Появись, положим, у философии намерение изобразить картину многообразия конкретного опыта, то она при его реализации просто принуждена будет определиться с тем, что, собственно, для нее предпочтительно определять в качестве «предмета опыта». Естественно, на интуитивном уровне философское понимание «предмета опыта» окажется синонимом понятия о в широком смысле слова реальности, но реальности, все-таки, каким-то образом заданной перед лицом своего испытателя, - и философии здесь следует найти общее понимание того, каким именно образом реальность из картины мира превращается в заданный уже самими нашими исследованиями предмет опыта.

Рассмотрим, например, два отличающихся друг от друга и следующих из опыта порядка понимания реальности, – в одном познание определяет внешнюю среду реализованной процессами присущего ей развития, в другом – воплощением явившегося «чуда». Первое названное нами представление определяет внешнюю среду в качестве заданной ситуативно особенными обстоятельствами, фактически определяя ее своего рода коллекцией отдельных различимостей; здесь извлекаемые посредством опыта данные оказываются тем, что, сохраняя свою замкнутость пределами общей, понимаемой как первичная, ситуации, составляет предмет именно таких, проверяющих именно эти данные, ситуаций. Во втором случае среда опыта понимается всего лишь как область произвольного выпадения формирующих ее обстоятельств, предмет принадлежности которых то ли не допускает, то ли делает бессмысленным всякий анализ их становления.

Тогда для второго решения предметом притяжения анализа оказываются не результаты опыта, а способность данностей характеризоваться тем или иным нужным признаком (применения, например, к тем или иным казусам таких определений как «божеское» или «дьявольское»). Религия именно при помощи подобных приемов каждое отдельное, реализующее предоставленные ему возможности существование превращает в непознаваемое «творение», в элемент, чудесным образом вкрапляемый в действительность. Поскольку же сам подобный процесс введения особого в действительное равно же чудесен, то семантика отдельности локализуется, в условиях подобного понимания, именно на уровне признаков. Определить признак в таком случае превращается в «описать, что требуется», то есть указать на положении необходимой особенности. Именно поэтому субъективное обозначение из функционального превращается здесь в самодостаточное, поскольку понимается прямой возможностью переноса индивидуальных или социально субъективированных ощущений на элемент мира.

Мы же откажемся от любого, даже узкого понимания признакового отождествления в ключе выделенной из мира всесильной способности управления природой, и будем стараться понять предмет познания в качестве некоего синтетического единства умственных образов предметов, наделенных и в такой плюралистической модели отличающим их внутри действительности уникальным спектром связей.

Присущая сознанию способность синтезировать на основе умственных образов предметов новые умственные же образы позволяет феноменально исследовать саму действительность подобного синтеза либо в аспекте присущего ему качества типизации, либо, напротив, исходя из полной свободы проведения познавательного опыта. Нас, например, интересует проблема того, способна ли научная методология предъявить тому же порядку эксперимента некий обобщающий набор требований, или же познание природы протекает произвольным путем, оставаясь не связываемым никаким нормированием?

Если использовать некие эмпирически извлеченные свидетельства, то следует обратить внимание на тот факт, что каждая научная дисциплина создает для себя набор специфических приемов и методов исследования. Органической частью специализированных методов конкретной науки служат и требования «состоятельности» эксперимента – защиты обретаемых в нем данных от ошибочной регистрации. Вспомним, как физика требует проводить расчеты строго в локальных границах избранных систем отсчета, химия требует фиксировать характеристики веществ по отношению именно таких-то физических сред («нормальные условия», в частности) и такой-то чистоты самого вещества.

И здесь появляется не решаемый в узких пределах специфических научных дисциплин вопрос, хотя он, фактически, и принимается каждой из них «по умолчанию», о степени непосредственности контакта экспериментатора с экспериментально оцениваемой действительностью. Что здесь существенно, обретение понимания природы взаимодействия познания с познаваемым должно учитывать ту особенность, что любое представление объекта в нашем познании фактически остается несущим именно формат модели, поскольку объект, как образец реального существования, таит в себе как неисчерпаемость всего бытия в целом, так и достаточно обширного числа способных к реализации именно с его участием функций.

