Одно из предпринятых нами исследований смогло дополнить наш багаж знаний представлением о реальном многообразии физических средств, исполняющих функцию носителей кода. Однако проблема физической реализации кода вряд ли ограничена проблематикой реального разнообразия носителей кода, поскольку заключает собой и проблематику богатства возможностей ассоциации, в принципе допускающих порождение употреблением тех отдельных особенностей физических форм, что принимают на себя исполнение функции носителя кода. То есть - востребование той или иной специфики сохраняющего свою физическую неизменность носителя в ее наделении качеством выразителя символической проекции дано отличать и той вполне возможной сложности, чему как нечто особенному порядку задания сложности дано уже составить предмет предпринятого ниже анализа.

Характеризовать специфику сложности связей, соотносящих друг с другом физическую формацию и связанную с нею символическую проекцию, равно позволяет и представление подобающей иллюстрации, в особенности - подчеркивающей многообразие возможностей построения такого рода ассоциации. В частности, вполне возможен случай, что предполагает едва ли не снятие любых ограничений при придании статуса «элемент кода» какому угодно проективному распространению некоей физической специфики. Так, некие возможности воплощения в качестве исполнителя функции кода равно присущи и такой комбинации:

То есть исполнение функции «носитель кода» уже сопряжено со столь существенной эластичностью самой возможности такого исполнения, что его исполнителями можно понимать едва ли не бесконечное число физических формаций, лишь бы на положении формаций они позволяли бы наложение на них подлежащей передаче символической проекции. Или - исполнение функции «носителя кода» в принципе столь непривередливо, что едва ли не для любой физической особенности некоего объекта возможен подбор режима, в котором ей также дано действовать в роли средства донесения символической проекции.

Тем не менее, дабы располагать возможностью оценки достаточности некоей специфики физического объекта как исполнителя функции носителя кода, нам подобает определить пусть даже некие «простые» посылки, указывающие на возможность исполнения такого рода функции. В таком случае вряд ли возможен подбор чего-либо более удобного в роли предмета такого анализа, нежели чем формация простой код - такого рода функтор выражения символического отношения, чему как физической формации дано допускать идентификацию посредством не более чем единственного признака.

Если мы знаем, что такое «простой код» как специфика физического объекта, то можем определить и что такое такой объект как обладатель подобного рода специфики, оценив тогда ту трансформацию данного объекта, что позволяет придание ему подобной специфики. Тогда если такой специфике физического объекта не дано предъявлять более чем одного признака, то изменение, что происходит с физическим объектом при придании ему такой специфики - это наделение объекта таким признаком, что можно расценивать как «простую характеристику».

То есть если нам дано располагать листом бумаги, когда в отношении окраски его поверхности уместно утверждение, что лист «однотонный», то и появление на листе любого пятна - тогда утрата им такого рода «простой» характеристики. Тогда возможно указание и такого рода разновидностей моментов утраты характеристической простоты как нарушение геометрической правильности, обретение шершавости вместо гладкости, появление призвука в монотонном звуке, помутнение прозрачной среды и т.п.

Отсюда не только реальность момента нарушения простоты, но и возврат к гомогенному состоянию позволят нам формулировку следующего принципа: тот способ представления элемента кода (фактически, - «бита») когда некая условно «не структурированная» физическая формация допускает ее избрание на роль единичного элемента кода, и подобает расценивать как недвусмысленно нерациональный. Хотя слуху современного человека и привычно соотнесение понятия «бит» с такой сферой применения как современные вычислительные системы, но сама собой данная сущность столь же хорошо приложима, в частности, к тем же примитивным формам представления данных, например, к таким первобытным средствам как узелки и зарубки. Иные способы представления кода, соотносящие с отдельной физической особенностью тогда уже более одного элемента кода, мы будем расценивать как рациональные, и далее попытаемся понять, что именно и придает им рациональность. В таком случае формации, заданные не посредством единственного признака, но - посредством обладания ими рядом признаков и обусловит такое отличающее их качество как предназначение для выражения некоего вполне определенного символического отношения (такого рода носители кода уже вполне достаточны для использования в конвенциональных практиках задания символического отношения). Напротив, применение «зарубок» - равно и необходимость для пользователя подобного рода «упрощенной» формы реализации кода сопровождать «зарубки» и некими «поясняющими определениями».

