Если предложить грубую оценку исторического пути философии, то уместна констатация, что философия как практика познания явно не обременяет себя поиском пусть и простейшей возможности замещения повествовательной формы изложения на иные формы представления. И если подобную грубую оценку выразить и в условно «предельно грубой» форме, то возможно и дополнение, что философии не ведома и практика составления картотеки. Философское знание странным образом исключает любые формы построения типологии, что означают каталогизацию положений посредством занесения в картотеку. Подобные оценки и позволяют выделение такой непременной особенности философии, как «приверженность» повествовательной форме представления концептуального содержания, а равно и подверженность нечто «инерции» преобладания этого порядка. В известном отношении следование философии принятому у нее «правилу хорошего тона», что и составляет собой повествовательная форма представления суждений и утверждений фактически и обращается отсутствием даже легкой критики подобной манеры. Тогда настоящее рассуждение и следует понимать попыткой осмысления данного комплекса проблем.

Огл. Философия и трагедия «потери интереса» к философии

Философия, как и другое знание, позволяет признание и нечто «предметом интереса». Но и само собой «интересу» к предмету философских идей дано предполагать признание и не столь уж элементарным явлением. Как бы то ни было, но подобному интересу не дано исключать и такой возможной формы, как не более чем «притягательность знакомства» с изложением философских воззрений или, быть может, удобство использования философской мысли для изощрения способности «ведения диалога». Но если философии тогда и дано обнаружить желание выйти за пределы лишь функционального «центра притяжения», определения для себя и программы построения развернутых классификаций и развития приемов формального анализа, то на подобном фоне и характерному ей качеству «центра притяжения» уже дано будет утратить существенный смысл. И здесь собственно отсутствие в массе философствующих подобной интенции и позволяет представление «властителей дум» как явно приверженных способу воплощения предлагаемых идей непременно посредством заключения в контур повествования. Здесь равно правомерно и предположение, что, тем не менее, если поставить перед «властителями дум» еще и задачу построения классификации в отношении любого из философски значимых предметов, то от них не следует ожидать и позитивной реакции на подобное предложение. То есть и для философа, и для условного «потребителя» философской мысли и сам интерес к предмету философии - это, любым образом, интерес к специфической форме вербального синтеза, но никак не интерес к сбору и реализации систематики. В подобном отношении и тому же материалисту будет дано обнаружить пристрастие к бесконечным рассуждениям о предмете философской категории «материя», но стоит лишь призвать его уже к построению систематики материальных форм, то здесь он и обнаружит как бы «полную утрату» ранее охватывавшего его энтузиазма. Или - и для философствующего, и его собеседника собственно предмет интереса и дано составить суждению о некоем предмете, непременно и развернутому в форме «излияния», любым образом и предполагающему выражение лишь непременно в порядке нарратива. Причем приоритету подобного интереса к образованию или ознакомлению с «излиянием» иной раз дано проявляться и в форме, когда и явно бессистемное излияние равно в состоянии обнаружить ту же достаточность для признания как заслуживающее внимания.

Тогда наше рассуждение и следует продолжить представлением некоей картины. Положим, что некто носителю «непреодолимой силы» и дано предложить проект «кардинальной реформы» философии. Здесь такой обладатель «абсолютной прерогативы» и прибегает к определению, что в силу необходимости в удовлетворении некоего запроса философии не иначе, как и следует оставить практику синтеза концептов в формате повествовательного представления. Или - философии следует овладеть и такими методами донесения содержания, как известные ряду форм познания вывод формул, вычисление по ним конечных значений, сбор статистики, и представление связей и зависимостей посредством схем и чертежей. И одновременно любой метод представления содержания уже не названный в подобном перечне непременно позволит признание и как недопустимый для философии. В таком случае, интересующим нас вопросом и возможно признание следующего: какой именно реакции и следует ожидать от философов и им сочувствующих на введение порядка, уже исключающего нарративные построения?

Конечно, для мыслителей, высоко оценивающих в философии функционал рассказа, вряд ли возможно и само собой пребывание в рядах творцов подобного рода «реформированной» философии. Но если такому носителю ничем не ограниченных прерогатив удастся преуспеть в навязывании порядка следования таким диктуемым им правилам, то следует ожидать и характерного явления исхода из философии. Здесь равно не повредит и оценка, что такой «реформированной» философии вряд ли сохранить в своих рядах даже и считанных представителей прежней «корпорации философствующих», для которой и едва ли не само начало организации дано составить установке на выражение концептов посредством повествования. Данный условный пример тогда и позволит признание как таковым источником категорической оценки, что сама собой повествовательная или «литературная» природа философского творчества тогда и позволит отождествление как нечто «притягательное начало» традиции философского мышления.