Но если слишком абсолютно понимать условие релятивности специфики взаимодействия познания с познаваемым, то это помешает определению условий непосредственности соприкосновения экспериментатора (в том числе и экспериментатора умственного, теоретика) с исследуемой им действительностью. Поэтому и следует спросить: а что означает для модельного абсолютизма познания проблема прямого предъявления объекта для исследования?

Положим, нам пока не следует задавать вопрос о том, что именно представляет собой препарат познавательного эксперимента, но следует выяснить существо происходящего в случае тривиальной контрольной верификации. Нашу жизнь наполняют всевозможные лаборатории и другие формы верифицирующей деятельности (например, проверка подлинности денег и документов), устанавливающие соответствие образца некоторому перечню признаков. Что в таком случае следует понимать предметом, подлежащим испытанию в соответствии со стандартной процедурой верификации?

Такого рода предметом мы определим нечто подвергающийся тесту предмет или, назовем его следующим именем, «готовый препарат». Сам тест же происходит следующим образом. Лаборатория или иной агент верификации получает либо в материальной, либо в информационной форме некие эталоны, и по информационно уже известному результату взаимодействия верифицируемого образца и эталона определяет либо соответствие подобного предмета проверяемым характеристикам, либо отличающее его отклонение от стандарта.

Как мы видим, деятельность верифицирующего агента преследует цель выделения рецепторно (плюс опосредованно приборно) конкретного образа, относящегося к поведению (проявлению свойств) испытуемого предмета. «Прямизна» подобного предъявления, как мы убеждаемся, оказывается ни чем иным, как определенным состоянием рецепторов либо измерительных приборов, которые в соответствии с условиями конкретных критериев фиксируют данные, позволяющие сформировать семантически дискретную (прерывную) информационную оценку действительности.

В ином положении оказывается наука, исследующая некоторую еще не изученную проблему, вынужденная обращаться с тем, для чего еще не определены никакие критериально достаточные характеристики. Исследование неизвестного предмета тем и отличается от контрольного эксперимента, что для него невозможно использовать какую бы то ни было семантическую шкалу, и здесь именно само наблюдение некоторых отклонений в положении вещей, обращает такого рода картины в семантические схемы. Тогда «прямизной» предъявления действительности именно для пионерного научного опыта становятся некие порождаемые уже приобретшими в предшествующем познании семантическую форму наборами воздействий нестационарности.

Именно такого рода «нестационарностями» являлись и Галилеева инерция, и явление независимости скорости распространения света от конкретного направления, и невозможность вечного двигателя, и проходящее сквозь плотную среду рентгеновское излучение, и эффект сверхпроводимости, и много другое. Все эти вещи оказались теми «нестационарностями для привычной семантики», для которых потребовалось определение новой семантической «формулы».

Если же обратиться к проблеме определенной «отстраненности» рецепторных свидетельств от собственно проявлений действительности, говорящей о присутствии опыта в познании именно в форме усвоения прошедших рецепторную обработку данных, то здесь в принципе речь будет идти о такой проблеме как связь информационного отображения с самим отображаемым. Но в данном случае мы не ставим перед собой такую задачу, и довольствуемся суждением о том, что добросовестно построенной информационной картины вполне достаточно для познавательного отождествления «реальности».

Данное решение открывает нашему познанию свободу удостаивать имени «реальность» именно те ее информационные отображения, в отношении которых оно убеждено в наличии в них таких глубины и достаточности, что позволяют формировать своего рода «буквальное» состояние отображаемой действительности. И на деле, традиционно вкладываемым в понятие естественного языка «реальность» оказывается именно представление о способности некоторых описывающих опыт данных проходить проверку посредством операций технического воспроизводства предметов или сложной верификации (последнее важно для корпуса описательных наук), и формировать на их основе не содержащие принципиальных погрешностей калибрующие шкалы.