Или - следуя теперь логике данного рассуждения, мы и позволим себе отождествление всякого рода упрощенных средств обозначения или располагающих небольшим числом физических признаков как некоторым образом рационально неприемлемых. Далее исходя из настоящей оценки также возможно предложение объективного основания и нечто рационального метода реализации кода. Те формы кода, что покоятся на использовании физических носителей кода наделенных сложной структурой, непременно будут предполагать и возможность использования сегментирования, присущего полю, объему или временной протяженности физического объекта в целях превращения каждого такого сегмента в место условной «установки» в нем признака «бита». Или, иначе, как источник символического отношения такого рода носителя кода будет отличать и такого рода неповторимость, что он обретет способность указания и некоего характерно «частного» символического отношения. Далее тогда уже самой «логике» подобного рода схемы дано будет найти выражение и в возможности задания принципа, согласно которому любые способы комбинационного воплощения кода будут позволять их понимание комбинациями или расширенными аналогами нерационального и рационального порядков представления кода.

Возможным развитием данной схемы также дано предстать и тому пониманию, что физический объект, выступающий носителем кода, подобает в исполнении им функции «носителя кода» характеризовать приложением к нему и такого признака, как отличающее его число состояний. Соответственно и практике использования носителей кода дано будет располагать и такой спецификой как характеристика «объем состояний». Тот объем, что соответствует «двум состояниям» позволит тогда реализацию двухэлементной системы построения кода, трем - трехэлементной, десяти - десятиэлементной. Например, в том же механическом арифмометре используется десятиэлементная разрядная система кодирования.

Достигнутое нами понимание равно достаточно и для проведения анализа такой любопытной формы, воплощающей собой тогда уже целую систему носителей кода как «Азбука Морзе». Азбука Морзе - набор комбинаций не одинаковых по числу составляющих их элементов, построенных как особенные порядки чередования двух базисных составляющих - тире и точки. Одновременно Азбука Морзе как множество отдельных носителей кода - это никакое не структурированное множество, но - не более чем простое множество. То есть расположению в описании Азбуки Морзе ее символов по алфавиту не дано означать и упорядочения данных носителей кода согласно отличающей их специфике тогда уже как носителей кода. Другое дело, что избежать такой неопределенности каким-то образом хотели построители более поздних систем носителей кода, что, в частности, реализовано в компьютерном коде, где алфавитная последовательность задания элементов кода она одновременно и последовательность возрастания численного значения в двоичном коде.

Но если системам, упорядочивающим последовательность элементов кода, дано прогрессировать в направлении обретения более выраженной структурности, то, напротив, развитию алфавитного письма дано следовать в направлении упрощения структурных комбинаций теперь самих носителей кода. Развитие письма, если проследить его историю посредством условной общей схемы, это развитие от идеографического письма через иероглифическое письмо и его инкарнации - калиграммы и слоговое письмо, что, в конце концов, приходит к редуцированной форме слогового письма - фонетическому письму. Или - переходу к фонетическому письму фактически дано означать сокращение набора символов за счет отбрасывания семантем, не используемых для обозначения фонетических структур, и, более того, использования метода фонетического разложения самих семантем. То есть фонетическому письму дано обнаружить и ту рациональность более высокого уровня, когда всякий освоивший употребление базисного набора символов получал возможность хотя бы и фонетического прочтения любой неизвестной ему агрегации, выраженной посредством кодового отображения. При этом утрачивала значение и чаще всего неполная идентичность письменного отображения звучания и собственно звучания - даже и неизбежный здесь уровень искажений уже не препятствовал реализации определенного «автоматизма» трансляции звучания.

То есть письмо, первоначально рожденное как комбинация картинок, позволяющая запомнить последовательность рассказа, далее испытало и рационализирующее воздействие деятельности по синтезу структур кода, что, в конце концов, и позволило ему обретение формата своего рода многослойной структуры. Но одновременно на этом не остановилось и само развитие форм кода, в какой-то мере «сдавшее назад» в случае появления стенографического письма. Здесь, в том числе, стенографии дано было определить и ее собственные правила, в частности, прием фиксации одних согласных, хотя подобный метод действовал и в таком архаичном, а ныне возрожденном из небытия языке, как иврит.

