к стереотипам институционального распределения, несколько ослабленное к структурным стереотипам и скорее даже непонимание стереотипов «каналов распространения». Нам остается лишь выразить надежду на успех историков тогда и в самой их возможности пролагать путь по мрачным джунглям социальных стереотипов.

Огл. История как наука и анализ воображаемой "гипотезы Фоменко"

Здесь если и возможно подведение черты на том, что предшествующий анализ уже обозначил и весь объем представлений, достаточный для задания комплексного критерия научной состоятельности исторического анализа, то не лишена смысла и попытка приложения данного комплекса критериев к некоей исторической оценке. Однако мы все же откажемся от постановки вряд ли столь простой задачи приложения предложенного здесь комплекса критериев к любому реальному исследованию, но рассмотрим посредством его приложения некое условное «исследование». Историю, как и множество других наук, теперь атакует и агрессивное псевдонаучное дилетантство, и конкретно в случае истории наиболее ярким проявлением подобного «активного дилетантства» и подобает признать идеи псевдоисторической «концепции», известно как «Новая хронология» Фоменко. Для нас ее псевдонаучный характер вполне очевиден, и нам вряд ли следует поощрять эту мистификацию дополнительной рекламой, разбирая в деталях присущую ей специфику. Но не исключена и возможность иного решения - построения условной «гипотезы Фоменко» с целью показать уровень требований, обязательных для соблюдения и любого рода подобной «гипотезой». Но здесь нам равно подобает добавить, что в этом случае мы отказываемся от рассмотрения астрономического аспекта данной гипотезы, оставляя специалистам в данной области анализ правомерности схем, ревизующих систему установления астрономических дат. Итак, нас будет интересовать лишь историческая картина нечто происходящего в случае выдвижения гипотетического предположения о наличии некоего «заговора хронистов». Положим, некий исследователь заявляет, что им обнаружена особенность неверного установления отдельных датировок, приводимых в текстах, исходящих от определенного коллектива хронистов…

В таком случае, согласно нашей схеме, обнаруживший данный факт исследователь должен начать исследование с этапа «критики источников», что непременно предполагает такие две параллельные возможности - «внешней» и «внутренней» критики. С позиций «внешней» критики не подлежит сомнению, что устанавливающий подобное явление исследователь включает в свой первичный материал и некий круг источников. От него в таком случае и надлежит ожидать пояснений, какими чернилами, на какой бумаге, какими почерками написаны эти хроники, кто и как оставлял пометки на них при чтении, что известно из истории архивного хранения источников и т.п. При этом неизбежно решение и двух отдельных задач - материально сохранившихся источников и источников, могущих быть выделенными в извлечениях и т.п. Далее, тема «внутренней» критики - узнавание особенностей стилистики, осведомленности, привязанности, приведения авторами хроник автобиографических или околобиографических данных, анализ возможных целей создания документов и т.п. Подобного рода данные, если речь идет о социальном феномене заговора составителей исторических свидетельств, также нуждаются в сведении в систему, представления хотя бы в табличной форме ради возможности получения оснований для оценки всевозможной атрибутики событий предполагаемого «сговора» хронистов. Кроме того, раз уж предполагается исторический факт пусть и не предумышленной обработки источников, то внутренней критике невозможно обойтись здесь и без анализа порядка внесения данных о событиях в собственно записи. В частности, то же летописание отличала отнюдь не регулярная фиксация исторических событий, но, нередко, их нерегулярное внесение задним числом, видимо, в обстоятельствах чтения, ознакомления или архивной ревизии содержания предыдущих записей. Задача такого рода «внутренней» критики - установление любого рода данных, на каких массивах, каким образом и в какой степени тщательности и появляются неточности в определении датировок.

Вслед за завершением первого этапа «критики источников» теперь надлежит обратиться к анализу знакового содержания. Здесь уже будет иметь место постановка задачи осмысления характера связи «неточности хронологии» и момент появления в ней подобного рода неточности. Если здесь и возможно указание факта совершения неким хронистом таких манипуляций как смещение исторических дат и «уплотнение» времени, то тогда или в самом обществе имело место массовое помешательство или, быть может, о таких «проказах хрониста» никто не знал или они никак не отражались и в каком-либо «внешнем ряду» событий. В этом случае критика источников в известном отношении «сливается» с анализом знакового содержания, - источники проходят проверку на современность событиям и их предназначение для ознакомления с ними современников либо потомков. Важно и то, насколько изменение расстановки дат затрагивает составляющую насыщенности исторических процессов; возможно, манипулятор нарочито ускорял одни процессы и искажал другие ради сохранения ими привычного темпа. То есть, поскольку речь идет о заговоре «хронистов», то важно понимание их способности владения материалом, легкости манипулирования одними данными и сложности самой операции запутывания положения вещей в некоторых специфических случаях.

