Начало отсчета исторического пути философии - предложение великим Пифагором определения философа в форме признания в качестве «философа» лица, изгнавшего из себя страсти и погруженного в отстраненное наблюдение. Но, несмотря на несомненные достоинства данного определения, «состояние отстранения» вряд ли подобает расценивать как лишенное специфических недостатков, что и означает воссоздание в таком состоянии все же не до конца беспристрастного «пребывания в отстранении». И одновременно подавляющую часть философов не отличает и осознание не идеальности практикуемого ими отстранения и вот почему. Пониманию этой части философов в силу действия ряда причин, не позволяющих их раскрытия в простом объяснении, дано заключать собой осознание самоё себя как «экзистентно простого», иначе - как исключающего специфику каким-то образом ангажированного субъекта. Причем, конечно же, здесь речь идет не о корыстных мотивах, но о форме пристрастности, исходящей из предрасположенности, склонности или приверженности. В подобном отношении прямая противоположность философу, мыслящему себя как пребывающий в состоянии «совершенного отстранения» - художник и музыкант, фактически не мыслящие существования вне следования избранной установке - что установке на порядок осознания мира, что на порядок представления обретаемого впечатления. Но в случае фигур из мира творчества можно наблюдать инверсную картину - художник и музыкант заявляют себя как «полностью пристрастные» фигуры, но эту свою «пристрастность» реализуют не полностью, поскольку сохраняют и качества специфического «глаза» и особенного слуха. То есть художник и музыкант все же видят мир не полностью сквозь призму собственного «впечатления», но сознают его и как «отпечаток реальности».

Философ же не видит себя ни увлеченным, и ни тем или иным образом «способным», то есть - обладателем определенных способностей, а потому не выделяет в самом себе и какой-либо ремесленной «струи», откуда, по причине такого рода мнимого отчуждения, и воображает себя носителем «чистого» воззрения на мир. Реально же такое понимание - в значительной мере иллюзия, и на деле философ не чужд и той характерно грубоватой манеры осознания, что отводит его взор от такого ему же и присущего качества, как характерное ремесленничество. Для философа далеко не позитивное влияние его «ремесла» - то качество его мышления, что исключает принятие во внимание нахождения в распоряжении философа лишь единственно возможного средства выражения и конструирования, а именно - вербального аппарата. Конечно, здесь сложно допускать наличие хоть сколько-нибудь существенных помех обогащению арсенала тех средств, что доступны философу и теми же математическим или изобразительным инструментарием, но при этом не стоит упускать из виду и такого «склонения», что функция этих средств - в данном случае лишь функция вспомогательных приемов и методов. То есть философ в своей ориентации на вполне определенный «порядок презентации» владеющего им понимания - это и очевидный «ремесленник», иначе - труженик на ниве познания, для кого становление осознания и возможно лишь при условии воплощения посредством вербального построения. Отсюда философа и дано отличать то непременно «ангажированной» форме понимания мира, а именно, практике выражения наполняющих мир реалий лишь посредством повествования, откуда и создаваемая им картина мира - то непременно и «полотно повествования». Более того, в философии прошлого случай построения таблиц в философской «конструкции» - это характерно редкий случай, когда в наше время широкая практика использования табличного аппарата открывает для таблиц и перспективы философского использования.

Тогда если признавать правомерность предложенных здесь оценок, то и мнимо «отстраненный» философ каким-то образом «ангажирован»; но в чем именно такому влиянию дано сказаться и на отдельных решениях? Философу, что во всякой своей идее и предпочитает видеть лишь порядок «развития повествования» дано сталкиваться и с такого рода «подводным камнем», как потребность в придании корпусу используемого им понятийного аппарата вида структуры, заданной как система связей, установленных в силу принятия как таковых начал, собственно и определяющих этот комплекс понятий. Или - философу, привычному мыслить «логикой повествования» равно не характерен и взгляд на понятие вглубь, откуда природа понятия для подобного рода манеры представления - оно тогда и та «отправная точка», что остается «лишь точкой» и не обращается источником порождения шлейфа последствий. Однако в этом случае куда более значимым дано предстать и такому обстоятельству - подобная ограниченность она равно источник и характерной узости самой философской теории когнитивного процесса, - когда прямая невозможность разложения «простейшего» элемента не позволяет представления действия когнитивного функционала теперь и как «действия механизма». Потому как таковой недвусмысленной реальности настоящего положения и дано оправдать нашу попытку анализа предмета, в какой мере влиянию неизбежной «ремесленной» повествовательной установки философии дано сказываться и на философском объяснении когнитивной способности.

