Особенность любой науки и составляет собой признак когнитивной специфики, отличающий такую науку в качестве особенной практики познания. Подобным образом и философия позволяет признание наделенной собственной когнитивной спецификой. Отличающее нас понимание когнитивной специфики философии исходит из отождествления подобной специфики нечто специфике задачи исследования объектных и определяющих собой фигуру отношения структур, что на положении подобных объектов и структур и позволяют рассмотрение в качестве объектов и структур бытия в целом. Отсюда и задачей предпринимаемого здесь анализа мы понимаем исследование предмета обеспеченности философии специфическими средствами «культивирования» ее характерной когнитивной специфики.

Поскольку непременной особенностью философского познания также следует понимать и характерную практику, непременно допускающую отождествление своего рода «не анонсированным отказом» от использования приемов величинного (математического) представления, то тогда и единственной доступной ему возможностью построения необходимых моделей и следует понимать именно вербальный синтез. Тем не менее, и вербальный синтез позволяет понимание некоторым достаточным «сервисом», характерно обеспечивающим образование типизирующих бытийные «пространства» понятий. Однако в некотором отношении «только лишь» фиксацию понятия невозможно мыслить моментом «окончательного результата» всякого обстоятельного философского анализа, чьим моментом завершения, помимо собственно закрепления понятия, и следует понимать построение представления о действительности выделенного понятия. От философского познания, исполни оно акт закрепления в своих представлениях некоторого вновь образованного понятия, следует ожидать и выделения обращенных на выделенное понятие признаков, например, «признаков природы» подобного понятия. Причем подобные идентифицирующие «природу понятия» признаки не следует видеть именно какими-либо специфическими характеристиками, исполнение подобной функции возможно и для своего рода «тривиальных» показателей; например, таким показателем допустимо признание и признака, указывающего на условие «произвольности» отбора отражаемой понятием комбинации элементов (или признака «случайности»). Подобным же образом практически тем же признаком возможно и избрание характеристики отражаемого посредством соответствующего понятия условия «постоянства воспроизводства» отношения (знакомого большинству по имени «закономерность»). Тогда и представленная посредством двух приводимых здесь свидетельств аргументация, явно допускающая и возможное продолжение в виде ряда во многом аналогичных оценок, и позволит нам определение задачей настоящего исследования не анализ собственно философских понятий, но анализ адекватности прилагаемых к определению уже собственно типов философских понятий своего рода признаков «второго порядка».

Кратко обозначив предмет поставленной здесь задачи, мы также кратко поясним причину, непосредственно и обусловившую появление у нас интереса к подобному предмету. Причиной нашего интереса и следует понимать практическое общение с представителями философской мысли; именно практика подобного общения и обнаружила наличие в корпусе философии нечто «устоявшегося» аппарата понятий, одновременно не осознаваемого с позиций инструментальной состоятельности. Согласно нашей оценке, подобную особенность и следует видеть характерной спецификой своего рода «среднего уровня» отечественного «философского класса», и подобная квалификация явно неправомерна в приложении к таким представителям мировой философии, как Б. Смит, Д. Сёрл, Д. Остин или К. Поппер. Несомненным качеством философского мышления уже выдающихся представителей философской мысли и следует понимать составляющую высочайшей «заостренности» аналитики, фактически и расчищающую избираемое ими пространство философского опыта от «захламления» не вполне адекватными средствами представления. Напротив, специфическую парадоксальность инструментария, и поныне находящего употребление в определенных «узких» сферах отечественной философской культуры, и следует видеть не одним лишь указанием на любопытный факт отсутствия пунктуальности мышления, но и понимать открывающей перспективу интересных приложений нашего анализа к предметам смысла и предназначения философского критериального и позиционирующего аппарата. Собственно исследование специфики и природы подобного рода понятийных «агрегатов» философского понятийного аппарата, так и не доработанных до требуемого уровня достаточности предметного упорядочения, мы и предпримем в предлагаемом ниже эссе.

Огл. Проективное несоответствие присущего и телеологически заданного

В любом случае, правомерной следует понимать фиксацию хотя бы следующих двух возможностей философского понимания всякого предмета, - с одной стороны, подобный предмет наделен неотделимой от него спецификой состояния действительности, с другой - допускает привлечение на себя специфики, определяемой уже обращенным на него нашим востребованием, где мы играем роль специфического пользователя. В логическом смысле подобное различие и допускает его воплощение в представлении о существовании характеризующих предмет «атрибутивных» и «модальных» признаках. В подобном различении тот же гвоздь позволяет определение в качестве безусловно «железного», поскольку имя «железо» и обозначает образующий его вещество материал, и он же, в частности, обладай соответствующим размером - служит нам в качестве инструмента извлечения загрязнения из щелей. Для нас, ограниченных однозначностью выделенного признака, невозможно объявление гвоздя «медным», поскольку его действительное вещество – железо, но возможно определение гвоздя и в качестве чертила для проведения линий на поверхности более мягких, нежели железо предметов, если гвоздь и предназначается нами подобному применению. Обозначенную здесь специфику и следует понимать свидетельством непременно обязательной для исполнения акта назначения значимости осторожности, поскольку и признаки как таковые явно допускают формирование посредством приложения различных классифицирующих оснований. Формирование признаков способно исходить как из выделения неотъемлемо характерной предметам собственной специфики, так и из выделения некоторой исходящей именно от нас телеологии, благодаря чему мы и придаем предметам признак некоторой функциональности. При этом, как и во всяком разделении, обнаруживается и известный комплекс проблем, самую любопытную из которых и следует видеть не во всегда возможной четкой идентификации «собственного» и «приданного» характера признака. Используемые нами примеры материала изделия и функции, скажем, чертила, наделены в подобном смысле требуемой четкостью, но если мы будем обсуждать предмет цилиндрической формы стрежня гвоздя, то вынуждены будем оговориться, что данное умозаключение позволяет сделать его лишь при достаточно грубой оценке или «в практическом смысле». Соотносительные же оценки, подобные «мягкое», «твердое» или «стойкое», уже сами собой располагают двусмысленностью или «комплексностью», - здесь не столь важна собственно специфика подобной многозначности, - с одной стороны, отражающей отличающую предмет способность, а с другой - конкретные обстоятельства акта выделения такой способности. Гвоздь выполнен из «мягкой стали», что устанавливает сравнение с другими металлическими материалами, но в то же время понимается «твердым предметом», поскольку в едином пространстве телесных объектов свойство «мягкости» ассоциируется с телами, наделенными уже существенно диверсифицированными в сравнении с гвоздем возможностями проявления подобного качества. Настоящий анализ и позволяет утверждение, определяющее, что в целом система признаков предмета представляет собой сферу соединения как абсолютных, так и релятивных признаков в условиях отсутствия безусловной четкости подобного разделения, приемлющего как не допускающие их пунктуального определения ни в одном из таких статусов признаки, так и принадлежащие виду статусно «смешанных». Следует добавить, что исследование собственно признаков предметов невозможно понимать исследованием признаков уже философских категорий, однако мы воспользуемся результатами данного анализа для построения некоей «рабочей аналогии», которую и распространим на собственно признаки философских категорий.