Следующий этап - построение «ролевой модели», пожалуй, наиболее уязвимой позиции в такого рода исторических фантазиях. Существуют феномены одновременного помрачнения голов у множества людей, положим, следующего из события распространения новой религии (угодим и религиозному читателю - ереси), но в таком случае, это будет определяться признанием широкими слоями общества тогда и правомерности некоей спекулятивной идеи. Так и было в случае признания научной и вообще культурной средой определенной эпохи правильности астрономической концепции Птолемея. Если же никакой спекулятивной основы и, следовательно, формирования определенных убеждений не предполагается, то имеет место любопытное «явление» разделения по основанию неясной мотивации не таким уж и незначительным слоем людей некоторых для них заведомо некорректных оценок. Подобного же рода цели также могут преследоваться людьми, например, при ведении зашифрованной переписки или общения с использованием непонятных другим жаргонизмов. Но что в таком случае могло составить собой теперь и мотив хронистов, побуждавших их извратить точные факты, и, причем, поскольку эти искажения согласованно вносились одновременно многими, то проводящих такие манипуляции и под постоянной угрозой раскрытия? Другой вариант, и тоже со своим набором сложных зависимостей ролевого распределения, будет относиться к фальсификации описаний прошлого. Во-первых, по своей специфике подобные описания уже отличает вторичность, ничуть не препятствуя первичной информации, попади она на глаза читателя, уличать их вторичность, и в таком случае такая первичная информация будет требовать тщательного уничтожения и т.д., и т.п. И, опять же, поскольку операция подмены представляла собой массовое явление, то дабы читатель не усомнился, ему необходимо было «скармливать» только ту же самую легенду, и, следовательно, исходить из некоторого упорядочения этой фальсифицирующей деятельности, ее проведения если не в условиях централизованного руководства, то в силу следования спекулятивному основанию и т.п.

Наконец, от автора гипотезы «заговора» следует потребовать и представления стереотипов, так или иначе, но определяющих собой и такого рода «сговор хронистов». Хронист может действовать внутри определенной культурной среды, располагающей определенными стандартами восприятия действительности и отделения адекватного понимания от неадекватного. Более того, созданную хронику способна отличать и принадлежность к определенной жанровой форме, и, возможно, выход «за границы жанра» может привести к совершенно иным представлениям о тех же самых исторических событиях. Возможно, такого рода формату составления хроники также дано следовать некоей внешней норме или порядку, например, исходить из сведений, распространяемых благодаря некоему каналу информации. Составителям хроник, в одном случае, доводилось зарекомендовать себя как высоких интеллектуалов, в другом, напротив, заявить себя невразумительными пересказчиками, неспособными отделять очевидные факты от вымысла и т.п. И здесь историку, «вышедшему» на столь любопытный факт подобного весьма оригинального «заговора» невозможно устраниться и от оценки среды происхождения, способностей исполнителей, усвояемости искаженной информации потребителями, вообще значения подобного рода представлений в общественном сознании. И только лишь такое тщательное истолкование - оно одно позволит не сомневаться в научно достоверном установлении подобного рода исторического явления…

Действия манипулирования информацией, совершаемые теми или иными структурами, причем информации, находящей некий отклик в общественном сознании, вряд ли правомерно расценивать как изолированное явление, не возникающее на определенной почве и неспособное к установлению определенных связей. Прежде чем браться описывать суть как такового подобного явления, историку следует понять, что подобное описание невозможно без вскрытия отличающего как таковое укоренение этого явления многообразия смыслов, а если он все же настаивает на изолированном выделении «фактичности, служащей не более чем фактичностью», то … его определения просто не заслуживают внимания.

Огл. Заключение

В заключение мы позволим себе предложение оценки, что, как показал настоящий анализ, историческая наука не только в некоторой степени, но и вполне оправданно может быть расценена как сложившаяся научная методология (хотя и эмпирического плана), и при настоящем положении вещей надежно защищенная и от угрозы поглощения любого рода теориями социального моделирования. Наука «история» как отдельное направление или практика познания - она равно и тот особенный продукт специфического синтеза, что и позволяет слияние представлений о формах и порядке социального развития и представлений о методах и приемах извлечения сведений об имевших место исторических фактах. Здесь, конечно же, мы не возьмем на себя смелость предсказать, какой именно прогресс будет ожидать весь комплекс представлений о природе социального развития, но нам ясно, что наука «история» содержит такой важный с этой точки зрения опыт познания, что отсутствует в других вариантах познавательных моделей социальной действительности. Потому, конечно, этот опыт и не будет предан забвению, но войдет, хотя бы на правах составляющей части и в некоторую будущую «общую теорию» предмета социального.

01.2009 - 07.2023 г.

1. Клейн Л.С., "Археологические источники", Л., 1978
2. Утченко С.Л., "Глазами историка", М., 1966
3. Утченко С.Л., "Древний Рим. События. Люди. Идеи.", М. 1969
4. Утченко С.Л., "Политические учения Древнего Рима", М., 1977
5. Бродель Ф., "Структуры повседневности: возможное и невозможное", М., 2006
6. Островский А.В., "Кто стоял за спиной Сталина?", М., 2002
7. Игнатьев А.В., "Внешняя политика Временного правительства", М., 1974
8. Сироткин В.Г., "Почему Троцкий проиграл Сталину", М., 2004
9. Палеолог М., "Царская Россия накануне революции", М., 1991
10. Суворов В., "Ледокол"
11. Солонин М., "22 июня", М., 2007
12. Бунич И.Л., "Операция "Гроза" (ошибка Сталина)", М., 2004