Следом за определением предмета предстоящего анализа нам следует определиться и с возможным способом исследования подхода философии к предмету когнитивной способности - в данном случае наш выбор падет на «логический способ». И одновременно предметом подобной задачи мы установим и определение той самой позиции «от печки», от чего приходится «плясать» философии в ее объяснении функционала когнитивной способности, а именно, позиции, что именно для присущего философии понимания и предполагает отождествление как нечто простое. А далее сведение воедино двух данных отправных моментов позволит и выход на ту стартовую позицию, чем и обращается утверждение «понятие есть простое». В таком случае, если прибегнуть к попытке раскрытия подобного утверждения, то отождествлению понятия как «простого» равно дано означать и наличие у него той присущей ему специфики, что, с одной стороны, понятию дано возникать само собой и, с другой, не подытоживать предшествующих эволюций. Далее как возможное развитие уже начавшегося анализа здесь правомерно принятие допущения, что функционалу «понятия» дано отождествлять не только отдельные слова (лексемы), но и иного рода функционально близкие формы, наподобие знаков жестового языка или, скажем, сигналов горниста (подъем, отбой и т.п.). А в этом случае и понятию, как и атому для вещества, что предполагает заимствование «не из химии», и дано быть «взятым не из когнитивных практик», но - быть взятым «из воздуха», или - пусть и из некоей «иной материи», что равно не позволяет отождествления в значении когнитивной практики.

Теперь если образованный здесь комплекс аргументации признать вполне достаточным для начала анализа, то возможно и непосредственно рассмотрение интересующего нас утверждения. Тогда если понятия и подобает расценивать как непременно «внешнее» по отношению к возможности ведения когнитивной деятельности (суждению, рассуждению), то их не дано отличать и какому-либо качеству комплементарности в отношении требований культуры речи или, если понимать правомерным задание и более общей специфики, то в отношении условия «достаточности высказывания». Но это не так, и дело не только в различии уровня культуры, то есть тех обстоятельств, когда понятия из области практик «глубокой рефлексии» непонятны носителям простой культуры, а для мыслителя одной из форм «глубокой рефлексии» невозможно выражение его представлений в «понятиях элементарной моторики», хотя иной раз это и технически возможно. Помимо всего прочего, также дело и в том, что отдельные понятия, допускающие придание им всякого рода особой «геометрии» в разных формах культуры также в каждой из них особенным образом будут «выкраивать» и контур обозначаемого ими явления. Характерный пример - само понятие «слово», теперь прямо неуместное для теоретической лингвистики, потому перешедшей на употребление и двух заместителей - понятий, обозначающих не слово в целом, но только лишь специфику слова, то есть понятий «план содержания» и «план выражения» слова. Другой пример - социальная окраска понятия, когда изменение социального устройства равнозначно лишению в некоем языке имени «спекулянт» тогда и ранее придаваемой негативной коннотации. Также и естественному языку в пику языку научной биологии дано понимать под просто именем «животное» то и характерно иные смыслы. Хотя в подобном отношении не следует упускать из виду важного обстоятельства, что множеству современных естественных языков все же довелось достичь и определенного, хотя и не столь строгого усреднения по отношению основной группы употребляемых понятий.

Опять же, если признавать правомерность высказанных здесь критических оценок, то какой же существенный смысл позволит его извлечение из такого рода критики? Настоящий «критический» подход и вознаграждает нас возможностью осознания, что понятие - никоим образом не нечто «простое», и за ним равно дано стоять и опыту культурного синтеза, исходящего из «вектора» развития культуры. В таком случае в понятии просто невозможно предполагать какой-либо простоты, если и ожидать выделения в нем окончательной простоты, хотя подобной особенности не отменить и присущей понятию специфики пусть и относительной простоты. Но это наше погружение в условную «теорию понятия» - это погружение в историю как бы его становления в культуре, когда сама далеко не простая история его становления уже будет обращать понятие тогда равно же и нечто «сложным» понятием. Однако помимо подобного рода «эволюционного» среза специфике понятия дано предполагать и иной срез, быть может, не прямую альтернативу эволюционной картине, но картину, изображающую совершенно иные вещи.