Тем не менее, если допустить, что всякое внедрение даже и хорошо «обкатанных» формальных методов чуть ли не так же страшит философствующего, как «ладан черта», то - чему именно в его понимании и дано порождать возможность, с одной стороны, формального отождествления предмета и, с другой, сугубо повествовательного порядка закрепления такого отождествления? Здесь, в развитие предложенной постановки вопроса мы лишь позволим себе заметить, что поскольку в данном анализе функция единственного источника необходимых примеров и будет возложена на известную работу «Материализм и эмпириокритицизм», то в подобной связи равно уместна и постановка вопроса о смысле одного строго задаваемого в ней понятия. Характерной особенностью работы Ленина и возможно признание того же выделения там некоего понятия, непременно и претендующего на строгость порядка задания; но в отношении того, что именно дано означать подобного рода признаку «строгости задания понятия», мы уже позволим себе предложение собственного определения. Иными словами, посредством тщательного анализа одного отдельно взятого примера мы и предпримем попытку определения, какие именно зависимости в виду их выделяемого философией качества недвусмысленной строгости сама же философия и склонна сознавать как определяемые на условиях задания лишь любым образом посредством представления как структур повествования.

Огл. Понятие «материя» как нечто «строго существенный» принцип

Конечно, если дать волю злой иронии, то в практической плоскости единственная польза Ленину от понятия «материи» - это суждения о предмете продукта текстильного производства. Тем не менее, и собственно качество полезности понятий все же не ограничивается лишь пользой как инструмента референции, разве что и адресованного лишь перцептуально непосредственному началу, - так чуть ли не любому понятию дано предполагать возможность применения и как нечто оператор «внутреннего поля» когнитивной практики. В таком случае, какие именно предметы или направления аналитической или когнитивно-практической деятельности Ленина и предполагали использование философской категории «материя»? В чем именно предпринимаемым им изысканиям и дано было обрести существенный выигрыш, если последним дано допускать еще и включение философской категории «материя» в некие схемы или прилагать восходящие к ней характеристики к неким обстоятельствам, собственно и составляющим предмет интереса познания? Тогда, все же не нарушая нашей установки на «следование ленинским курсом», и заверяя читателя в возможности получения подобного ответа позже, мы, тем не менее, позволим себе отказ от прямой постановки данного вопроса и обращение к следующему предмету. Тогда если не замыкать нашу область интересов тем кругом проблем, что, так или иначе, но волновали ум Ленина, то возможна постановка и такого вопроса, каковы же те объем и диапазон подлежащих разрешению проблем, что и не предполагают собственно разрешения уже на условиях полного исключения философской категории «материя»? Если, в том числе, философии и дано исходить из признания «мира материальным» и на таком основании и задавать физическим конкрециям квалификацию «материальные образования», то в чем же подобному пониманию дано способствовать прогрессу философии уже благодаря привносимому этим некоему улучшению применяемого аналитического инструментария? Поставленные здесь вопросы и следует определять как прямую причину предпринятой ниже попытки теперь уже изложения присущего нам видения предмета «положительного влияния» на комплекс средств и возможностей философского анализа, собственно и исходящего от включения в подобный комплекс и такого средства, как философская категория «материи».

На наш взгляд, пополнение категорией «материи» комплекса средств и возможностей философского анализа - это любым образом обретение следующих возможностей осознания, определяющих собой предмет богатства содержания физической действительности:

- первое, приложение к физической действительности квалифицирующего признака «материальное» это и сама собой возможность разделения такой формы действительности на два класса регулярных и иррегулярных форм; регулярные формы - это квантовые числа, кристаллы и другие структурные порядки, иррегулярные формы - это формы свободной геометрии наподобие фигурок из пластилина или любых иных пластичных материалов;

- далее, квалифицирующий признак «материальное» - это равно и нечто специфический «субстрат» по отношению нечто «эйдетической архитектуры» или системы математического упорядочения связей и пропорций наподобие сил, убывающих обратно пропорционально квадрату расстояния или сферических диаграмм рассеяния излучения;

- еще одна важная функция «материального» - характерное ему качество «субъекта позиционирования» по отношению пространства и времени; пространство и время это любым образом некие матрицы, чему и дано налагать отпечаток на формы материальной конституции; само условие сосуществования материи с пространством и временем - это основа разделения на дискретную и континуальную форму представления;

- лишь одно «материальное» и позволяет задание такой важной специфики, как специфика рецепиентности; только от материальной организации дано исходить такой способности, как способность некоего содержания к обретению энергии, изменению температуры, накоплению заряда, изменению плотности и восприятия инъекций, подобно намоканию и высыханию.