В таком случае, позволим себе рассмотрение случая философского исследования, анализирующего некоторую структуру или построение отношения, что в своем определении характера подобных сущностей употребляет признаки содержательное и пустое. Можно предположить, что для философа введение подобных градаций представляет собой отсылку к некоей здравосмысленной аналогии, предполагающей удовлетворение некоторого востребования в случае предъявления некоторого содержания и невозможность такого удовлетворения в его отсутствие. Например, отсутствие провизии исключает утоление голода. Тогда, если философия ограничивалась бы пониманием подобного разделения в качестве частным образом имеющего место телеологического востребования, то мы бы не задумывались и предъявлении ей каких-либо претензий. Однако философия идет дальше подобной констатации, перенося характеристичность подобного разделения на бытийное присутствие как таковое, одновременно не обращая внимания на аспект не уподобления структурирования значимого структурированию находящегося. Здесь философии и следует напомнить некий очевидный пункт, что возможным следует понимать и выделение положений, для которых состояние отсутствия соответствует именно «значимому». Примерами этого и следует понимать обыденную «чистоту», физический «вакуум», медицинскую «стерильность» или литературное «умолчание». Написанные в советское время исторические очерки событий 1917 года обращали Троцкого «фигурой умолчания», что, с одной стороны, позволяло придание совершенно иного масштаба значимости другим лидерам, и, с другой, в силу реальной ничтожности поступков последних, насыщало картину колоритом сюрреализма. Или стоит вспомнить о таком порождении эпохи технической революции как пористые материалы, сама эффективность которых основана на интеграции в их структуру пустот. Но, конечно, «классикой жанра» следует понимать «чистоту» – имеет место некое содержание, смысл которого сводится к поддержанию состояния отсутствия («пустоты от») в данных объемах или на поверхности именно некоторых конкретных наполнения или остатков. Ошибку философии в таком случае и следует видеть в абсолютизации возможности «нахождения» в качестве единственного отождествляемого виду «содержательного» предмета востребования. Отсюда и следует, что выражающий «значимость в отношении нечто» предмет содержательного не обязательно предполагает его построение как открытого (связанного с ним, предоставленного ему) перед устанавливаемым в субъектную позицию находящимся. Одну их характерных подобному предмету специфик так же будет составлять собой и предмет такого открытого этому устанавливаемому в субъектную позицию положения, что и создает ситуацию устранения подобного находящегося. Содержательное, в таком случае, никоим образом не позволяет понимания проекцией воплощения чего-либо, но представляет собой именно возможность поддержания определенного порядка существования, то есть по существу телеологизм или парателеологизм. Здесь мы и понимаем необходимым повторение тех двух уже показанных нами примеров, что и указывают на невозможность существования пористых тел вне пустот, и медицинских шприцев - без стерилизации. Философия же, неприкрытым образом игнорируя сложную природу содержательного, торопится с приданием ему функции своего рода «абсолютного каузального» измерения. Потому и онтологическое «пустое» следует понимать одной из форм «содержательного», но никоим образом не его непременной антитезой.

Если же предложить некоторое обобщение представленных выше оценок, то следует констатировать, что философия в подобной проявляемой ею «неловкости» и позволяет признание не потрудившейся ради должного порядка осмысления специфики присущего. Присущее как таковое и следует понимать подразумевающим сопряжение далеко не с единственной, но именно с рядом возможностей структурирования принадлежности «существующему». Первым в подобном ряду, что естественно, следует видеть неотъемлемо присущее, далее присущее в контуре определенных возможностей раскрытия и, наконец, тому же ряду будет принадлежать и присущее, порожденное закреплением, не более чем «направленным» на (данное) существующее. Причем указанные здесь позиции следует понимать вовсе не исчерпывающими конкретику становления «присущего», но лишь определяющими позиции некоей условной «шкалы», что, в дополнение, позволяет включение в нее и позиций, промежуточных между определяемыми здесь тремя позициями. Это и означает, что следует допускать наличие различных форм исполнения отношения «присущее», далеко не исчерпываемого наличием самого конституирующего его условия принадлежности.

Что именно тогда следует видеть предметом рассуждения в случае обнаружения того характерного для философии отношения, чем и следует понимать ее характерно пренебрегающий действительной сложностью «прямой» порядок назначения квалифицирующей антитезы «пустое - содержательное»? Скорее всего, непосредственно и служащую причиной вынесения столь странного вердикта недостаточность мышления и следует определять знающей из всех форм реализации «присущего» только лишь одну, хотя, скорее всего, и более распространенную. Мотивом же подобной уравнительности явно следует понимать в некотором отношении «устоявшуюся» телеологию оперирующего материальной действительностью интерпретатора, непременно занятого совершением поступка над некоторым материальным объектом. Отсюда антитеза, о которой идет речь, будет описывать не специфику свойственного «существующему» отношения «присущности», на что она покушается, но всего лишь выбранный для подобного существующего некоторой телеологией тип условия вовлеченности. Но тогда подобный подход и следует понимать лишающим философскую категорию (или понятие) «присущности» его непременной неоднозначности, поистекающей в силу наложения на условие «присущности» ограничения со стороны навязываемого ей некоторым наивным толкованием условия однозначности.