Рассуждение же, в случае употребления отмеченной признаком «реальность» информации просто отбирает для составления суждения именно такие, «надежно проверенные» данные, чье соответствие практическому востребованию фактически либо практически идеально, либо достаточно близко соответствует такому идеальному уровню. Представления известные познанию в качестве фактов или свидетельств реального, являются не более чем добротно выверенными семантическими построениями, в своем существе остающиеся теми же либо прямыми рецепторными показаниями, либо той или иной их теоретической генерализацией. Наше познание не знает никаких свидетельств реальности, обходящихся без представительства на информационном уровне. (При этом автор продолжает придерживаться той точки зрения, что информационным следует признавать не только вербальный, но и довербальный уровень понимания.)

Поскольку, как нам удалось выяснить, любые формы конституируемых как «реальность» предъявлений транслируются у нас обязательно через их включение в информационные структуры, то неплохо было бы в этой связи осмыслить и проблематику семантической иерархии, равно как и предмет семантической сводимости. Последнюю хорошо иллюстрирует пример химической номенклатуры, способной в описании безграничного количества веществ обойтись существенно меньшим числом семантических начал.

Казалось бы, строящую строго дедуктивные деревья своих понятий науку ждала бы и вовсе превосходная перспектива, если бы ей открылась та возможность организации ее семантического аппарата, что полностью бы устраняла необходимость в перекрещивании ветвей семантического древа. Так, вспомним, как наука вводит такие в семантическом смысле самоопределяемые понятия как аморфные тела, летательные аппараты тяжелее воздуха и молекулы аминокислот, снабженные как щелочным, так и кислотным радикалами.

Если справедливо наше представление, видящее реальность в действительности дистанцированной условием перенесения предметного качества «реальность» именно на информационную сущность, то помимо этого реальность же и препятствует ее прямому предъявлению познанию в том смысле, что уже как знание некоторого многообразия признаков избегает логически зависимого порядка. Логически зависимый порядок обнаруживается исключительно для предметов некоторых «характерных» категорий, и перестает действовать в случае пополнения опыта некоторого рода «нехарактерными» категориями.

Тогда в философском смысле существенно понимать предмет того, насколько же проявляющаяся в силу неоднородности самой реальности, неупорядоченность классификации подрывает сами устои классификационной регуляризации? В действительности проблема определенности базового «остова» классификации столь существенна не потому, что он представляет собой исчерпывающее всю полноту случаев при последующей дедукции решение, но именно потому, что только он, и ничто иное, может установить критерий наиболее показательных состояний действительности.

Принятие наукой именно такой конфигурации порядка описания действительности говорит о том, что имеющий здесь место набор категорий (берем, например, деление вещества на агрегатные состояния – газы, жидкости и твердые тела) позволяет сконструировать наиболее эффективные определители. То есть категории, вводимые познанием в свои представления в качестве основных, должны поддерживать не всякое, но именно категорическое расчленение форм существования на некое число базовых градаций.

Конечно, основные вводимые в структуру описания мира категории выбираются познанием по признаку наделенной большей различимостью характеристики порядка обращения с действительным. Хотя такое расчленение и не позволяет нам понимать все открытые действительностью возможности, то оно хотя бы позволяет составлять представление о важнейших признаках собственно нашей обращающейся к той или иной форме действительности деятельности.

Итак, поскольку познание вбирает в себя представления о реальности, привлекая в свои модели идеи именно «наиболее показательных» базисных классификационных выделений, то это заставляет обратить внимание и на собственно различный характер появляющихся перед научным познанием задач. Одной из них оказывается т.н. «эмпирическая задача», то есть – пополнение построенной классификации новым ответвлением или даже новым внеклассификационным представлением. Совершенно иным смыслом и предназначением характеризуется задача реорганизации всей в целом созданной познанием классификации.

Опираясь на выделенные здесь посылки, мы уже можем приступить к ответу на следующий вопрос: насколько же предмет общих теорий связан с созданием новых методов дедукции, или – в какой степени общая теория зависима от развития эмпирического знания? Или – способна ли идея «реальности в целом» представлять собой некое функционально достаточное основание для того, чтобы познание могло создавать ее теорию, или сама онтологическая противоречивость реальности вынуждает познание фактически лишь прибегать здесь к единственно возможному средству генерализации эмпирического опыта?