Нам тогда и надлежит обратиться к поиску той теперь иной возможности «прояснения» природы понятия, чему также дано отчасти пошатнуть и философскую претензию на «простоту» созерцания и выражения. Но лучший в этом случае образ действий - заход издалека: если мы судим о спортсмене, то вспоминаем присущую ему тренированность, ту самую «спортивную форму», что равно допускает и обретение, и утрату. Как ни странно, в подобном отношении важно и то, что спортсмен в таком своем качестве никак не маргинал, поскольку и простому слесарю, пришедшему на завод после отпуска равно сложно войти в ритм столь привычной для него работы. То есть - и простому обобщению приведенных примеров уже дано допускать выражение в оценке, что по причине подверженности воздействию нечто «накопительных влияний» организму дано проявлять и нечто актуально присущее качество мобилизованности. Однако возможно ли задание характеристики подобного рода «мобилизованности» теперь и для как таковой когнитивной деятельности? Здесь, даже если старательно избегать любого рода углубления, не исключено и сравнение двух таких особенных индивидов - «читающего по складам» и «схватывающего на лету». Во всяком случае, первая из указанных характеристик - качество «читающего по складам» - вряд ли характеристика как такового философа, любым образом, лучше или хуже, но «схватывающего на лету». Философ, как все же особого рода «профессионал», это и некто схватывающий «на лету» словесные конструкции или элементы образных паттернов, хотя, быть может, и не присущий им смысл. Но если философ и адаптирован к вполне определенной «динамике осознания», то для него невозможна и утрата такого рода «философской формы». А потому даже и вне постановки такого в известном отношении «садистского эксперимента», как принуждение к отстраненному созерцанию кого-либо «читающего по складам» также возможно и утверждение, что в философском «отстраненном» созерцании равно дано присутствовать и норме динамики процесса осознания.

Далее, если отбросить и любые попытки перегрузить настоящий анализ вряд ли полезными деталями, то возможно и его развитие в виде предложения некоей «простой формулы» или принципа, определяющего что универсальный опыт невозможен. Иными словами, любая форма опыта - это и тем или иным образом гармонизированная форма опыта, но никоим образом не «опыт вообще». Если как таковой опыт - то непременно же специфический опыт, то и анализу философа, сколько бы некий мыслитель не усердствовал в придании такому анализу специфики «состояния отстранения» все одно дано представлять собой последствие задания той или иной или даже нескольких установок. Другое дело, что подобные установки, если соизмерять их с тем философом, что не находит нужным погружение в такой предмет, как качество или «качественный уровень» присущих ему способностей, будут представлять собой и нечто инерционную форму задания установки. Или - для мыслителя «инерционного типа» характерно и следование присущей ему «устоявшейся практике», чему, даже в силу ее восхождения к действию определенных установок - культурной традиции и уровня владения необходимыми навыками, - все равно в ее осознании философом не дано предполагать отождествления как «последствия принятия» установки. Итак, философствование всегда есть продолжение «принятия установки», даже если некие установки номинально как бы и «не приняты», но что именно подобной специфике дано означать в нечто «типичном случае»?

Выше здесь уже имела место оценка, что предмет нашего интереса составляет собой проблематика философского «освещения» функционала когнитивной способности в его «развертывании вниз», то есть - при переходе на уровень, любым образом лежащий ниже уровня понятия. Или, иначе, поскольку философия, что прямо следует из предложенных выше оценок, как бы «не избегает затруднений» в обращении к предмету «фактических умолчаний», то мы намерены предложить нашу оценку и непосредственно непонимания философией конструктивных или структурных начал понятийного синтеза или - самоё возможности формирования понятия. Философия ошибается, когда берет понятие только лишь «как есть» и не углубляется в посылки, мотивы и иные основания его построения. Источником же такой ошибки тогда и правомерно признание философской иллюзии феноменологической «простоты» как такового философского функционала отстраненного созерцания; тем не менее, и в данном случае интересующий нас предмет - все же не природа такого рода ошибки, но характеристика своего рода «объема ошибки». То есть наша задача - это прояснение специфики тех белых пятен, что и оставляет то «типичное» философское воззрение на характер когнитивной способности, что прямо лишено и как таковой самооценки как признание самоё себя «определенным оператором» когнитивного акта.