Огл. Проективное несоответствие присущего и возможного

Следующим представляющим известный интерес предметом характерно ограниченного использования инструментария философского рассуждения и следует понимать практику некоторого разделения специфик, где одна из них – та, «благодаря чему» предмет реализовался, и другая – та, «в виде которой» предмет существует. Следует напомнить, что традиционно закрепленное в философии имя данной антитезы звучит как «проблема разделения формы и содержания». Лишь приступая к анализу подобной проблемы, мы уже поторопимся предостеречь читателя, что подобное разделение направлено именно на моделирующее выделение структур физической действительности и вряд ли применимо к выделению структур, «образуемых», в частности, теми же средами величинных (математических) отношений. В таком случае позволим себе напомнить одну уже приводимую здесь иллюстрацию, а именно такой предмет, как «гвоздь», и покажем, как именно в таком случае и действует подобное разделение специфик. Гвоздь, окажись он железный или даже медный, невозможен вне того, чтобы на его изготовление не был бы использован некий материал, а именно металл. Металл сам собой не обязательно принимает геометрическую форму «гвоздя», но способен принять форму слитка, проволоки, пластины, бруска, шара и т.п. Однако «гвоздь» в качестве материального объекта определенной твердости и функциональности требует для своего изготовления использования именно металла, а не какого-нибудь иного материала. Итак, «гвоздь» как пространственная структура не ограничивает возможности металла воплощаться в другие пространственные структуры, но как структура определенной физически детерминированной функциональности требует для изготовления именно металла. Показанная здесь неоднозначность возможностей, когда у одной из «присущностей» гвоздя – металла – обнаруживается большая свобода воплощения, нежели и открывается в данном казусе, и позволяет выделение данной «присущности» уже в качестве ситуативно не связанной пределами именно данного казуса. Поэтому можно сказать, что «металл» в смысле «гвоздя» как некоторого синтетического образования действительности представляет собой востребованное данным синтезом средство, а нечто иное, геометрическая форма предмета «гвоздь», и предстает здесь целенаправленно реализуемым результатом данного синтеза. Или, как и склонен понимать соответствующую мысль Аристотеля «Краткий словарь по философии», «соединяясь с материей, форма организует ее, превращает из пассивного «материала» в оформленную вещь» (3, с.292). Мы, в таком случае, и получаем некоторую модель взаимодействия между «существованиями» и отличающими их спецификами, в которой относительно понимания этих существований как продуктов синтеза разные специфики приобретают и различный статус. Но данное статусное разделение, оставаясь оценкой не более чем обстоятельств синтеза существований, существующая философия же пытается распространить на некоторую более широкую область применения, что, на деле, и обращается возникновением определенного рода заблуждения.

Одним в числе подобных заблуждений и следует понимать принцип, фактически вводящий ложный тезис о том, что «в существовании востребовано содержание, но не востребована форма». Мы здесь позволим себе, никак не объясняя, прибегнуть к оценке, что и для гвоздя его геометрическая форма представляет собой нечто наделенное фактически тем же существенным смыслом, что и множество иных присущих ему специфик. Однако и само собой многообразие мира современных артефактов позволит нам подобрать пример, причем элементарно простой, где нечто, на интуитивном уровне понимаемое не иначе как «форма», востребовано так же, если не больше, в сравнении с любыми другими отличающими данное существование спецификами. Обратимся тогда к простейшему явлению ожидаемого от участвующих в винтовом соединении деталей болт и гайка «совпадения по резьбе». Для данного соизмерения подобное «совпадение» представляет собой условие далеко не одной «формы», хотя саму подобную возможность обеспечивает не что иное, как обеспеченная процессом изготовления данных предметов геометрическая форма. Более того, подобную специфику следует отождествлять не только формам сложных геометрических фигур, но еще и формам поверхности оптических линзы и призмы. Сложный анализ подобной функциональной неоднозначности, которым мы позволим себе пренебречь, на наш взгляд, успешно подтверждает возможность некоторых видов востребования основываться не на неких универсальных «природных», но определенных лишь обращающихся к таким природным специфических характеристиках. В части же подобного рода характеристик «содержательным» может пониматься и то нечто, что в смысле некоторой оценки и позволяет его выделение именно на положении «формы». Поэтому нам и следует обратиться к попытке определения пределов, позволяющих разделению «форма – содержание» не утрачивать отличающий его существенный смысл.

Исходной позицией такого анализа нам послужит идея того, что уже при запуске некоего процесса, конечность которого заведомо установлена, например, растворения металлических стружек в стакане с кислотой или прорастания зернышка, его результаты в виде получаемых солей или появляющегося зеленого ростка уже наделяются статусом «существования», вводимого посредством условности ожидаемого (потенциального) существования. Далее, если признать справедливость правила, что физический мир (скорее, некая его часть – мир событий, заключающихся в совершении актов «переноса энергии») таков, что достижимый им минимальный квант времени не может быть равен нулю, то само собой «истинное» существование, а именно – существование вне времени, невозможно. Отсюда вне всяких сомнений следует вывод, что «существование» допускает его понимание именно в виде категории существования, объединяющей различные феномены (или – казусы) эволюционирующих, включая и пребывание в покое, видов существования, непременно редуцирующей неустранимое бытийное многообразие «форм» существования. По отношению к подобному редуцирующему принципу различные виды реального существования можно понимать воплощающими собой отдельные возможности существования. Если принять подобную модель «многообразия возможностей» существования, то тогда наша задача точного отождествления разделения «форма – содержание» становится более трудоемкой, но и более простой потому, что нам уже открывается возможность соотнесения разделения «форма – содержание» с каждой такой возможностью. Однако мы позволим себе вольность пренебречь подобным утомительным проецированием, постулировав, а, на деле, лишь дополнив предложенный еще Аристотелем принцип тем, что определим разделение «форма – содержание» обладающим существенным смыслом лишь для потенциального существования, то есть обладающим подобным смыслом лишь для той одной среди всего множества возможностей существования, когда это последнее пребывает еще в состоянии порождающего его синтеза. То есть мы прелагаем понимать под «формой» именно то, во что некоторое становящееся существование предполагает его воплощение в ожидаемом будущем. Причем данное разделение существенно именно для «мультиприродных» сред, а могут ли проявлять подобную «мультиприродность» среды идеализированных отношений, например, величинная среда (мир численных значений и алгебраических пропорций) - подобное еще следует определить, проделав некоторый специфический анализ. Все же прочее, способное лишь оформлять объект на положении неотделимой от него специфики, явно и следует рассматривать именно в качестве содержания подобного объекта. Или, иначе, пока относительно некоего объекта имеется возможность утверждения, что он примет форму, фактор «формы» имеет место, стоит объекту принять данную форму, как этим собственно объект и позволит его установление именно в качестве состоявшегося множества содержания. Понимание смысла вносимого данным дополнением нормирования и позволяет нам перейти к краткому рассуждению о невозможности понимания разделения «форма – содержание» в качестве некоей «универсальной присущности».

