Если предпочесть такой способ ведения рассуждения как запрет выхода за пределы «контура языка», то нечто бытующему относительно присущего ему содержания дано предполагать отождествление посредством понятий «явление» или феномен, когда, напротив, нашему пониманию явлений дано предполагать употребление характеристики «факт». Но, в таком случае, всему ли, что мы можем знать о явлениях или знать вообще, дано соответствовать характеристике «факт», и что такое «факт» на фоне тех данных, что исключают признание «фактами»?

Поиск ответа на поставленный вопрос подобает начать избранием в качестве предмета начального этапа такого поиска того подсознательного представления, что составляет собой «фактическое определение» комплекса содержания, уподобляемого понятию «факт». Так, любое употребление понятия «факт» не связано с отождествлением комбинации содержания, обозначаемой этим именем, некоей когнитивной структуре, или такое понятие не воспринимается как адресованное когнитивному началу, но понимается как адресованное внекогнитивному началу, то есть самой действительности. Или - как понимает употребляющий понятие «факт», хотя комплекс содержания, заключаемого характеристикой факт это комбинация когнитивных форм, но в рамках такого представления данные формы утрачивают «плоть» когнитивных форм, обращаясь «прямым представительством» действительности. То есть содержание действительности, обретающее отождествление в качестве «факта» притом, что средство его воплощения служит когнитивная структура, подлежит доставке таким «идеальным» транспортом или средством хранения свидетельств, что и в такой репродукции не утрачивает качеств субъекта «прямого предъявления». То есть - характерно «брутальное» понимание существа факта таково, что не заключает собой постановки вопроса, оправдано ли то понимание квалифицирующей характеристики «факт», что признает его формой прямого представительства.

Защиту правомерности использования характеристики «факт» как всяким образом «прямого» представительства следует начать с задания «теоретических» посылок. Так, если содержательному наполнению высказывания (или - наполнению невербального, но иным образом иллюстративного свидетельства), расцениваемого как доносящего «факт» дано предполагать такой порядок обустройства как полнота соответствия комплексу особенностей нечто действительного, то, быть может, такую особенность также подобает расценивать как нечто особенную специфику? Чему именно дано обеспечивать обретение высказыванием или свидетельством характера «представления факта», но не чего-либо иного? В любом случае, такого рода «формы донесения» потому и позволяют признание за ними подобающих качеств, что им равно присуще наличие и особенной прозрачности и вторичности, уже достаточной для возможности как бы «прямо открывать» нечто обозначенную так действительность, при этом - исключая внесение чего-либо своего. То есть некое содержательное наполнение свидетельства, признаваемого «фактом», по существу таково, что ничему из средств воспроизводства, используемых для его построения, не доводится привносить в это построение чего-либо «своего собственного». Или - при донесении факта нам дано иметь дело с таким идеальным средством транспорта, что, по отношению подлежащего доставке так же продолжая быть не более чем средством, обеспечивает и столь достаточную передачу объекта транспортировки, что ему доводится поступить в место получения, оставаясь лишь самим собой. Самое любопытное, что здесь правомерен физический аналог - электрическая распределительная сеть, что, в частности, в каждой розетке поддерживает то же самое значение электрического напряжения, как бы «не внося ничего своего».

Тем не менее, не помешает уточнить, как же возможно обретение такой идентичности (или постоянства) уже не при доставке напряжения до потребителя, но в столь же безупречной доставке представления о нечто действительном равно и некто оператору синтеза интерпретации? Конечно, сам избранный нами аналог далеко не идеален, и при неправильном подборе проводки не исключено и падение напряжения на клеммах потребителя, но мы откажемся здесь от критики предмета аналогии, необходимой нам не более чем в роли иллюстрации и поведем анализ «с чистого листа».