Но представленные здесь пункты - лишь нечто общие позиции, заданные исходя из известных нам данных, но никак не перечисление неких приемов или средств анализа, о чем уже можно судить на основе того же анализа суждений Ленина. Тогда если сколько-нибудь обобщить наш опыт знакомства с ленинским творчеством, то следует обратить внимание, что для характерной ему практики и категории «материи» не ожидать обозначенного здесь использования, поскольку она там уже явно исключает такое применение даже в рассуждении о предмете объективности пространства и времени, представленном в третьей главе его работы. Хотя, конечно же, не следует терять из виду и обстоятельство, что Ленин рассматривал пространство и время (а если быть точным, то движение, «движущуюся материю») непременно как нечто «безусловную» специфику или составляющую материального содержания. Однако и преобладающая форма употребления Лениным понятия «материи» - это никоим образом не обращение данной категории тогда уже характерным инструментом описания специфической реальности. В таком случае, в чем именно и дано состоять как таковой «природе потребности» Ленина в утверждении и закреплении философской категории «материя», если и само его рассуждение позволяет признание характерно чуждым всякому осмыслению той неповторимой типологии, что и составляет собой прямой источник наделения подобного предмета самой его характерной спецификой?

В таком случае не только правильной, но и само собой единственной возможностью и правомерно признание того обращения к первоисточнику, что и позволит понять, что же и вынуждало Ленина так настаивать на непременном включении в арсенал философской аналитики еще и философской категории «материи». Собственно существенным значением или «ролью», столь существенной для построения выводимых им умозаключений Ленину тогда и дано было наделить лишь единственную аналитическую функцию категории «материи», а именно - функцию источника стимуляции в обстоятельствах синтеза стимульного паттерна. Для Ленина в смысле наличия у категории «материи» некоего аналитически значимого качества единственно и важно то обстоятельство, что непременно лишь материи и дано обращаться нечто средой внешней инициации, что уже позволяет отождествление стимульному паттерну и качества его непременно вторичной или «реактивной» природы. Иными словами, из всех аналитических сервисов философской категории «материи» для Ленина фактически значим лишь единственный предлагаемый ею сервис - отождествление событий в мире психики, если точнее - то в сфере рецепции, - лишь непременно в значении реактивных, но никоим образом не в значении или самозамкнутых или самодостаточных. Для Ленина того обслуживания, что и предлагает философская категория «материи» лишь по линии одного из ее возможных сервисов уже явно «вполне достаточно», откуда в его понимании и весь условный «аналитический ресурс» такой категории и дано исчерпать лишь одному из ее возможных сервисов.

Хотя такая предложенная нами оценка в известном смысле и «балансирует на грани» натяжки, она не исключает и некоей «глубинной правоты» - фактически Ленин разве что «заклинает» понятие «материи», но не находит для него должного аналитического применения. Тем не менее, здесь равно возможно и предположение, что даже притом, что Ленин и не выходит на уровень должной полноты аналитического потенциала подобной категории, но все равно его рассуждение равно же позволяет признание и как обращенное к предмету онтологических начал обустройства физической действительности. Как ни странно, но здесь и само содержание первоисточника позволяет оценку, что такое предположение уже явно противоречит действительности. Если Ленин хотя бы каким-то элементарным образом понимал предмет онтологической конституции материальной организации, то он не преминул бы сопоставить той же функции ощущения еще и функционал небиологической чувствительности, в то время уже хорошо известный по той же технике фотографии и по применению детонаторов. Настоящая аргументация и позволяет допущение, что предмету или «теме» онтологической специфики «материи» для Ленина тогда и дано обратиться любым образом лишь побочной или вспомогательной, но никоим образом не основной темой предпринятого им анализа. «Материя» для Ленина - это всего лишь нечто «категория-аргумент», поддерживающая предложенное им истолкование лишь единственной, хотя и существенной специфики.