Показанная здесь картина явно достаточна для ее признания тем основанием, что, исходя из наличия эмпирического материала, предопределяет необходимость в разработке и особой теории средств, образующих собой ресурсы, востребованные при реализации информационного взаимодействия. Пусть, положим, такого рода средства допускают воплощение и в той или иной сложной форме, а на их «атомарном» уровне дано присутствовать и своего рода параструктурам, в данном случае - фонемам, тождественным отдельным буквам алфавита. То есть - хотя использование в таком теоретическом синтезе алфавитного упорядочения в значении базисного упорядочения не означает и пренебрежение иными возможностями, но выбор в пользу алфавитной структуры - явно выбор в пользу более подвижной и гибкой структуры. Алфавит не только достаточен в части рационализации на его основе способов воспроизведения звучания, но и в части задания начал, обеспечивающих построение «не смысловых» классификаторов, чьим наиболее показательным примером и правомерно признание словарной системы упорядочения содержания. Тогда если распространить такого рода принцип на любой способ передачи информации, включая иероглифическое письмо, то его существенное содержание позволит выражение посредством следующей формулы: базисный информационный ресурс - любым образом порядок смысловой редукции, минимизирующей набор элементов, используемых в воспроизводстве не символических, но непременно парасимволических построений.

Конечно, признанию превосходства алфавита над иероглифическим способом записи вряд ли дано обнаружить специфику характерно безупречной оценки, но здесь подобает подчеркнуть и сам момент лишь частичной адекватности подобного представления. Так, иероглифам не только дано куда более смешивать фонетическое и смысловое начало, чем буквам алфавита, но равно приостанавливать и атомизацию системы средств выражения на некоей промежуточной стадии. С другой стороны, иероглифы все же более компактны при выражении ими характерно сложных комбинаций смыслов.

Также здесь подобает уделить внимание и проблеме рациональности рисунка символа. Основу графической символики знаков алфавита, что не так сложно заметить, дано образовать элементам простой геометрии, как правило, выраженным посредством основных фигур, таких как окружность, прямоугольник и треугольник (особенно в данном смысле показательны азбука Брайля и стенографическая запись). Одновременно готический или церковнославянский шрифт предполагают сложные способы написания букв, использующие волнистые линии, завитки и линии различной толщины. Само прочтение текстов, написанных посредством таких алфавитов представляет известную сложность в силу как таковой сложности распознания букв (и, в какой-то мере, в силу довольно большого числа вариантов записи каждой буквы). Таким образом, оптимум рисуночного воспроизведения символа - это те варианты написания алфавитной символики, что основаны на максимальной редукции форм (азбука Брайля, азбука Морзе, стенография). Аналогичную оценку можно адресовать и функции технического чтения, предполагающей и такой вариант оптимальной формы реализации кода как отличающая современный штрих-код структура чередования прямых линий различной ширины.

Теперь развитие нашего анализа можно повести и в следующем направлении - если прежде нам доводилось рассматривать лишь фиксированные формы задания носителей кода, то теперь нам подобает уделить внимание проблематике носителей кода в их подлинной форме воссоздаваемых посредством реконструкции. В том числе, здесь подобает упомянуть и наш первый пример - код с базовым элементом в виде соотношения длин сторон листа бумаги, что заключал собой то численное значение, что предназначено для его последующего развертывания в целое послание. Другое дело, что по отношению подобных способов воспроизводства носителя кода существенно понимание, что как таковая специфика их формата не будет предопределять каких-либо сугубо собственных символических эквивалентов, прибегая тогда к использованию общеупотребительной символики. Переход на применение подобного способа синтеза кода может предполагать, например, цель затруднения чтения сообщений для части потенциальных читателей, что в сознании отправителей сообщений принадлежат, быть может, группе «непосвященных». В таком случае и возможно задание того определения такого рода формам носителя кода, что явно предназначены для сокрытия смысловых эквивалентов информационной формализации, как их признание равно и нечто лишь вспомогательными видами ресурсов, востребованных при реализации информационного взаимодействия. Напротив, основная часть такого рода «видов ресурсов» - те виды, что предполагают не иначе как прямую инициацию синтеза интерпретации, происходящую по считыванию некоего носителя кода.

Далее нам также подобает напомнить о том уже найденном нами решении, когда сама возможность ассоциации с носителем кода некоего символического отношения приводила к построению нечто особой формы по имени «таблица соответствия». В развитие данной схемы теперь мы обратимся к предмету потребности информационного оператора в использовании разного рода таблиц соответствия – как смысловых, так и формальных, каждой из которых дано представлять собой одну из разновидностей инструментария, необходимого для инициации синтеза представлений.