В таком случае, возможно ли и на уровне теоретической модели то предположение, что очевидно вторичное представление действительности на положении же само собой действительности способно зависеть лишь от качеств этой действительности и не зависеть от качеств потребителя-интерпретатора? Или - возможно ли отождествление потребителя-интерпретатора данных как нечто такой «страдающей стороной», что не различает и хоть сколько-нибудь значимой части условий того же события доставки данных? Или, положим, допустимо ли для подобного потребителя представлять собой «дотошного потребителя» и потому не позволять себе обходиться столь «скудным пайком» объявляемых ему сведений? Как нам представляется, здесь неизбежно определение «контура» события заимствования раскрываемых неким утверждением данных тогда и со стороны потребителя этой сообщаемой ему информации, без чего и невозможна оценка способности утверждения к донесению нечто «содержания факта».

Насколько можно судить, получатель информации лишь тогда обретает возможность осознания заключенного в сообщении содержания как нечто «картины явления», или, в просторечии, как «характерный факт», когда всем отдельным свидетельствам, составляющим сообщение, дано слагаться в некую схему, и вот почему. Но первое - данное утверждение необходимо дополнить и тем пояснением, что получателю сообщения присуще понимание сообщения как раскрывающего картину «характерного факта» лишь в случае, если ему равно присуща способность однозначной интерпретации элементов содержания сообщения - что любого из свидетельств, заключенных в таком сообщении, что, равно, порядка комбинации свидетельств. Или - получатель сообщения способен воспринимать сообщение как доносящее «характерный факт» лишь непременно в случае, когда в его представлении каждое образующее сообщение свидетельство способно соответствовать нечто ясной картине такого рода данности, возможности или условности. То есть - получатель сообщения потому и сознает сообщение доносящим «очевидный факт», что расценивает каждый элемент или составляющую сообщения как равно доступные и в их роли составляющих комбинации, открытой для просмотра в привычной для него практике умозрительной реконструкции или ассоциации. Если, напротив, получателю сообщения дано выделять в сообщении нечто «умозрительно недоступные» фрагменты, пусть, положим, представления, присущие среде некоего дискурса, то его вряд ли будет отличать осознание такого свидетельства тогда уже в качестве факта. Лучшее подтверждение подобной оценки - непонимание смысла или юмора анекдотов представителями некоей культурной среды, если комическому началу таких анекдотов дано адресоваться реалиям культурной среды, чему они характерно непричастны. Или - как выяснилось, носителям специфической культуры обществ развитого капитализма недоступен юмор анекдотов, адресуемых реалиям советского времени. Равно и в научной коммуникации, если опустить в сообщении фрагменты вывода положений, не очевидных для части специалистов, то эта часть специалистов не сможет осознать и смысл сообщения в целом. Даже и на бытовом уровне, если смыслу истории в существенной мере дано востребовать некую предысторию, то донесение этой истории «без предыстории» также утрачивает понятность. То есть явлению через его донесение в сообщении тогда лишь и доводится обрести все признаки «изложения явления», когда объем содержания, излагаемого в сообщении и объем его подкрепления другими данными достаточен и для умозрительной реконструкции явления. Если же получателю сообщения не дано опереться на подобающий объем «подкрепления», то для него такое сообщение фактически «не информативно», сколько бы оно не представлялось информативным для отправителя сообщения. То есть сообщению доводится передавать «характерный факт» лишь при условии, что оно пригодно для умозрительной реконструкции равно и в сознании фиксирующего его получателя. Для некоего получателя доносящему некий факт свидетельству только тогда и доводится составить собой таковое «свидетельство», когда всякий образующий свидетельство компонент прозрачен, очевиден и, условно, наделен «надежным определением» равно же и в связях комбинации. Другое дело, что если свидетельство, доносящее некий факт, недостаточно для его усвоения в некоей аудитории, то отсюда не следует, что оно недостаточно и для усвоения в любой аудитории. Факт будет предполагать установление «как факт» даже в случае, когда возможна хотя бы какая-либо аудитория, способная к его восприятию «как факта». Но «факту» также дано располагать качеством факта равно и на условии реальности фиксируемого в нем явления - то есть некое свидетельство будет указывать некий «факт» лишь в случае указания на существование некоего явления, хотя некто сознающий и обретает понимание этого явления лишь из вторичного донесения, но не из самого явления. Также важно понимать, что в данном анализе выведена «за скобки» реальность и собственно явления на том условии, что средства его представления - это или вербальные средства или - некий функционал воспроизводства иллюстрации.