Таким образом, здесь возможна следующая оценка: хотя посредством принципа «материи» Ленин номинально и старается доказать принцип единства мира, но реально он все же «доказывает» тезис фрагментации мира, поскольку не понимает, какие же связи той же «материи» и дано образовать в направлениях, уже отличающихся от следующего в сторону «воспринимающего субъекта». Из его рассуждения просто невозможно установить, почему именно следует судить о связи «материи», реализованной в направлении, идущем в сторону «воспринимающего субъекта», а не о системе ее связей теперь уже и в целом ряде направлений, захватывающих и более широкий диапазон адресатов. Если настоящему выводу и не дано содержать ошибки, то и «материю» у Ленина следует определять как «материю» же предлагаемого им довода, уместного лишь в некоей частной дискуссии, но никак не в значении достаточного средства построения картины мира.

Огл. Философия - «ветвь и традиция» литературного процесса

Странной характерной чертой философии равно возможно признание и присущей ей привычки пунктуально отслеживать едва ли не любые возможные аспекты речевой деятельности. Здесь не то что нечто «философская позиция», но и всякий алгоритм, критерий или аргумент странным образом и предполагают отождествление уже непременно как нечто мнение или утверждение, что в таком присущем ему значении неизбежно и предполагает обременение многообразной атрибутикой поступка синтеза вербальной формы. Философии не то, чтобы свойственно сравнивать тогда уже обезличенные «доводы» в подтверждение некоей констатации, но, напротив, ей характерно и признание очевидной обязанностью того же указания авторства любого довода, его сугубо социального обрамления теми же обстоятельствами выдвижения, представление его точной датировки и тому подобное. Отсюда для подобного понимания и собственно деятельности высказывания дано обрести в известном отношении качество «переднего плана» философской концептуализации, явно вытесняя отсюда те же функциональные возможности концептов, собственно и предоставляющие возможность описания мира на условиях некоей детализации и фрагментации.

Собственно поэтому взамен неких предметных и алгоритмических линий, замкнутых на определенные подлежащие отождествлению и классификации предметы, философия и формализует манеры когнитивных приемов и речевых практик, которые почему-то и предпочитает отождествлять как нечто «философские школы». Тогда уже в смысле подобного истолкования и нечто «философская школа» это, все же, не собственно специфика творческой установки или свойство следования литературному стандарту, но непременно форма, где известный из лингвистики «план содержания» уже определенно обременяет и равно же определяемый лингвистикой «план выражения». Такой модели «школы философии» тогда и дано найти выражение в той любопытной специфике, что и как таковым приему или манере высказывания уже дано подлежать отождествлению как нечто «близкие друг другу» манера или прием. Так тому же Ленину, собственно и принимающему во внимание признаки содержания высказывания, и дано заявить понимание, что «махизм есть идеализм» и это притом, что он равно не предполагает и определения махизма как схемы, собственно и задающей формат детализации, что и могло бы означать исключение из комплекса факторов неких значимых обстоятельств. Хотя в подобном отношении и чуть ли не физике дано соглашаться с приемами развития учения посредством совершенствования не принципа, но высказывания, но «в мире физики» все же дано вступать в свои права и возможности коррекции всякой оценки тогда уже по результатам верификации в эксперименте. Для философии же «фактор школы» или, фактически, фактор приема построения утверждения тогда и обращается «прямым» источником задаваемых в ее познании квалификаций.

Отсюда философия, если она и не обнаружит других источников обретения опыта, и не будет ожидать признания собственно в значении метода познания, причем здесь можно поставить под сомнение и собственно ее способность «формальной адресации» к содержанию мира, но, напротив, она непременно и заявит себя уже в значении совершенно иной практики. А именно, если и довести такой анализ до логического завершения, то философия и заявит себя как практика речевой диверсификации, собственно и обращенная на самое себя как на нечто речевую деятельность, собственно и квалифицирующую речевые акты. В данной связи непременно и следует вспомнить условие «сильной регрессии», столь характерное чуть ли не подавляющему числу образцов философской мысли. В частности, для того же Ленина это и есть столь предпочитаемые им формы регрессии, где Энгельс рассуждает о Юме и Канте, притом, что Базаров строит рассуждение «об Энгельсе, рассуждающем о Юме и Канте», а сам Ленин тогда и выражает критику «Базарова, рассуждающего об Энгельсе, рассуждающем о Юме и Канте». То есть здесь собственно последовательность рассуждений - явно не постановка вопроса, что предмет интереса Юма и Канта и довелось составить некоему содержанию мира, но вопрос о том, что уже Энгельс воспринял предложенные ими решения непременно как «рассуждения», из чего тогда и дано начаться последовательности «рассуждений о ранее состоявшемся рассуждении». Напротив, если мы и намерены рассуждать о познании, то корректным методом рассмотрения предмета тогда и неизбежно признание поступка предложения некоей идеи неважно кем и как, но важно, что означающей предложение принципа, собственно и предполагающего адресацию к неким субъектам некоей же части или области бытования. Другое дело, что уже столь свойственные философии и явно странные «рассуждения вытекающие из рассуждений» обнаруживают и свойство как такового устранения предмета, где утерянный где-то вдалеке предмет и предполагает замещение на пирамиды или иерархические линии рассуждений о других рассуждениях.