В одном случае, если признавать за реальностью в целом возможность лишь на основе факта ее существования обеспечивать реконструкцию необходимых классификаций научного познания, то она как предмет познания необходимо должна содержать признаки, определяющие условности, понимаемые нами как градации реальности. При справедливости подобной точки зрения общая позиция реальности уже должна показывать нам такие разные вложенные в нее возможности материальных проявлений реального как, например, атомарная структура материи или феномен электромагнитного поля.

Из этого неизбежно следует, что предмет реальности должен обязательно быть некоторым образом структурирован, – или выражаться в виде статической структуры, или реализовываться в форму случая, то есть того, внутри чего или локализуются, или взаимодействуют любые его сложности. Обращение к нашему общесмысловому опыту показывает, что в статической форме преодолеть разобщенность существований практически невозможно; такая картина реальности может сводиться лишь к изображению хаотически выделенных несвязанных объектов, таких как камень или солнечный свет, и оставаться дезинтегрированной как некая «неразбериха» подобных форм особенного.

Другое дело случай, возможно именно он позволит нам представить такое реальное, в чем случается состояться взаимодействию всех видов содержания действительности? Но и для случая характерна такая вещь как локальность его реализации. Случай сверхпроводимости возможен только при низких температурах, плавления металла – при высоких, также не совместимы в едином случае сохраняющее и теряющее импульс формы движения и т.п.

Следовательно, реальностью мы называем некоторый на самом деле интеграл различных видов представленности природных феноменов, для которых во многих случаях характерно то, что одна возможность, реализуясь как реальная, вытесняет иную как нереальную (например, атомарная картина вытесняет представление о континуальности тел). Конституируя в своем понимании предмет реальности, мы просто вынуждены действовать методом индукции, создавая некое общее поле для того, что в реальной физической среде проявляет себя в качестве вытесняющих друг друга специфик.

После всех данных нами объяснений предмета «структуры реальности» мы позволим себе прибегнуть к следующему заключению: познание не способно ставить перед собой никакой особенной сверхзадачи именно потому, что оно всегда синтезирует реальность как интеграл всего того, что открыто для настоящих способностей познания. Другое дело, что определенная часть задач, именно те, что поставлены познанием в общем виде, но не раскрыты в конкретном, могут пониматься нами как главнейшие задачи познания.

К числу подобного плана задач естественно относится проблема тщательной расшифровки процедур эволюционного процесса, идея чего была дана Ч. Дарвином, к сожалению, в достаточно общей форме. Целью подобного анализа оказывается создание описания, позволяющего нам определить всю сумму действующих условий эволюции. Возможно, что какой-то комплекс подобных главнейших задач познания и допускает ее условное понимание как определенный эквивалент реально не существующей познавательной сверхзадачи.

Реальность, как представляет ее наше познание, наполняется многочисленными феноменами, которые мы по тем или иным признакам можем отождествлять в статусе отдельных. Но сама собой проблема отдельности не обращается проблемой полной отделенности феномена от других подобных ему феноменов. Во-первых, феномены способны как состоять друг в друге, копируя вложенность, известную нам по примеру замурованной в янтарь мухи, подчиняясь в таком случае пространственному либо временному совмещению, или они способны, что в значительно степени более значимо, разделять друг с другом общие свойства.

Хрупкий камень и упругий металл оба входят в общность конструкционных материалов, столь непохожие друг на друга бумага и магнитная лента конкурируют между собой в правах быть средствами хранения информации, стекло, металл и пластические материалы служат нам в качестве оболочек твердых упаковок пищевой продукции. Как мы видим, различные виды материальных форм наделены общими признаками владения ими похожими возможностями; поскольку же, что очевидно на материале приведенных примеров, функциональная возможность не позволяет мыслить ее отражением именно одной, отдельно взятой материальной реализации, то позволительно спросить, как именно функциональная возможность координируется внутри реальности с отдельными материальными формами?