Равно роль довода, оправдывающего предложенные здесь оценки, допустимо возложить на довод, прямо подтверждающий косвенную природу факта или довод, условно определяемый как «случай Магеллана». Когда команда Магеллана достигла родной гавани, только тогда она обрела возможность фиксации факта, что если прокладывать маршрут строго на запад, то можно оказаться на востоке от места начала пути. Но здесь существенно то обстоятельство, что это свидетельство явно достаточное для «преподнесения как факт», не позволяет преподнесения как указание на реальность явления. Или - для слушателя рассказа участников команды Магеллана основа данного факта потому не наблюдаема «как явление», что для его наблюдения ему подобает проследовать тем же маршрутом. То есть - тем членам команды Магеллана, что свидетельствовали этот факт, не удавалось его приведение в глазах собеседников к объему «обозримого» явления. Или, другими словами, и добросовестные свидетельства способна отличать такая природа, что лица, представляющие эти свидетельства, не располагают возможностью отсылки к явлению, выраженному посредством представляемого ими факта. Или, иначе, если реалия, не позволяющая воспроизведенная в пределах некоего «ресурса возможностей» посредством отсылки «из факта к явлению», будет сохранять и ее качество факта, то отсюда и как таковой факт будет предполагать отождествление как принципиально вторичная картина нечто первичного. Естественное же следствие подобного положения - признание за фактом и в принципиальном смысле специфики всегда констативного, но на условиях, что всякое углубление в такую специфику - оно же и попытка построения теории структур интерпретации в целом.

Далее - если теперь для нас возможно строгое следование предложенной здесь «теории факта», то - что в понимании такой теории ложь? Дабы обрести представление о возможности разделения истины и лжи равно и на уровне вторичной репрезентации, что в понятиях естественного языка соответствует «представлению факта», нам подобает исследовать пример, когда осознанию доводится заместить исходно мифический смысл равно на идею пусть не идеально соответствующей, но некоторой подобной мифу реальности. Так, стоило человечеству в ходе общественного развития овладеть хотя бы начатками высокой культуры, так сразу в нем дала себя знать идея овладения воздушным пространством. Однако реалиям той практики и даже прямых экспериментов довелось обнаружить, что всякая мысль о построении такого средства, как махолет принципиально иллюзорна. Как ни странно, она равно иллюзорна и сегодня, но продвинутое знание физики позволило реализацию таких устройств, основанных на пассивной схеме покорения высоты, как планер и дельтаплан. Пусть и дельтаплан, и планер - не прямые аналоги махолета, но они равно устройства, позволяющие человеку парить в воздушном пространстве, хотя и предлагающие характерно ограниченный функционал. Тем не менее, пусть и в такой урезанной форме, но и возможность подъема в воздух силами одного человека тут явно достижима. Тогда если мы в грубом приближении позволим себе постановку знака равенства между идеями махолета и дельтаплана, то в чем именно следует видеть ошибку отнесения идеи овладения человеком воздушным пространством к разряду иллюзий? Ошибочное низведение такой идеи к числу прямых иллюзий и сводится к тому, что исходит из статической картины газовой среды, не обращается к использованию возможностей потоков, не знает концепции подъемной силы крыла и не рассматривает возможности создания предельно легкого устройства. Или, если позволить себе незаслуженный упрек в адрес наших предков, то технически, с точки зрения наличия необходимых материалов и уровня ремесленного искусства, им явно не составило труда изготовление дельтаплана, но им не довелось обрести идею, каким же подобает оказаться подобному устройству. Отсюда такого рода «ложное по неведению» и позволит признание как нечто несфокусированное представление о реалиях некоего функционала. Или - всё по отдельности техническое обеспечение имелось в наличии даже у древних, но - им не удавалось «фокусировка» потребных средств, или концентрация средств в общей системе, исходящей из специфической и никогда не простой рациональности. Тогда и ложное в сравнении с реальным - непременно нечто расфокусировка, синтез некоей специфики совершаемый таким образом, что как субъект объединения она утрачивает рациональность, что в противном случае вполне достаточна для приведения такого многообразия равно и в нечто «общий комплекс». Это как идея «бога» практически у всех религий; для них всевышний - всегда странным образом «творец мира причинности» но - не отец математики или той сферы отношений идеальных форм, что непременно единомоментна и причинна лишь в совершаемом человеком познании числа. Или - отсюда будет следовать и некий практический совет - если и заподозрить ложь, то подобает поискать «начало распада». Таков тогда некий следующий план организации факта, налагающийся на непременное условие прозрачности состава факта для умозрительной реконструкции. Таким образом, доверие лжи - явно неспособность интерпретатора к выявлению в некоей картине сокрытого в ней «начала распада».