Собственно отсюда и дано взять их начало как таковым концепциям истолкования предмета, чему и дано исходить из порядка воспроизводства уже как нечто следования посылкам традиции высказывания, как та же одно время столь принятая в философском опыте «вещь-как-сама-по-себе в освещении кантианства». Здесь собственно приверженность подобной практике тогда и позволяет объяснение, что уже в случае потребности философии в задании некоей категории, положим, категории «информация», теперь уже на условии «с чистого листа» ей, живущей в «мире высказываний» сложно определить, а дано предшествующей философии знать и собственно предложение таких идей. В частности, сейчас, когда философия предлагает идею «мема», то уже сложно сказать, чем же он отличается от некоего «формативного концепта», например, и того исстари известного взгляда крестьянина на всякого городского обеспеченного жителя как условно на «барина». Точно так же, когда Гуссерль и обращается к введению принципа внереализационности логики - «логика не продукт психологии», ему сложно понять, что он здесь явно повторяется, не только «шествуя по стопам Ареопагита» в части разделения «тварное - нетварное», но и «по стопам Платона» в смысле тезиса «двойка образует мир».

Комплекс подобного рода посылок собственно и позволяет становление в философии нечто странного рода «корпусной формы организации понятийной среды» - особых контингентных множеств понятий, столь характерных для «школ» или традиций философского мышления. И здесь, если философская школа и обнаруживает склонность к замыканию самоё себя пределами собственной коллекции понятий, то тем самым она и исключает возможность «переклички» с любой внешней системой понятий, отсюда и блокируя для себя такую важную возможность, как возможность импорта детализации, порождаемой уже иным методом фокусировки взгляда. Хотя такой изоляции также дано приносить и некий важный выигрыш, но, естественно, не выигрыш в возрастании объема представлений познания, но тогда уже выигрыш в той же диверсификации мифопоэтической целостности сложения рассказа. Рассказ, непременно и обращаясь в том кругу понятий, что привычны некоей традиции изложения и позволяет восприятие уже непременно в виде нечто «сквозной формы» неразрывного изложения, что вряд ли следует признать оправданным уже с точки зрения достаточности когнитивного результата.

Огл. «Нравственный посыл» как важнейшее обретение

Самое любопытное, что философия, чье развитие определяет установка повествовательного притяжения, в конечном итоге тогда и призывает к «вере». Так, если взять «материю», то для ленинского материализма эта категория и обретает значение далеко не нечто подобного эффективному критерию, оператору или инструменту описания, но непременно и обращается символом веры. Хотя само собой понятие материи или понятие «физический субстрат» - это любым образом и эффективная, и явно достаточная категориальная квалификация еще и в части самой возможности приведения к общей типологии того же разнообразия субстратной специфики.

То есть философия в своей любопытной особенности «верности завету» в виде следования литературному канону, чему тогда прямо неприемлем какой бы то ни было сюжет, прямо не приводящий к финалу, и склонна понимать позицией завершения рассуждения по существу декларацию тезиса. Или для философии странным образом ее задача и представляется «получившей решение» уже в момент провозглашения тезиса, иначе - она явно не ищет возможностей построения схемы, позволяющей сведение воедино некоего множества специфического содержания. Собственно в подобном отношении философствование и поддерживает свое существование за счет «положительной обратной связи»: установка на обретение веры поддерживает интенцию на воплощение неких воззрений посредством повествования, а повествование каждым своим шагом усиливает интенцию на обретение веры.