Хотя, вполне естественно, необходимо и пояснение, что принятие нами подобного решения и обеспечивает такое основание, как осознание справедливости той единственно не порождающей парадокса квалификации, когда, оставаясь лишь проекцией, форма и позволяет ее обращение тем нечто, что полностью лишается возможности представлять собой существенное условие взаимодействия.

Именно в силу подобных соображений и разделение «форма – содержание», если не вносить в подобный непростой предмет никаких усложнений, и допускает понимание именно функциональным разделением. Тогда, если и на подобное функциональное разделение переносить некий математический принцип, то подобная функция и будет позволять определение принадлежащей определенной «области существования». Отсюда принятие во внимание ранее уже представленных нами аргументов и определит, что «областью существования» разделения «форма – содержание» следует понимать именно возможность, то есть нечто, подтверждающее качество принципиальной реализуемости определенного особенного. В таком случае и само подобное разделение следует понимать вовсе не некоторой универсальной спецификой, но именно спецификой, способ проявления которой опосредован в признаке возможности, непременно реализующемся на положении условия, актуально блокирующего выделение определенного состоявшегося. Потому и употребление приемов анализа, основанных на введении разделения «форма – содержание» приемлемо именно в ситуации понимания некоторого назначения не просто спецификой, но «спецификой, подчиненной свойству сущности представлять собой носителя еще не воплощенной становлением возможности». Это и позволяет нам адресовать упрек той часто встречающейся практике употребления данного аппарата в отличающей ее недооценке свойственной разделению «форма – содержание» неизбежной, по существу, локальной адресации. Относимая к любой сущности подобная специфичность имеет место, но ее проявление явно не позволяет его признание «безусловным». «Форму» и следует понимать представляющей собой такую существенность, что отличает лишь существования, в отношении которых корректным следует понимать выделение той или иной характеристики возможной для них перспективной проекции.

Огл. Неоформленность корреляции противоречия и взаимодействия

Обращаясь теперь к рассмотрению предмета философской категории «противоречие», мы откажемся от употребления такого ее расширенного толкования, что и подразумевает подведение под подобную интерпретацию и предмета структуры отношений физической коллизии, но ограничимся традиционным, восходящим к Гегелю представлением о противоречии как о несовместимости суждений или аргументов. Здесь мы позволим себе выделение аспекта, что и подобного рода, не только философски, но и интуитивно очевидное представление о «противоречии» обнаруживает очевидную вторичность по отношению взаимодействия различных интерпретаторов в пределах некоего общего им пространства моделирования. Отсюда и непосредственно категория «противоречие» явно не позволит признания некоторой первичной и не определяемой установкой, привносимой в аппарат философского анализа именно на положении выделяющейся спецификой «первичной», но, напротив, куда более правомерным и следует понимать ее осознание одной из проекций взаимодействия носителей различных представлений на общем пространстве построения ими совместной модели. Подобное недвусмысленное основание непосредственно и фиксирующей фигуру «противоречия» связи и позволит нам настаивать на необходимости замещения выражаемых посредством выделений «противоречий» оценок структурами взаимодействия различных интерпретаций или использования различных источников данных.

В таком случае, что именно в отличающем нас понимании и способна отождествлять формальная модель специфики, определяемой в философии в качестве находящей воплощение в философском представлении о «противоречии (различных) высказываний»? Здесь уже собственно фигуру подобного отношения и следует определять предполагающей наличие двух высказываний (лингвистически приведенных к некоторому тезаурусу, мы пренебрежем сейчас аспектом лингвистической неоднозначности) содержание которых соответствует утверждениям о наличии несовместимых специфик, выделяемых у одного существования в одинаковой ситуации и в том же функциональном воплощении. Например, возможны два высказывания - «гвоздь можно забивать в бетон» и «гвоздь невозможно забить в бетон» притом, что подобный «бетон» представляет собой часть монолитного массива железобетона, и что любые возможные характеристики гвоздя и бетона одинаковы для каждого из двух высказываний. Наш анализ подобного рода несовместимости утверждений мы и позволим себе начать картиной, в которой оба высказывания восходят именно к нечто «единственному свидетельству», что реально возможно, в частности, в случае зависимости наших знаний от исторического источника. Подобная ситуация исключает для нас какие бы то ни было ее тестирующие воспроизведения, равно и некие внешние по отношению к данной ситуации испытания действующих в ней агентов. Если подобного рода свидетельства и будут располагать именно статусом «конечного, некритикуемого» источника, то, тем не менее, и в отношении подобного положения существует возможность его сведения к так протекающему взаимодействию, что равновероятно способно предопределять два наступающих положения, но не появление некоторой третьей возможности. Например, по сообщению хроники король отправляется на войну, результат кампании не раскрывается, а через несколько лет хроника описывает кончину короля. Тогда здесь возможно и такое понимание, что при невозможности четкого ответа вполне допустимой уже следует видеть возможность нечеткого. Отсюда и собственно несовместимость двух закрытых для анализа оценок и позволит, в смысле некоей конкретной проекции, ее представление таким именно предметом рассмотрения, что, с одной стороны, позволяет квалификацию этой несовместимости уникальной или нечто «истинной несовместимостью» или, с другой, – квалификацию же маркером области, образованной смешением двух, истинного и неистинного суждения. Другими словами, ситуация возникновения в некотором отношении «натурального» противоречия, поскольку сами свидетельства и здесь продолжают представлять собой не более чем свидетельства, все равно соответствует действительности некоего поля взаимодействия, если смотреть на нее со стороны предмета построения некоторого «поля поиска» ответа. Однако здесь же следует указать и на одно важное для данной оценки ограничение. Представленная нами оценка адресована именно расследуемым высказываниям, когда человеческие представления способны содержать и высказывания, причем и весьма многочисленные, аналогичные «бог создал мир», в отношении которых невозможно проведение расследования и невозможно получение необходимой оценки. Тогда и следует постулировать, что любые утверждения, позволяющие донесение «неконечных, критикуемых и расследуемых» свидетельств и следует понимать подчиняющимися этому установленному нами правилу.