Но таблицы соответствия неверно было бы мыслить представляющими собой нечто постоянное, поскольку они неизбежно претерпевают и эпизодическое расширение и пополнение. Помимо развития «вширь», в ряде случаев таблицы соответствия допускают и сокращение, что, например, случилось с русской письменностью при проведении реформы правописания 1918 года. Более того, как следует из теории языка Э. Сепира, количество знаков алфавита не обязательно достаточно для удовлетворения потребности в отображении всех звуков, что дано содержать некоему языку. Причина подобного положения - то свойство фонетических структур, в силу которого, казалось бы, «стандартный» звук допускает неодинаковое произнесение при включении в состав различных слов.

Следовательно, та разновидность информационных ресурсов, что носит имя «таблицы соответствия», - не просто та форма, что допускает возможные изменения, но, как правило, и форма, нередко претерпевающая такие изменения. Здесь для нас важно, что таблицы соответствия - это такая разновидность информационных ресурсов, чьи формы «принципиально открыты» для изменения в любой момент существования. В этой связи в ряде характерных ситуаций приобретает актуальность и поддержание особого справочного аппарата, позволяющего получение сведений из тех массивов информации, что в свое время были закодированы посредством использования таблиц соответствия, на настоящий момент уже утративших актуальность.

С другой стороны, поскольку нам более любопытен предмет использования тогда уже смысловых, а не технических форматов таблиц соответствия, то есть нам более любопытен процесс формирования понятий, а не знаков алфавита, то мы рассмотрим проблему влияния общего накопления ресурсов смыслового обозначения на структуру корпуса словарей или справочников.

Тогда начать данный анализ и подобает рассмотрением не столь уж и сложного примера из области составления толкового словаря. Если построение фразы требует включение в нее такого смысла как «человек, желающий служить в армии», то в качестве средства обозначения подобного смыслового построения толковый словарь явно предложит нам употребить вполне очевидное здесь слово «доброволец». Таким образом, для изъяснения представления о всяком поступающем по собственному желанию на службу в армию вполне достаточным оказывается употребление того простого соответствия, что создает употребление лексемы, фиксируемой толковым словарем.

Тогда в развитие первого примера нам подобает предложить и альтернативный пример. В.И. Ленин в своей знаменитой полемической монографии «Материализм и эмпириокритицизм» использовал такой весьма мало употребительный смысл как «писатели, желающие быть марксистами». В таком случае если под углом зрения конструктивной составляющей и сравнивать данную смысловую структуру с признаваемым толковым словарем «добровольцем», то можно отметить практически полное соответствие структур как одной, так и другой выразительных конструкций. Но если первое из данных понятий прямо входит в корпус толкового словаря, то для второго на деле отсутствует обозначение в формате отдельной лексической формы. Очевидным же следствием подобного положения и правомерно признание оценки, указывающей и на явное различие в акцепции толковым словарем некоторых смысловых форм. Это различие и подобает расценивать как возможную основу для разработки наших теоретических представлений о стадийной схеме реализации семантических единств по отношению к совокупному лексическому «капиталу» языка (то есть той схемы, что характерна для языка в целом, или - для его общей «таблицы соответствия»). Кроме того, эту оценку следует дополнить и ссылкой на ранее выполненный нами анализ несоответствия между целостностью структуры понятия и лексическим единством слова, чему посвящена и наша работа «Много и одно» [2].

Тогда нам подобает последовать допущению, что современный естественный язык дано отличать куда более массовому явлению пополнения корпуса его ассоциаций благодаря образованию фразеологических конструкций, но не отдельных слов. Если же практике употребления дано столкнуться с увеличением частоты использования фразеологической конструкции, то на лексическом уровне можно заметить признаки поиска или нового удобного выражения или уже существующего заместителя, достаточного для дополнения той «таблицы соответствия» чем и доводится предстать лексическому корпусу. Так, если взять такие слова как автомобиль или велосипед, то даже притом, что в описании подобных предметов никогда не использовалась фразеологическая конструкция, то она как бы «подразумевалась» в случае чьей-либо попытки построения такого сложного слова.