Однако не только лжи дано вносить свой вклад в нарушение целостности данных, составляющих собой содержание факта, помимо лжи здесь дано иметь место и «отсутствию собственно факта». Конечно же, анализ подобного предмета явно невозможен без подкрепления яркой иллюстрацией, и в этом случае нет лучшего примера, чем поначалу «загадочная» болезнь, приведшая к смерти А. Литвиненко. То есть этот пример показывает нам процесс развития заболевания, что растянулся на продолжительное время, на протяжении которого медикам не удавалось определение причины появления подобной патологии. Или - за это время лечащими врачами вносились некоторые предположения, проводились анализы, но эти предположения оставались лишь предположениями и не выводили на возможность определения клиники заболевания. Здесь врачам доводилось прилагать к развитию такой ситуации фактически лишь способ указания «грубых фактов» - существенного ухудшения состояния здоровья больного, но исключалась возможность выделения «тонких фактов» причин заболевания и его клиники. В этот период любому суждению медиков о природе странного заболевания доводилось носить характер не более чем домысла. Выстраиванию подобного рода «логики» тогда дано обращаться заданием и следующего ограничения, налагаемого на такой предмет, как природа сообщаемого в утверждении факта. «Фактом» в подобном случае и правомерно признание лишь такого свойства сведений, заключаемых в некоем сообщении, что на взгляд воспринимающего сообщение категорически исключают вероятное присутствие домысла. Или - задание квалификации «факт» тогда правомерно лишь по отношению такого рода объема сведений, которые позволяют оценку как всяким образом «свободные от наличия домысла». То есть в ситуации развития не установленного заболевания имел место лишь факт нарастающего ухудшения состояния здоровья больного, но суждения о природе потери здоровья носили характер не более чем домысла, не достигая уровня, достаточного для констатации факта. Или - факт последствий был установлен, но факт причины не был известен.

На этом наш анализ природы факта можно понимать в основном завершенным, что также позволит переход к предложению того окончательного определения, по условиям которого некое утверждение, или, в общем смысле иллюстративная форма предполагает отождествление как «донесение факта». Или - некоему комплексу доносимых неким утверждением сведений лишь тогда дано ожидать признания со стороны получателя как сообщение о «наличии факта», когда такой получатель уверен, что состав сообщения «прозрачен», допускает воссоздание как целостная картина доступными средствами построения комбинации, не знает расфокусировки и не доносит домысла. Тем не менее, даже такого рода осознание - все же осознание, не избегающее заблуждения, но и само собой всякое признание правомерности, покоящееся на таком начале, как успех в реализации деятельностных программ (в другой терминологии - «успешности»), это хотя и не абсолютно полная, но все же привязанность к реалиям внешнего мира. Другими словами, как и все прочее, признание факта - это поверка деятельностью, но, в данном случае, не деятельностью в прямом смысле, но - посредством соизмерения с опытом, потребным для деятельности, и только в случае, если мы честны в осознании опыта. Также если признавать правомерность такого подхода, то и любое иное подтверждение некоего реального через само реальное - это непременно инициация явления, но никак не сообщение каких-либо сведений. И еще одно - поскольку понятие «факта» прямо замкнуто на функционал осведомления, то подобное качество способно обнаружить лишь исключительно утверждение.

11.2018 - 05.2022 г.