Далее, не обращаясь к анализу сочетания высказываний «2 + 2 = 4» и «2 + 2 = 5», одно из которых элементарно не позволяет его квалификацию в качестве обоснованного утверждения, мы и обратимся к рассмотрению ряда примеров неналагаемости расследуемых свидетельств, для которых результат расследования не столь очевиден. Несмотря на это, мы позволим себе подчеркнуть, что для некоторых свидетельств, относящихся к корпусу именно создаваемых формальными теориями или концепциями структур содержания, противоречие просто исключает возможность реализации по причине, что конкретное содержание подобных структур уже следует понимать предметом однозначного определения в границах подобных теорий. Тогда, если обратить внимание на то обстоятельство, что собственно и предполагаемому нами рассмотрению подлежат не высказывания как таковые, но «неконечные», и, потому, обязательно предполагающие их расследование свидетельства, то здесь и собственно возможность сопоставления всего лишь выделенной фрагментарности собственно данных свидетельств явно следует понимать недостаточно функциональной. Подобного рода свидетельства неизбежно будет отличать интеграция в определенный корпус представлений, и потому в их отношении и следует признать невозможным понимание, ограничивающее подобные представления их же непосредственной представленностью. По существу же подобные представления будут исполнять функцию некоторых ситуативных оснований, реально обуславливающих необходимость широкого расследования условий их действительной объективности. В частности, в современном естествознании, фактически включающем в себя и конкурентное поле различных моделей, тех же ньютоновой и релятивистской механики, всякое конкретное свидетельство требует представления на положении рассматриваемого в системе ограничений, задаваемых определенным принципом моделирования. В результате и собственно рассмотрение свидетельств, если это именно опирающиеся на интегрирующий их корпус представлений конкретные данные, будет адресовано не просто проводимому над ними сопоставлению, но, несомненно, и выявлению обоснованности их права представляться свидетельствами, что, в таком случае, лишает принцип противоречия реальной функциональной значимости.

Однако в некоторых специфических случаях у рассуждающих существует возможность и искусственного построения положения, когда некоторые намеренно выставленные в положение «конечных, некритикуемых» свидетельства предназначаются именно для проведения над ними операции сопоставления. Например, таков тот же выполняемый в «сослагательном наклонении» анализ исторических ситуаций. Если исключить из рассмотрения обстоятельство, что подобную методологию трудно понимать рациональной, то здесь то же самое «противоречие» проявляется уже не как некая условность первичного порядка, но обращается продуктом тех организуемых сознанием мыслительных процессов, что и обеспечивают приведение подобных представлений во взаимодействие. Последнее и позволяет нам признать принцип «противоречия» своего рода «двояко ограниченным»: с одной стороны, его явно характеризует подчиненное положение по отношению расследования аналитической достаточности свидетельств, и, с другой, - при его искусственном выстраивании в виде «чистого» противоречия оно обращается порождением с фактической точки зрения гипотетической проекции. При этом нам следует подчеркнуть, что столь важный для юриспруденции принцип «соревновательности сторон» по существу исходит из искусственного конструирования противоречия; но философия анализирует познавательные модели притом, что последние всегда в ее понимании и предполагают воплощение в структурах сквозной интеграции представлений. Принцип «противоречия», что не устают повторять некоторые критики гегельянства, по существу и позволяет признание … философской бессмыслицей.

Огл. Невозможность связи вытеснения между предметным и адресным

Сущности явно позволяют и понимание допускающими некоторое разнообразие способов задания, когда они вовсе не обязательно допускают представление «существующим, раскрывающимся, в том числе, и характерным ему присущим», но способны позволять и такой порядок задания, когда и вступают в действие разнообразные в известном смысле «прямые» или «косвенные» маркеры. Например, некоторую группу материалов можно относить к физической категории «парамагнетики», и, несмотря на то, что сама данная категория представляет собой некоторый достаточно общий признак, ей будет характерен именно феноменальный способ задания. Или, если воспользоваться предпочитаемой нами в данной работе иллюстрацией, то и тот же самый гвоздь способен позволять порядок его задания в качестве «не обладающего винтовой поверхностью» крепежного изделия, в силу чего он и позволит помещение в общую группу со скобами, костылями и заклепками. Хотя внутри данной группы объединяемые в нее элементы и обнаружат достаточно сильные различия, тем не менее, и указание на вхождение в подобную группу можно понимать одним из способов задания гвоздя. То есть можно утверждать о существовании вполне определенного способа «задания сущности через признак», обеспечивающего вполне определенный результат, несмотря даже на то, что подобный способ не означает своего рода «окончательного» выделения суммы характеристик предмета. Если, например, некие кулинарные руководства содержат, в отношении достижения необходимых вкусовых качеств блюд, рекомендации и по выбору посуды для приготовления, то, несмотря на отсутствие указания на конкретный предмет, конкретную кастрюлю либо миску, т.е. не до конца установленную предметную заданность, реализация и подобного указания обеспечивает вполне однозначный результат. Казалось бы, на этом можно было бы и исчерпать наши примеры, но, мы, скорее в силу эстетического предпочтения, приведем здесь и следующий пример. Положим, в вольере №13 зоопарка г. Чугуева вольготно расположился крокодил Гоша, на его спине удобно устроилась ворона, в ее густом оперении спрятался клоп, - и все они, несмотря на их очевидное различие, таковы, что никто из них не принадлежит классу млекопитающих. Тогда уже, суммируя данные примеры по основанию приложения к ним признака недостаточного для проведения некоторой спекуляции наличия аргументов, мы и позволим себе формулировку принципа, гласящего, что предметная определенность может возникать и в ситуации не до конца выставленной предметной заданности. «Класс млекопитающих», несмотря на то, что он конечным образом предметно не задает собственные экземпляры, объединяя столь широкое, простирающееся от мышей до кашалотов разнообразие фауны, и обнаруживает вполне очевидную предметную определенность именно в смысле способности предоставления познанию критерия выбора. Понимая это, мы и предпримем попытку анализа еще одной конструкции философского аналитического аппарата.