С другой стороны, показанная нами последовательность - вряд ли единственный способ пополнения общего объема лексического корпуса, становление словарной базы речи - скорее это характерно сложный процесс модификации и комбинации звуковых ассоциаций [3]. В том числе, в наше время прямое заимствование звуковых ассоциаций в существенной мере отступает на задний план, но, несмотря на это, все же окончательно не устраняется из практики словообразования. В частности, родившееся из мелодического припева эстрадной песни слово «буги-вуги» превратилось в нарицательное обозначение любой легкой эстрадной песни [4]. В свою очередь, молодежный жаргон - также источник пополнения современного русского языка словами «прикол», «тусовка», «оторваться», обозначающими явления, характерные для жизни сегодняшнего молодого поколения. Основному же выводу, вытекающему из выполненного нами анализа теории информации, мы позволим себе придать такую форму: появление расширяющей словарь лексемы в существенной мере связано с частотностью присутствия в речевом обороте такого рода символической ассоциации.

Модель, описывающая механизм пополнения лексического корпуса также могла бы найти применение и в качестве инструмента исследования особого предмета информационного «капитала», а, по существу, разного рода коллекций символических проекций. Образование подобных коллекций прямо полезно в избавлении от повторения нередко достаточно напряженных процессов задания символического отношения; что именно подобает понимать причиной подбора подобного рода коллекций можно оценить тогда и посредством анализа ряда показательных примеров. Так, здесь правомерно указание на обстоятельство, что практически беспрерывный прогресс научного познания обуславливает устаревание некоторых теоретических представлений или даже отдельных эмпирических данных, но ведущие библиотеки продолжают содержать в своих запасниках старинные фолианты, содержащие подобные практически утратившие актуальность концепции или данные. Но здесь равно возможно представление и несколько иного рода примера: современная химия для обозначения класса, к которому относится процесс горения, употребляет имя «окисление», и описывает последнее как химическое взаимодействие, состоящее в образовании определенных продуктов реакции. И здесь же она не забывает напомнить и о давно отвергнутой теории «флогистона», категорически отвергнутом наукой наивном понимании процесса горения. «Окисление», представляющее собой научную концепцию определенного процесса, более того, за время своего существования несколько раз претерпевало его уточнение, используемые ранее его определения несколько раз пересматривались как неправомерно узкие. Отвергнутая же в качестве научного метода идея «флогистона» уже столетия не получала никакого развития.

Но если наивные и устаревшие решения и подобает относить к числу не вполне осмысленных идей, то какой именно познавательный результат можно было бы ожидать от знакомства с устаревшими решениями и представлениями? Основной эффект в данном случае - возможность сравнительной оценки методологических установок, откуда возможно определение и неких способов рационализации научного поиска, главным образом, в области теории. Адресация к «старой, узкой, или ведущей в никуда» модели лишь подчеркивает смысл актуального решения как строящегося на основе более объемной аргументации, нежели отвергнутые теории. В свете подобных оценок и более совершенные решения обнаруживают себя в качестве не только более правильного выбора познавательной модели, но и в качестве обеспечивающих своего рода «оптимальную» селекцию эмпирических данных. Тогда и представления о принципах, составляющих собой основы нерациональных или ограниченных моделей, будут представлять собой условное «предупреждение» о недопустимости редукции тех распространенных оснований, чему уже довелось обрести признание в значении оснований действующих теорий. То есть смысл понимания существа уже отвергнутых теорий - явно потребность в возведении препятствий любым попыткам выхода на уже отвергнутый путь. Уничтожение данных о предшествующих заблуждениях или излишне узких толкованиях будет означать удаление с магистрали развития науки всех знаков «тупик», отмечающих попытки отказа от следования по прямому пути.

То есть отождествление некоего представления как определяемого «в качестве» - оно же задание и такого рода символического отношения, что не просто объемлет собой некое отождествление, но и определит его как тем или иным образом «принятое» под неким углом зрения. Или такое отождествление - оно же фактически добавление и некоторой связи типологической унификации, главным образом, задающей и то или иное позиционирование такого рода сложной формы носителя символического отношения, что мы и видим на примере тех же «устаревший», «субъективный» или «эгоистичный».