Функциональная возможность выступает, как мы видим, на положении производной неких структурных возможностей материальной формы, а последние присущи материальности не в силу конкретных свойств ее происхождения, но в значительной мере благодаря, например, принятому веществом тела фазовому состоянию. Так, всякое твердое тело, независимо от его состава, показывает то или иное качество его физической твердости; любые продукты аномально высокой вязкости, опять-таки, независимо от их состава, позволяют их использование при создании объемных макетов.

Анализ существа функциональности вывел нас, конечно же, на предмет проблемы регуляризации свойств, способной проявляться именно на связанном с характерным для вещества фазовым состоянием структурном уровне, но равным же образом регуляризация возможна и на другом уровне, например химической стандартизации. Так любой элемент одной и той же группы периодической таблицы обладает общим для всех членов группы порядком химической активности, или ему свойственна более или менее типовая комбинация смены фазовых состояний.

Как показывает наш экскурс, отдельность и особость материальных форм не предстают в качестве продуктов полной индивидуализации, а показывают себя проекцией обобщенных отношений аналогии, известных по примерам отдельных подобий. Последние столь существенны и определенны, что позволяют строить на данном основании научные прогнозы, такие, как, например, предсказание Менделеевым существования еще не открытых химией элементов.

Диверсификация отдельности, связанная с присутствующей в структуре материальной среды возможностью подобия, означает для аналитического исследования реальности предмет возможности проекции функций на поля вычленяемых в ее составе сред аналогии. Уникальность же всякой отдельной материальной формы, в конечном итоге, оказывается не более чем набором неких универсальных признаков, выделяющих некоторые похожести как определенные реализации типической отдельности.

Познание, как полагают, обращается в пределах трех присущих ему ипостасей «эмпиризм – наука – философия», каждая из которых выполняет функцию, не пересекающуюся с функцией другой формы. Данное положение неизбежно порождает другое, представляющее наше познание дополнительно структурированным еще и возможностью определенных пределов, локализующих нашу классификацию знаний о реальности. В названном смысле проективной задачей познания реальности часто видят предмет соотношения подобным образом выделяемых форм знания; реальность, как полагают, присутствует в познании не только самой своей фигурой, но и отношением, возникающем как отражение нашей способности понимания реальности.

В этой связи следует вспомнить, что в прошлом человечество позволяло себе относить проблему получения одних веществ из других к сфере высокого «философского познания», а ныне понимает данный предмет в качестве тривиальной задачи химика-технолога. И последовательность постоянно происходящей рекомбинации сфер активности форм познания обнаруживает явление непрерывно происходящей утрату философским знанием подлежащих его решению задач. Наиболее чувствительная потеря последнего времени – это изъятие из философии проблемы уже собственно практик познания, истолковываемой сейчас в качестве прикладной психологической и интеллектуально-технической.

Но редукция сферы философского познания реально не угрожает философии, но лишь способствует ее сосредоточению на в действительности наиболее важной в смысле философского опыта проблеме: теории начальных констуитивов. В данном смысле философия должна обеспечивать предметную, создающую уже комбинационные теории науку, своими решениями проблем соотношения материального и идеального, активного и пассивного, статического и динамического, консолидированного и рассредоточенного и т.п. Важной в этом списке оказывается и философская проблема организации восприятия как комбинационной практики, соотносящей возможности выражения и условность ощущения.

В силу же имеющего ныне место превращения науки в элемент технологического развития промышленных возможностей общества, в умах некоторых критиков науки возникает ощущение попадания научного опыта в зависимость от эмпиризма. Предлагаемая ими альтернатива – это концентрация научных сил на решении, скорее всего, проблем, относящихся к получению общих концепций неких сущностей, например, материальной формы реальности.

Однако наше время уже тем отличается от эпохи Демокрита, что открытое для нас богатство данных научного опыта исключает возможность предложения вседостаточной концепцию описания всего и вся, тем более, выраженной посредством единой структурной формации. Да первое, что нас в таком случае способно остановить – это важность волновой функции для конституирования собственно (телесной) материальности.