Итак, если философия строит ту картину когнитивной способности, в которой эта способность обретает облик иллюзии «непредвзятого» построения, то в результате выбор такого функционала в отсутствие должного критического подкрепления и приводит к становлению понимания, освещающего понимаемый предмет то непременно «в искаженном свете». В таком случае явно правомерен вопрос, в каких именно существенных пунктах и случаются те нарушения, что прямо следуют из характерной для философии иллюзии феноменологической «простоты»? Здесь если последовать нашей оценке, то подобает указать на наличие такого рода ошибочных истолкований. Первое - это пренебрежение синтетической (благоприобретенной, выработанной как навык) природой способности различения кодового элемента; проще говоря, непонимание того, что знание алфавита - следствие обучения. Вторая аналогичная и, по сути, равно существенная «ошибка» - упущение из виду реальной подвижности выбора как такового объекта осознания, когда не исключено и определение различных фокусных позиций или характеристик масштаба. Это не только предпочтение стиля, атрибутики, выбора местом средоточия интереса «формы или содержания», но и прочтение некоей комбинации или как комбинации или как сложного знака - или теперь уже доказанный психологией функционал реализации способности чтения как различения, по крайней мере, слога, но не отдельной буквы. Кроме того, философскому осознанию предмета когнитивной способности странным образом дано понимать несущественным и такое важное качество, как уровень адаптивности в восприятии кода. Это, конечно, не только отличающая кого-либо из людей неспособность восприятия намека, но и затруднения мало читающих людей в восприятии изысканных шрифтов. Другими словами, если собрать все это вместе, то философии дано оценивать восприятие кода как любым образом формальную операцию - внешний мир предъявляет сознанию кодовую единицу, а то без тени сомнения адресует ей «правильное» осознание. Хотя такого рода формат то непременно же «банального» акта фактически неизбежен и в любого рода «тривиальном» случае, но далеко не достаточен для выделения тогда и полного спектра вероятных случаев. Или, насколько нам дано судить, специфика «философского взгляда» - это идея «стандартной формы» воспроизводства когнитивной способности, когда, напротив, многообразию реальных практик дано представлять собой непременно же параллельное бытие что ситуаций «стандартной реализации» когнитивной способности, что и нестандартных случаев ее реализации. Тогда если оценку характера когнитивной способности построить в форме возможного обобщения, то для философского истолкования достаточность «стандартного» (биологически или социально целесообразного) акта восприятия - это и как таковая достаточность акта восприятия «вообще», что далеко не так. Кроме того, прямое последствие принятия такого подхода - отождествление и самоё когнитивной способности как «тривиального» функционала, хотя на деле ей все же дано обнаружить специфику и нечто сложного комплекса как тривиальных, нетривиальных, или и само собой иллюзорных актов. Равным же образом и само построение этих актов возможно и в «комплексной» форме, когда некая реалия может быть представлена вплоть до того, что трояко - рядом элементарных признаков, рядом сложных признаков и рядом обстоятельств баланса признаков, когда преобладание одного признака не означает полного вытеснения альтернативного признака.

Если такая оценка хотя бы и отчасти состоятельна, то и любого рода философская концепция, определяющая мир когниции как «мир действия простых триггеров» - это и непременный источник ошибки.

Но помимо понимания когнитивной способности вообще философия, и, в особенности одно из ее направлений философский «материализм» равно не чужда и попыток внедрения в практику познания представления об элементарности воспроизводства функционала перцепции. Но здесь она явно упускает из виду, что для придания живому существу возможности обретения лишь «примитивно простой» формы образной презентации наблюдаемого объекта («синтеза паттерна» языком психологии) дано приходить в действие и сложному многоузловому и многоканальному аппарату реализации функционала, что в смысле установки феноменологической «ясности» определяется как нечто «органы чувств». На деле и такого рода «примитивно простой» функционал аппарата образной презентации внешней среды - это и нечто сложная, - что по порядку стимуляции, что и по способу обработки изначального комплекса стимулов - хитроумная «последовательность действий» своего рода «машины перцепции». В таком случае, каким именно образом подобного рода «ошибку упрощения» порядка работы системы перцепции уже следует представить и непосредственно в «философском освещении»?

В оценке такого предмета прямо полезно напоминание и того простого факта, что судьба философского материализма странным образом вершилась руками тех литераторов, кого отличала способность складного изложения, но равно и прискорбная неосведомленность в как таковом предмете природы материи. В подобном отношении существенно и то обстоятельство, что если судить о таком предмете, как «физическая природа», то последней не дано знать ни цвета и ни звука, как, напротив, ей дано знать такого рода формы, как «участки спектра электромагнитных излучений» или «механические колебания упругих сред». Здесь в развитие подобной специфики и той же психике, имеющей обыкновение занимать и характерно «активную позицию» дано образовать и ее собственный инструментарий маркерных форм, посредством чего и исполнять функцию отождествления - но, в этом случае, то непременно внутри «механизма психики», - физических проявлений присущих внешнему окружению. Причем здесь не помешает бросить камень и в огород психологии, так до сих пор и не предлагающей ответа на вопрос «как же нейроны делают красное?» То есть - если цвет и звук, по сути, и есть не более чем «маркеры», то как им «в качестве маркеров» и дано предполагать формирование посредством деятельности мозга, представляя собой не более чем некие формы проявляемой мозгом активности? Прояснение самой природы звука или цвета как форм активности мозга - для психологии и по сей день лишь ожидающая решения задача. Но при этом если наш феноменологически «непосредственный» образ - он и в любом случае сложная манипуляция, то в его отношении прямо невозможно предположение тогда и его «простоты».