Далее нам полезен учет и того обстоятельства, что предпринятый нами анализ символических структур мы вроде бы «невольно» ограничиваем теми элементами таблиц соответствия, что так или иначе, но вовлечены в кругооборот вербальных форм интерпретации. Но информационные ресурсы способны представлять собой не исключительно вербальные или так или иначе близкие им сущности (жест), но раскрываться и посредством сущностей образной природы, уже не принадлежащих числу вербальных форм, - картин, фотографий, чертежей, аудиозаписей. Какого рода ресурсная природа тогда способна отличать такого рода как бы «непосредственно образные» формы? Правомерно ли понимание «образных» форм символического отождествления как образующих свой особый класс информационных ресурсов? Первоначально представляющийся возможным утвердительный ответ на поставленный вопрос далее, по зрелому размышлению, будет приводить к той же схеме, что уже известна нам и по образцам, в частности, … вербальной символизации. Первое, что в этом случае обращает на себя внимание - «образы», как правило, это нечто наделенные своей специфической конструктивностью структуры, или сложные образы, фактически выступающие не в качестве собственно стимула, но образующие не иначе как «выражения», служащие основой того или иного сложного порядка синтеза представлений. Прекрасный пример - столь знакомые нам по жизненным ситуациям образы представления, когда мы что-либо или кого-либо представляем не тем, чем оно в действительности оказывается. Также подобное понимание дано будет дополнить и тому обстоятельству, что основание для пополнения очередным элементом всякой коллекции вербальных структур - это и любым образом формализация некоего содержания, позволяющего его символическое отождествление. То есть такого рода формализацию и подобает расценивать как тот разделитель, что позволяет различение как бы «простого» потока стимуляции и - упорядочение некоторой череды образов, тогда уже обретаемое в моменты осмысления такого потока. Если же дано иметь место и эффекту функциональной идентичности символического качества что образной, что - вербальной структуры представления, то он равно обращается и неким следующим подтверждением реальности нечто «прямо», но не сложно воспринимаемых образов.

Далее если обратиться к осмыслению символического качества для слушателя, казалось бы, такой «неформальной» структуры как музыка, то выяснится, что музыкальная композиция в большей мере позволяет понимание как источник эмоции, и в смысле слушателя ее отличает значение средства побуждения определенного настроения тогда уже непосредственно в слушателе. Музыкант же, не расставаясь с принадлежностью «когорте слушателей», способен выделять в музыкальном произведении, в том числе, и элементы иного образного начала - картины необходимой ему манеры исполнения, правила которой он имеет возможность перенести, в частности, и на исполнение другой музыкальной композиции. Тогда такого рода двойственности воздействия образных форм представления данных на построителя интерпретации дано обращаться равно же и источником потенциальной множественности осознания данного «потока кода». В одном случае образы способны представлять собой не более чем банальные источники сведений о представляемых предметах, в другом - им присуще представлять собой инструменты «эмоционального побуждения» тех или иных мотивов поведения. Хотя, тем не менее, такое разделение в известной мере условно - равно и эмоциям в известных обстоятельствах дано носить сугубо функциональный характер.

Образы, если им доводится представлять собой источники порождения эмоций, тогда это такая специфическая форма реализации сложной стимуляции, что значима именно в их ограниченном адресном качестве побудителя конкретной формы эмоции; та же условная «таблица соответствия» где определенный образ выступает своего рода «кодом инициации» определенной эмоции - тогда это явно особая тема. Образы же «двоякого» назначения - одновременно и источники эмоции и рациональной символизации, - те фактически обращаются элементами двух различных таблиц соответствия; просмотр нами наших собственных старых фотографий не только вызывает милые сердцу воспоминания, но и позволяет осознать произошедшие с нами изменения. В некоторых случаях визуальные паттерны используются, например, и для определения ранга государственных деятелей, что и происходит в обществах с закрытой политической системой, где статус высших государственных администраторов и определяется по официальным снимкам их расположения на трибуне либо в президиуме. Именно в смысле структуры паттерна фотоснимки, а, равно, картины и симфонии и представляют собой специфические коды выбора ракурса, мазка, тональности и т.п.