Широко известный рассматриваемый нами аналитический аппарат «традиционной» философии располагает и антитезой, заключающей собой противопоставление «абстрактного» и «конкретного». Если позволить себе согласие с фигурой подобной антитезы как с вводимой, положим, посредством принятия некоторого постулата, то за «абстрактным» следует признать наличие нечто «неконкретности», а именно - отсутствия предметной определенности. Однако в случае использования подобного рода «абстрактного» для построения критерия, собственно и позволяющего отнесение «существующего» к числу наделенных определенной «присущностью» (животных – к «млекопитающим»), это самое «абстрактное» вполне способно и на обращение носителем конечной определенности, фактически, в данной ограниченной постановке проблемы, - конкретного. В подобном случае и рассматриваемая нами антитеза обнаружит недвусмысленную абсурдность. Тогда не забывая о том, что как таковой настоящей задачей нами и определено предложение аргументации, обосновывающей отказ от использования разбираемого здесь инструментария, мы и позволим себе простое пренебрежение возможностью подбора альтернативы антитезе «абстрактное – конкретное». Хотя и лишь в некотором отношении вероятным заместителем вкладываемых в подобную антитезу мотивов и следует понимать такие виды антитезы, как антитеза «категория (класс) – экземпляр» и антитеза «четкое – нечеткое». Во всяком случае, у принадлежащих критикуемой нами «традиции» философов вряд ли существуют объективные основания для противопоставления возможности предметности (предметного уровня адресации) и адресной детализации (или – заданности).

Огл. Обманчивые квалификации инструментальных возможностей

Хотя наши слова и не следует понимать призывом к отказу от использования большей части принадлежащих аппарату традиционной философии средств, тем не менее, мы понимаем неверным не уделить внимания и факту недостаточно точного назначения имен отдельным средствам подобного аппарата. Позволим себе тогда предложение в качестве примера антитезы «общее – частное» и обратимся к рассмотрению буквально двух-трех связанных с ней иллюстраций. Положим, знакомые нам гвоздь, скоба, костыль и заклепка представляют собой металлические предметы, и особенность «металлические» общая всем данным существующим, и, кроме того, и общим всем им следует понимать общее место хранения в некоем «одно и том же ящике». Далее, если «вчера в Верхнем Поволжье прошли кратковременные дожди», то свойство «вчерашний» общее каждому из таких событий по имени «дождь». В таком случае реальным содержанием наших примеров и следует понимать известное в философии, пожалуй, со времени Аристотеля разделение на «состояние (state), случай (event) и универсалию». Поскольку, в подобном случае, и предмет всякого «частного» и следует понимать ни чем иным, кроме как феноменальной реализацией «состояния» или «случая», а всякого «общего» – универсалии, то не лучше ли принять за правило употребление данной существенно более эффективной и иллюстративной модели описания мира? Во всяком случае, нам хотелось бы предложить той самой философской традиции поразмыслить над предложенной нами идеей и вызвавшими ее к жизни мотивами.

Практически же подобный анализ правомерно адресовать и одному из аспектов, характерных для антитезы «сущность - явление». В частности, если в качестве «явления» понимать явно предпочитаемый нами гвоздь, а его сущностью «как явления» – функциональную адекватность данного предмета в смысле некоего употребления, то подобное толкование и следует видеть вновь возвращающим нас порядку трехэлементной схемы «состояние, случай и универсалия». При ином построении модели, если в качестве сущности будут рассматриваться «природа» (совокупность условий возможности) или «причина» явления, то тогда предметом рационального выбора окажется использование уже иных конструкций, в одном случае «причина – следствие» и в другом – «совместимость (комплементарность) – отторжение». Оценка распространенной в настоящее время практики назначения обозначающих философские категории имен в большей мере располагает к признанию употребления в подобной практике раскладки «сущность – явление» именно подразумевающей антитезу «совместимость - отторжение», когда, например, утверждается, что «сущностью проводящего электричество материала является неупорядоченное движение свободных зарядов». Таким образом, в роли «сущности» здесь и выступает то же качество комплементарности свободных зарядов возможности упорядочения их движения со стороны налагаемого извне электрического поля.

Огл. Локальная замкнутость антитезы «причина - следствие»

Как бы то ни было, но наиболее выдающимся достижением традиционной философии в области построения требуемых ей средств моделирования следует признать именно антитезу «причина – следствие». Признавая очевидные функциональность и оправданность подобного схематизма, мы, тем не менее, не могли бы понимать наш анализ достаточным без приведения здесь примеров некоторых столь показательных изъянов подобной проекции. В частности, такого рода изъянами и следует видеть собственно ограниченную область наложения антитезы «причина - следствие» и ее фактическую принадлежность в правах «младшей» части более общей схеме «результат – причинное измерение – коррелятивное измерение». Но нашу критику антитезы «причина - следствие» в отношении неверного выбора положения, отводимого ей традиционной философией в арсенале собственного инструментария, мы начнем с предмета определяемой для нее области существования, преследуя цель собственно определения подобного контура. Итак, допустим, что, придерживаясь некоторого наивного представления, мы рассматриваем ряд натуральных чисел следующим образом: прежде появления «3 тысяч», необходимо появление просто числа «3». Если подобный посыл правомерен, то причинно-следственную последовательность и следует признать допускающей применение и в отношении подобного рода идеальной условности, однако недаром мы наделяем подобное понимание статусом «наивного». В данном отношении и следует принять во внимание ту странность, что практика физического эксперимента, занимающая человечество уже столь продолжительный период времени, никаким образом не установила возможность ограничения физического взаимодействия, налагавшегося бы со стороны такого рода идеальной системы как «ряд натуральных чисел». И это притом, что для физического эксперимента выделен ряд ограничений со стороны, условно, идеальных форм, например, тех же пространства и времени в физическом релятивизме. Исходя из подобной аргументации, мы и позволим себе определение, что элементы ряда натуральных чисел или другого формата численных величин устанавливаются единомоментно, и для них, как и для любых физически нейтральных идеализмов, невозможно выделение момента их вступления в причинно-следственные отношения. Констатировать казус вступления в причинно-следственные отношения невозможно даже и в отношении самой замыкающей «физически нейтральные идеализмы» области действительности. Следовательно, и антитезу «причина – следствие» следует понимать антитезой именно физического мира, допускающего обусловленное дистанциями времени и пространства отделение порождаемого от порождающего, как и всего того, у которого само присущее ему основание функциональности именно и представляет собой физический механизм. Последнее уточнение и следует понимать существенным в силу того, что действие причинно-следственного механизма непременно распространяется и на сферу наших когнитивных актов, в том числе и направленных на познание сферы идеального, поскольку, скажем, сами возможности «работы нашего мозга» связаны с возможностью физически действительных процессов в биологических тканях. Тогда в смысле именно доступных нам возможностей последовательного счета «3» предшествуют «3 тысячам», но эти же числа не объединяются отношениями предшествия «сами собой», не замыкая на себя подобные отношения на положении условия, неотъемлемо присущего непосредственно «численной формации». Как нам представляется, понимание подобного существенного момента и невозможно обнаружить в системе средств традиционного философского аппарата.