Поэтому наиболее реальным при современном состоянии познания решением все равно оказывается выделение науки как специфической ведущей эмпирико-теоретический штурм физических условностей мира деятельности. Задача же философии в таком случае ограничивается поиском уже во «встречном» направлении – исследованием теоретико-эмпирически найденных составляющих как определенных проекций констуитивных порядков.

Анализируя констуитивные достаточности всякого нового положения опытно-теоретической науки, философии следует сопровождать создаваемые представления своим суждением о способности этих вновь открываемых «имен мира» видеть нужный им порядок констуитивных сочетаний; философское понимание востребования некими теориями основополагающих парадигм собственно и должно состоять в возможности проведения над последними анализа «на рациональность».

Лишение же опытно-теоретической науки ее естественного права представлять собой «нарушителя спокойствия» лишает этим и саму философию возможности испытания рождаемого новыми приемами научного познания аппарата. Именно поэтому слияние философской и научной формы познания вряд ли представляется нам рациональным.

Другой интересной проблемой, связанной с отношением проекции нашего познания на реальность, оказывается предмет открывающейся перед реальным потенциалом научного познания возможности изменения такого сущности как онтологическая картина. Насколько свойственная знакомым с принципом квантовой механики ученым онтологическая картина отличается от картины, рисовавшейся в уме формулировавшего апорию «Стрела» легендарного Зенона?

Первое, что приходит на ум при ответе на поставленный вопрос, это очевидный прогресс развития абстрактной картины используемых для построения моделей идеальных сущностей. Если Зенон для объяснения чисто счетной зависимости в своей апории пользовался иллюстрацией именно выбранными им реальными объектами, то в наше время, строя математическую модель геометрической прогрессии, мы пользуемся только числами, уже не обращаясь ни к каким иллюстрациям реального характера.

Для онтологической картины подобная возможность наделена смыслом проективности: реальные отношения оказываются проекциями неких идеально реализующихся зависимостей, в отношении которых реальные связи действуют лишь как в определенной мере близкие аналоги подобных идеальных соотношений. Появился смысл развития нашего представления об идеальности просто как наследующей некоторым посылкам (постулатам) системы организации, пример чему показывают нам построения специфических геометрий уже с «реалистическими» постулатами их исходных аксиом.

Второй важный аспект новой онтологической картины, отличающей наш взгляд от оставшегося в прошлом, это не подвергающееся безусловной фиксации понимание реальности. Первый шаг на пути к этому был сделан при понимании предмета, изначально известного нам как «лучистая энергия», электромагнитного поля, для которого было установлено условие его «материальной» дуалистичности в виде принципа «волна-частица». Далее по этому пути последовала теория относительности с ее принципами «искривленности пространства», «обратного хода времени» и «замкнутости Вселенной в ее существовании».

Хотя сами подобные положения еще оставляют место для дискуссии о предмете присущей их интерпретациям природы – сущностная она или же ограниченная некоторым локальным предметным полем, – но главный их урок состоит в другом. Наша онтология, в отличие от понимания предыдущих времен, не едина, а допускает разбиение ее на ряд локализаций внутри выстраиваемых познанием моделей. Мы начали понимать мир, что категорически важно, уже моделяционно разобщенным, для нас, в частности, происшествия космоса – это происшествия именно релятивистской природы, происшествия же среды нашего обитания мы традиционно понимаем формациям среды теперь уже «классической» физики.

В результате наша онтология перестала служить формой задающей «начало отсчета» детерминанты познания, оставшись лишь возможностью определенного частного обобщения всего комплекса выстраиваемых практическим познанием моделей. Древнее время понимало единство мира в качестве селектора научной объективности своих представлений, мы же стали понимать таким селектором принцип «соблюдения прогноза». После этого в нашей онтологии фактор «единства мира» уступил свое место другой важнейшей парадигме – совокупной структуре успешных результатов практического научного познания.

Превращение мира в картину «интеграла моделей» фактически понижает ценность унифицирующих его концепций; реальная психология присущего современному человеку представления о мире концентрирует его интерес на обретении способности эффективного суждения именно в предметно узкой области деятельности.