Однако в класс форматов восходящих к образному паттерну дано «затесаться» также, по сути, и некоему «инородному» формату, а именно - чертежу. Чертеж в этом случае и есть нечто разнородный комплекс кода, где исполнение общей функции одновременно возлагается как на «наглядную», так и на формальную структуру кода, наподобие условных обозначений или индикаторов. Тогда содержащиеся в чертежах комплексы формальных кодов следует понимать полными аналогами инструментария вербального кодирования, иногда даже не просто исполняющими аналогичную функцию, но и напрямую представленными в вербальной форме, например, в надписях на сносках. Но одновременно чертежу дано заключать собой и некие «наглядные» образные структуры. Отсюда чертеж, скорее всего, - это такого рода разновидность «мета-образного» порядка, что совмещает собой эффективность сложного для описания наглядного представления и использования формализованных средств вербального (или - знакового) выражения. Потому чертеж и подобает расценивать как своего рода «паратекст», лишь потому не обращающийся собственно текстом, что присущий ему способ передачи сюжетной композиции реализуется в нем не посредством создания структурированного массива кода, но посредством имитирующей «наглядный» образ визуальной комбинации. Заметное различие текста и чертежа проявляется лишь в характерном для всякого нарратива последовательном построении, в то время как специфика чертежа равно предполагает произвольный порядок прочтения. Кроме того, «вербальность» чертежей оказывается в существенной мере различной - от фактически почти полной наглядности архитектурного чертежа до практически полной своеобразной «вербальности» схематических чертежей радиосхем. Радиосхему, в частности, следует понимать лишь основанием для дальнейшей интерпретации представленного на ней предмета, в частности, продолжающейся тогда и в чертеже, изображающем топологию платы для напайки деталей.

Однако современные коллекции символических структур уже не ограничиваются традиционными видами символических форм; сейчас подобные коллекции способны объединять и такие экземпляры, как программные алгоритмы. На идентифицируемые в качестве «текстов программ» алгоритмы равно распространяется законодательство об авторском праве, за что человечеству и следует благодарить изобретателя подобной меры идентичности Конгресс Соединенных Штатов Америки. То есть для правового представления алгоритм позволяет его отождествление отнюдь не в качестве формулы, не в качестве манипуляции вычислительного устройства, но тогда уже в качестве структуры, построенной в виде развернутого нарратива. Если данной оценке не дано заключать ошибки, то той же самой задаче дано предполагать решение посредством далеко не одной и той же алгоритмической последовательности.

Но поскольку как таковая задача настоящего анализа - исследование связей ассоциации между носителем кода и символическим отношением, то мы позволим себе тогда уже иным образом расценить природу программного алгоритма. Алгоритм в качестве порядка совершения манипуляции явно представляет собой полный аналог кинетической схемы любой возможной машины. Хотя здесь и возможно некое проявление различия «в нюансах», на деле и там, и там речь идет лишь о порядке воспроизводства определенной манипуляции, и, по существу, предметом новации здесь способен служить определенный порядок воспроизводства события и наличие комплекса условий подобного воспроизводства. И, соответственно, алгоритм, как и кинетическая схема механизма, представляет собой сложную схему события.

Теперь же нам подобает предложить нашу оценку тому обстоятельству, что притом, что сообщение это «последовательность кода», оно же и размещение этого кода в порядке, заданном смысловым началом. Если данная оценка верна, то правомерно предложение оценки и такой составляющей ресурсоемкости информации, как плотность представления смысла. В качестве иллюстрирующего и задающего направление нашего анализа примера мы воспользуемся известной рассказанной Швейком историей о номере паровоза «2468». Данный номер, как и получилось в случае Швейка, если сообщать его для запоминания малоразвитому человеку, позволит его выражение и в многообразных формулах арифметических расчетов, когда для образованного человека тот же номер отличает и элементарный смысл последовательности четных чисел в пределах десяти.

То есть - в таком случае абстракция тогда и есть нечто средство, прямо позволяющее наделение сообщения существенно большей компактностью в силу наличия у получателя информации возможностей распознавания все более концентрированных форм построения представления. Следовательно, и от философской теории информации подобает ожидать проявления способности принятия во внимание такого рода «скрытых» специфик смысловых информационных ресурсов как, в частности, отличающий применяемый порядок передачи данных или систему понятий уровень «емкости отождествления». Для «емкости отождествления» в известной мере допустима и возможность нарастания ее плотности вплоть до достижения положения, когда, в частности, некоторая практика образования специальной символики (та же, например, научная терминология) уже не позволит ее адаптации («деконцентрации») к восприятию части читателей, что не располагают должным уровнем культуры или не подобающе образованы. Причем здесь равно недостаточно и просто знаний специфической лексики. Потребность в наличии определенной культуры явно следует понимать неотъемлемой частью и всякого опыта употребления специфической системы символизации. Более того, условие «фундамента в виде определенной культуры» приобретает и его расширенное отождествление в качестве основания для расширенного и эффективного понимания и всякого специального представления. Можно досконально знать ту же математику, но, например, иногда не только смысл и предназначение определенных математических выражений, но и собственно их же математическая формализация утрачивают «прозрачность» для носителя определенного сознания при недостатке у него общей культуры. Тем более такого рода специфике дано отличать тогда и философское познание.