Однако помимо сознания подобного рода отличающей антитезу «причина - следствия» общей ограниченности, от философа следует ожидать и понимания специфики открытости некоторой связи для наложения на нее форматной рамки отношения «причина – следствие». В подобном случае уже существует возможность использования предложенного А. Грюнбаумом решения подобной проблемы, собственно и состоящего в различении «причинного закона» (C-закона) от «индикаторного закона» (I-закона). В соответствии с предложенным им решением, антитеза «причина – следствие» действительна только в том (закономерного типа) отношении, для которого мы предполагаем справедливым именно «причинный», а не «индикаторный» закон. Банальным образом это можно иллюстрировать сентенцией, что «яйцо сварилось не потому, что часы отмерили время варки», а философски достаточное понимание проблемы мы находим в тексте самого А. Грюнбаума:

Если же тогда позволить себе возвращение к предмету отличающего нас понимания, то причинно-следственную связь и следует отличать от коррелятивной зависимости по основанию наличия у данной связи признака, в частности, материального или энергетического наследования. Варящееся яйцо не наследует никаких материальных, энергетических или информационных ресурсов часов, и потому определение готовности яйца по индикации на часах представляет собой пример коррелятивного отношения. Гвоздь же, проникая в материал под ударами молотка, заимствует, хотя и достаточно быстро ее утрачивая, энергию, передаваемую ему в виде удара по шляпке. Поэтому перемещение гвоздя в материале можно понимать следствием воздействия удара по его шляпке, и сам гвоздь – следствием деятельности метизного завода, когда наше понимание объективности определяемого теоремой Пифагора отношения следствием усилий доказавшего эту теорему математика. На наш взгляд, непосредственно возможность реализации отношения «причина - следствие» и будет отличать наличие обстоятельств, допускающих возможность выделения действительности ресурса, передаваемого по цепочке взаимодействия связанных подобным ресурсом его физически действительных носителей. Как мы позволим себе определить на основе собственных изысканий, в качестве ресурсов, определяющих причинно-следственный характер отношений, могут служить, в частности, материя, энергия или информация. (В отношении последней действительна следующая схема трансляции состояния побуждения: информация об измене Дездемоны обращается для Отелло причиной её убийства.) Мы откажемся здесь от анализа предмета, насколько корректно рассматриваемая нами философская традиция способна применять антитезу «причина – следствие», ограничившись формулировкой некоторых важных в нашем понимании обобщений.

От философа, если уж он предполагает использование в предпринимаемом им анализе антитезы «причина - следствие» и следует ожидать понимания феномена членения подобной антитезой мира в целом на три особенные области: физическую действительность, сферу «идеального как такового» и область нашей познавательной активности. Одна из позиций данного перечня, область идеального, не допускает никаких причинно-следственных отношений, другая, физическая действительность, существенно ограничена тем, что подобная зависимость определяется возможностями переноса ресурсов материи, энергии и информации (последней – только в пределах области артефактов или биофактов), и развитие нашего познания выделяет в качестве причины его новых решений моменты проявления активности или поступления информации. Последнее, следует отметить, справедливо и для биологической природы, однако данное исследование не ставит перед собой цели построения полной картины налагаемости причинно-следственной связи. И тогда если определить уже некоторое общее положение, то в части корректности употребления данного средства философского анализа следует ожидать его использования именно в порядке осознанного поступка применения аналитического приема в отношении установленной в своей специфике области действительности, для которой определена применимость подобного соотнесения. Кроме того, следует учитывать и особенности самой, уместной далеко не для любых отношений, даже отношений сопряжения, фигуры подобной зависимости. Отсюда и следует, что причинно-следственная связь в любом случае требует введения лишь на положении в настоящих обстоятельствах разрешенного для применения условия. Если же введение причинно-следственной связи и обращается игнорированием условия подобной фактически обязательной конфигурации, то здесь не исключается и вероятность ошибки.