Прямое продолжение предложенных здесь оценок - это и анализ такого предмета, как возможность реализации «кодовой функции посредством выбора физических средств ее исполнения». И первое, на что следует обратить внимание - это пределы функциональных возможностей как таковой перцепции. То есть, по сути, «архитектуре» кода следует предполагать и нечто «доступность распознанию»; или - если код реализует слон, то ему дано использовать инфразвук, если мышь - ультразвук, более того, сложно сказать, дано ли человеку определенно воспринимать и код по имени «танец пчелы», как для него в отличие от пустельги неразличим и ультрафиолет. Или - физическая реализация кода - это, помимо прочего, употребление лишь тех физических средств, что допускают фиксацию благодаря различимости для аппарата наличных каналов перцепции.

Другой существенный аспект «архитектуры» кода - достаточность для комфортного восприятия. Допустим, не исключено предположение, когда дано иметь место форме построения кода в виде одновременной инициации нескольких каналов стимуляции, положим, сразу двух - визуального и тактильного. Однако с функциональной точки зрения это вряд ли особо удобно, и потому типичные формы реализации кода - реализации, достаточные для регистрации кода приведением в действие лишь одного канала перцепции, но никоим образом не нескольких.

Далее - собственно практике также дано указывать и на возможность лишь подразумеваемого, «виртуального» кода. Например, во всяком тексте на языке благородных эллинов для фамилии «Брежнев» ее начальную букву странным образом дано составлять такой букве как «мю». Равно и отличительная особенность японской речи - пренебрежение употреблением фонемы «л», откуда в японском произнесении звучание имени весьма известного деятеля и предполагает воспроизведение в звуке «Ренин».

Теперь если свести воедино совокупный объем составляющих той сложной специфики, что, в конце концов, и определяет многозначность функционала перцепции, то «в сухом остатке» дано иметь место тогда и следующей вещи - «архитектура» кода это прямое следствие возможностей функционала перцепции, и, в том числе, требований перцептивного комфорта и влияния культурной традиции. Или - потребность в выражении символического смысла пусть и первична, но не безусловна; и дано иметь место и «рамкам выбора» физических средств воплощения кода, чему в первую очередь дано исходить и из возможностей перцептивного аппарата, включая сюда и тот же фактор комфортности процедур регистрации кода.

Как бы то ни было, но в любом из вариантов здесь не подобает забывать и о факте явного пренебрежения в подходе философского материализма той же проблематикой функционала «перцептивных маркеров», что и препятствует постановке вопроса о подборе необходимых физических средств «воплощения кода». А как таковой данный факт и позволяет оценку, что если и заявлять себя «материалистом», то и функционал перцепции следует представлять как нечто «искусство возможного».

Качество функционала перцепции представлять собой искусство возможного и порождает тот очевидный вывод, что равно отсутствуют и какие-либо основания для допущения возможности «феноменологической простоты». Тем не менее, несмотря на недвусмысленную очевидность, «философия» как была, так и остается практикой познания, прямо отвергающей любую попытку низвержения столь органичной для нее идеи характерной «самодостаточности ощущения». Тогда такой столь любопытный факт равно придает и правомерность вопросу - что именно и порождает такого рода «устойчивую иллюзию» многих, если не большинства философствующих?

«Философия», если исходить из реалий ее современного состояния, - пока что не более чем развитие литературной традиции вне предложения хоть сколько-нибудь внятной программы развития философских представлений равно и как нечто отдельного комплекса представлений познания. То есть если всякого рода наукам наподобие естествознания, биологии и даже лингвистике дано формировать позитивные программы развития поиска, то философия не ставит даже и задачи выработки такого рода программ. Дело в том, что если бы философии и удалось определиться с «программой развития», то ей любым образом довелось бы столкнуться и с разрешением проблемы применимости тех ее представлений, которые тем или иным образом и восходят к установке на феноменологическую «простоту». И здесь, даже если и ограничиться прямой апологетикой модели философствования в целом, то следует определиться и с возражениями тогда и на аргументацию вероятной критики. Тем не менее, в наше время философии все же не дано знать пусть и какой-либо «программы развития» и - двигаться вперед лишь в порядке «предложения трактовки восходящей к предыдущей трактовке».

07.2019 - 01.2024 г.