Так или иначе, но предложенному здесь пониманию равно дано означать и идею разбиения общей массы структур символического представления на два больших массива «специальных» и «общедоступных» ресурсных структур. К первому тогда подобает относить не только лишь тот пример, что не получивший медицинского образования человек вряд ли располагает возможностью чтения изображения на рентгеновском снимке. Подобного же рода причина определяет необходимость и в ведении особых словарей субъязыков и справочников субалфавитов. В любом случае подобная рода реальность позволяет говорить и о разделении на универсальную систему символизации, - например, в наше время к ней относятся на только алфавит, но и, скажем, сигналы светофора, и - на специальные и технические дополнительные системы символизации, например, ту же самую нотную грамоту. Кроме сугубо специальных, следует допускать и существование систем символизации, объединяющих структуры, чье предназначение - обслуживание сокращенной и адаптированной фиксации все той же универсальной символики.

Тогда если в развитие данной темы выделить и такой ее подраздел, как сугубо «техническое» начало структуры языка и алфавита, формализующего его кодовую основу, то здесь «техника» кодирования будет позволять ее понимание обязательной конвенцией, когда символическое значение - лишь условно обязательной. Здесь, например, можно вспомнить о произнесении некоторых согласных звуков в некоторых местных говорах именно как глухих, а в других - непременно как звонких, при обязательности использования для обозначения и тех, и других единого графического символа. Точно так же и нотная грамота, устанавливая определенные различия звучания, не устанавливает различия темпа, но сами рисунки нот всегда требуют их выполнения согласно определенного стандарта.

В завершение нашего обсуждения предмета ресурсных возможностей информационного кодирования нам следует уделить внимание ресурсным структурам информации специально адаптированным под операции низкоуровневой обработки кода. Условным «символом» подобного рода форм мы будем понимать генетическую информацию, а техническим воплощением - положим, барабан шарманки.

Так, если такого рода коду дано допускать «образную» трансформацию или представление посредством носителей «второго порядка», когда музыканту дано прочесть расположение штифтов на барабане шарманки равно как нот, то в этом случае такой код - та же форма обычного кода, оперирующего форматом символической ассоциации. Равно и последовательность ДНК будет позволять ее чтение как набор команд, задающих последовательность стадий синтеза белка. Другое дело, что задание такого рода специфики сильно коррелирует с возможностями системы различения кода, в любом случае знающей и ее особый уровень способности распознания.

То есть если обобщенному порядку задания кода дано будет обрести свою параллель и в порядке воспроизводства также обобщенной структуры интерпретации (или - порождаемой структуры, как в случае ДНК), то здесь возможно выделение и сильно производных структур упорядочения кода и - равно и сильно производных структур того же «обобщенного» понимания.

Другое дело, что системе кодирования генетической информации, что, по сути, не работает по схеме занесения кода в буфер, предшествующего непосредственно моменту исполнения кода, все же в этом смысле не дано представлять собой как бы «истинно информационную» систему. Генетическое кодирование - это в лучшем случае система отложенного или упорядоченного матрицирования, но - не система фиксации поступающих данных, воспринимаемых в видах их телеологически «внутренне» заданного использования в значении данных. Напротив, любого рода порядки своего рода «привычного» употребления данных в практике познания, технике или повседневной деятельности - это не только «управляемый» порядок востребования данных, но и свобода их модификации, включая сюда и переустройство таблиц соответствия. Более того, здесь самим данным дано предполагать иной раз и качества многозначности «как данных», когда всякая читающая схема будет отождествлять тот или иной символизм согласно с ее внутренней установкой.

Завершить же настоящий анализ мы позволим себе на предложении оценки, что средства, образующие собой ресурсы, востребованные при реализации информационного взаимодействия все же будут принадлежать двум основным сферам - технического исполнения носителя кода и - сфере самодостаточной идентичности символического отношения. И, тем не менее, несмотря на существование подобного разделения, можно говорить и об имеющих место ситуациях переплетения двух, казалось бы, отдельных и независимых порядков.

1. Дирингер, Д., «Алфавит», М., 2004
2. Шухов, А., "Много и одно", 2009
3. Шухов, А., "Дегибридизационная модель возникновения естественного языка", 2007
4. Шухов, А., "Лексическая передача звука и фонетическая адаптация слова", 2005
5. Шухов, А., "Код и паракод", 2010

06.2004 - 09.2022 г.