Обретенное нами понимание невозможности сведения экспериментального исследования мира к системе чисто опытной практики, заставляет нас обратиться и к построению нового определения самого понятия «опыт». В частности, нам, на деле, не столь просто определить, каковы же критерии «богатства» и «бедности» содержания опыта? Что именно следует понимать в качестве более «насыщенной» картины действительности в сравнении со «скудной»?

Простейший ответ на поставленный здесь вопрос допускает, поначалу, его построение посредством наивного толкования, – чем обширнее наше знание феноменального содержания реальности, тем и наш опыт оказывается «богаче». Такое понимание вполне соответствует структуре опыта человека, занятого главным образом практической деятельностью, – чем больше представления некоего мастера охватывают специфику различных устройств, тем, естественно, совершеннее его мастерство.

Но если мы переходим к научному познанию, то здесь ситуация развертывается полностью противоположным образом, если наука всякую феноменально особенную сферу пытается описать теорией, именно локально интерпретирующей подобные особенности, то такая ее распыленность позволяет упрекать ее в неполной состоятельности. Научное знание признается более богатым в смысле опыта именно тогда, когда оно предоставляет более широкие возможности дедукции феноменально особенного из найденных им общих положений.

Если говорить о влиянии науки на практику, то главным в данном случае результатом следует назвать именно оптимизацию практики; наука предлагает практике наилучшие решения, лишающие практику других, неоптимальных. Примеры характерны: монопольным строительным материалом именно наука сделала железобетон, аналоговые электронные системы вытеснила цифровыми, перевела энергообеспечение в индустриальном секторе практически полностью на электричество и т.п. Научное вторжение в практику завершает следующее положение вещей: она увеличивает набор потребительских предложений, вместе с тем сокращая число реализующих подобные предложения технологических приемов.

Так какую в таком случае форму может принять интегральная философская интерпретация «опыт»? Следует ли ее привязывать к банальному показателю разнообразия феноменальных форм? Скорее, эталоном здесь следует выбрать науку, и со стороны науки воспользоваться такой ее характеристикой как разветвленность создаваемого ею дерева дедукции. В подобном смысле набор конкурирующих направлений развития дедукции свидетельствует, на наш взгляд, о меньшей степени развития познания, нежели одно, но разветвленное дерево дедукции.

В итоге критерием богатства опыта развития познания человечества мы выберем признак «охват» условной суммарной «специализированной научной парадигмой» области дедуктивно воспроизводимых из подобных положений феноменов. Или, в обратном порядке, возможность редукции обширной феноменальной картины к немногим устанавливающим подобные условия положениям и будет для нас критерием более богатого опыта познания.

И последняя проблема, которую нам хотелось бы поставить перед собой в связи в оценкой предмета «реальности в описывающем ее общем представлении», - это проблема конечности набора базовых онтологических констуитивов. Если мы располагаем, в частности, некими основными принципами нашей онтологии, то возможно ли, раньше либо позже, достичь положения, что их число окажется недостаточным для необходимого нам описания действительности? Можно ли говорить здесь в подобной связи о в настоящем смысле слова «конечной величине» подобных констуитивов?

Например, мы располагаем набором таких известных основных понятий как время, пространство, материя и сознание как условный представитель спонтанной активности. Сейчас, когда физические представления строятся на идеях изменения течения времени и преобразования массы в энергию, не требуется ли расширить или как-то иначе скомбинировать подобный набор?

Здесь следует, на наш взгляд, воспользоваться критерием фиксированности, в соответствии с которым если мы устанавливаем как некоторая представленная в нашей онтологии комбинация основных условий развивается в новое отдельное соотношение, то тогда и сама онтологическая концепция требует ее расширения. Если же заново закрепленная познанием связь представляет собой не более чем эпизодический элемент описания, то вряд ли подобное условие следует определять в правах уже теперь онтологического констуитива.

Если уместно представить здесь и наше собственное мнение о современном положении дел в физическом познании, то, как мы полагаем, оснований для расширения списка онтологических констуитивов пока что имеющему место прогрессу познания представить не удалось.

10.2003 - 08.2010 г.