Огл. Влияние качества аппарата на возможность познания мира

Политические деятели, склонные к такой манере мышления, чем и следует понимать характерную «суконную» манеру литературных и ораторских упражнений, странным образом понимали и художественные приемы непременно «формой» произведений искусства, но никоим образом не отличавшим подобные произведения «содержанием». Следовательно, для характерного им понимания поэзия не позволяла признания искусством эмоционально-фонетического насилия над рациональностью мышления, живопись - ощущением насилия над функциональностью зрительного восприятия, джаза - насилия над консонансной привычностью слуха и т.п. Даже сама возможность выделения смысла в произведении искусства существовала для них лишь в допускаемой ими функции донесения информации о поведенческих актах либо физических катаклизмах. В подобном смысле и та столь типичная задача искусства, чем и следует понимать в известном отношении «передразнивание» и нарочитое искажение видения мира фактически понималась такими деятелями нечто «антизадачей». Для нас же, в собственно и интересующем нас отношении и следует понимать существенной возможность распространения подобного рода одномерности и на отвергаемую нами практику фактически иррационального использования аппарата философских категорий. В частности, в подобной связи мы позволим себе вспомнить примеры отрицания непосредственно возможности достижения предметной нагруженности для категоризующего структурирования, что и вынуждало к выделению некоей реально искусственной сферы «конкретного», на чем, собственно, и основана любая субъективистская модель социального развития (например, сведения социального процесса к поступкам политических лидеров). Далее, недооценка содержательного потенциала условностей, казалось бы, представляющих собой только моделирующие идеализмы, в особенности, пространства или времени, порождает концепцию панматериальности, когда категория «материи» утрачивает специфичность в ее статусе всего лишь одной из особенностей мира, замещая, в силу безусловности приписываемой ей потенции и мир как таковой. Следующий момент, сознание, допускающее выделение в нем лишь содержательной, но не структурной компоненты, видится подобным пониманием равновеликим отражением мира вместо исполнения им роли не более чем функции при одном из свойственных миру типов объектов. Подобное отношение, далее, и картину мира в целом обращает в некотором отношении «жертвой» потентно-актового смешения, не различающего условия порождения от востребованного такими условиями наполнения, как можно не различать чувство голода и чувство эмоционального восприятия вкуса кулинарного шедевра. Подобного рода ограниченное философствование не уделяет никакого внимания и проблеме проблеме синергетизма, как и другой проблеме «потерянности незначительного казуса в образующей фон среде». Если прибегнуть тогда к обобщению всех высказанных здесь претензий, то его закономерным выражением и следует понимать постановку проблемы оснований, позволяющих определение неких стандартных критериев качества философского анализа.

Тогда мы и позволим себе избрание такого исходного пункта, как предложенные М.Б. Туровским принципы, позволяющие понимание философии познавательной формой исследования познавательного же результата и мира как мотива и источника создания познавательной проекции. Тогда, поскольку место центральной позиции мира, так или иначе, но принадлежит именно физической действительности, а последняя и есть помещенное в среду пространства и времени материальное многообразие, то корректный философский анализ всегда обращен к познанию казуса и вовлеченного в казус, а также отношенческих проекций, отражающих практику способа вовлечения в казус. Другой важный для присутствия человека в мире формат существования, социальная жизнь, строящаяся именно в виде упорядоченной действительности институций, позволяет ее раскрытие лишь на положении условной самодостаточности, возможной притом, что для всех подобных институций неизбежно и наступление момента их вовлечения в физический казус. Именно потому и собственно основу аппарата средств философского анализа, помимо принципов «объекта», «отношения» и «категории», и составят формализующие физический казус созданные еще Аристотелем принципы «состояние» (state), «случай» (event) и «универсалия». Именно отличающая данные принципы их взаимная согласованность в качестве специфических видов меры и позволяет выведение как «действия», так и «взаимодействия», математики как системы признаковой универсализации редуцированных состояний «наличия», и логики как теории обрамляющей базисное отношение «эквивалентности» условности. Так или иначе, но любым образом корректная система средств философского аппарата представляет собой последующее развитие принципов Аристотеля (мы их приводим в трактовке Б. Смита, предложенной им в работе «В защиту констуитивной онтологии»), берущих на себя функцию средств построения центральной, но не окончательно полной системы отношений мира. Потому и любое мыслимое инструментальное средство философского анализа должно либо позволять приведение к подобному центральному «ядру», либо образовывать с ним связь, представлять собой его проекцию, и, что очевидно, проверкой подобного инструмента на корректность и следует понимать контроль правильности и непротиворечивости данных порядков приведения и связи. И здесь же и непосредственно расширяющую состав подобного рода базисных позиций свободу комбинации следует определять если и не неисчерпаемо многообразной, то наделенной существенной широтой. В таком случае нам и остается заключить, что и непосредственно основой выполненного нами анализа следует понимать собственно подобную методологию, и позволившую нам квалифицировать как нечто комплекс употребляемых одной из философских традиций лишенных корректности аналитических приемов, что и показывает пример использования шаблонов, недостаточно учитывающего условие многообразия характерных употребляемым стереотипам проекций. Однако продолжение подобного анализа следует ожидать уже не в рамках отдельных инструментов, но именно в порядке разработки некоторой «общей теории» средств философского аппарата.

Огл. Заключение

В нашем понимании, положение наиболее существенного результата настоящего анализа по праву и принадлежит представлению, позволяющему понимание философского аппарата не всегда должным образом учитывающим специфику используемых им инструментов, а иногда и просто прибегающим к оперированию далекими от корректности ассоциациями. Тем не менее, поскольку философия - это мировоззрение, а, следовательно, в определенной степени и вера, для приверженцев подобных методик наша критика может и не отличаться убедительностью; однако подобного рода скепсис мы будем понимать продуктом именно слепого следования такой вере. Однако, как мы надеемся, и подобные стойкие в отстаивании характерного им мировоззрения представители философской традиции снизойдут до признания - практика некритического применения ряда средств философского аппарата способна указывать и на непосредственно зыбкость и условность получаемых выводов. Как бы то ни было, но конкретный выбор некоторого инструментария философского анализа следует понимать ни в коем случае не абсолютным решением, но именно выбором, допускающим возможность обращения верификации не только на предмет анализа, но и на собственно используемый инструментарий. Отсюда мы и позволим себе рекомендовать философствующим оставаться наготове к нередко совершенно «неожиданно» появляющимся требованиям придания аппарату философского анализа большей степени совершенства.

02.2008 - 10. 2012 г.

1. Смит, Барри, "На основании сущностей, случайностей и универсалий. В защиту констуитивной онтологии".
2. Туровский, М.Б. ,"Предмет философии" в сборнике его работ "Философские основания культурологии", М., 1997
3. Грюнбаум, А., "Философские проблемы пространства и времени", глава 9, "Асимметрия возможности ретроспективных перспективных высказываний. Объяснение прошлого и предсказание будущего. Механицизм versus телеологии", М., 1969
4. "Краткий словарь по философии", М., 1970
5. Шухов, А., "Сущность информации", 2005
6. Шухов, А., "Общая теория онтологических констуитивов", 2008
7. Шухов, А., Абсурдность антитезы «абстрактное - конкретное», 2012