В таком случае, какому именно продукту познания или продукту культуры и дано явиться на свет в силу собственно прохождения «философского процесса»? Очевидным образом это литературный продукт или некая «качественная» литература, непременно насыщенная формами «притягательных образов». Здесь все той же материи в значении «образа повествования» философского материализма тогда и дано ожидать признания как нечто притягательного образа или сверхценностной идеи, чему уже не дано знать никаких иных применений, разве что помимо порождения воодушевления. Здесь уже не следует повторяться, что такая «материя» определенно не предполагает использования как критерий, но - вполне достаточна для выражения смысла нечто «светлого идеала», или, куда лучше, светлый образ реальности, собственно и обращающий ее нечто прекрасным. Иными словами, задачей философского нарратива, при всей его фокусировке на проблематике предметных форм тогда и правомерно признание нечто синтеза героического мифа, хотя здесь и не мифа сверхгероя, но - мифа «сверхпринципа в роли сверхгероя».

Или - философия все же более разумна, нежели алхимия, и ей уже не дано признавать смысла в том же поиске «философского камня», но, к сожалению, для нее пока возможен и поиск того «золотого ключика», что, по ее ожиданиям, и обеспечит осознание мира уже как нечто «всецелого и непременно совершенного». Отсюда «философии» и дано ожидать признания как такого рода повествованию, где роль условных «героев» и предназначена для предметных понятий, и из которого дано следовать и нечто «нравственному уроку» теперь уже в части веры в «подлинную ценность». Это уже явно не такого толка продукт, что нам дано получать от характерно «скопидомского» познания - выявление различных деталей, точных и буквальных значений и следующих пунктов. Напротив, философии если чем и дано вознаградить нашу копилку опыта, то всего лишь нечто «нравственным уроком» в известном отношении «потрясающего воображение» акта осознания предметной действительности. Именно поэтому, хотя философию и не следует отождествлять мифу, ее тогда и следует понимать той возможностью «свободной игры», где собственно «выход» из такой игры и позволит признание постановкой задачи познания.

Огл. Философия как предвосхищение ролевой игры

Наше первое впечатление, рожденным прочтением Ленина, это оценка, что специфика присущей Ленину психики - странное качество наделения мыслителя меткой «лагерника» - подразделения философов на материалистов, идеалистов, махистов, юмистов, фидеистов и тому подобное. Но позже нам довелось убедиться, что и эта любопытная манера все же не более чем простое заимствование - собственно «деление на лагеря» это не иначе, как не предполагающая рационального объяснения забава немецкой философии, по большей части - философии середины XIX века. Но в чем именно тогда и следует искать природу подобного явления?

Если само собой философия - все же деятельность познания, то и синтез философских представлений - это постоянно происходящий процесс коррекции концептов. Один из наиболее существенных векторов такого процесса - это выход на уровень все более и более фундаментальных форм исходных постулатов, чему и дано получить обоснование в работе Барри Смита «В защиту ошибочного априоризма». Другими словами, если подходить с позиций условной идеальной реализации, то философия и позволит отождествление как форма познания, работающая с концептами посредством оценки их эффективности и достаточности и также дополнения и теми представлениями, что и приносит процесс развития познания в самой философии и прочих направлениях познания. Философия - никоим образом не вид спорта и здесь уже определенно не существенно, кто именно заслуживает признание «автором гола», но существенно лишь выделение тех новых идей и тех возможностей познания, что уже на новой стадии развития познания и предполагают верификацию в данном качестве.

Тем не менее, подобную точку зрения явно готов принять далеко не всякий. И для определенной части людей, называющих себя «философами» и сама философия - поле борьбы; так для Ленина - это борьба в его понимании двух наиболее существенных философских лагерей еще и с вовлечением в нее множества «примкнувших», главным образом, примыкающих к лагерю его оппонентов. И в какой-то мере здесь он явно близок истине - для многих их философствование - это никак не дело совершенствования понимания, но, положим, иногда и странного рода деятельность некоего «предотвращения». И если бы данная проблема и позволяла признание лишь проблемой отдельных лиц, то она и не заслуживала бы признания достойной особой постановки вопроса. Но дело в том, что вне специфики познавательной ценности, а так бывает, что познавательная ценность решения мыслителя и его принадлежность «лагерю» далеко не совпадают, взгляды любого мыслителя и обращаются объектом обструкции собственно в силу их принадлежности и взглядам представителя данного «лагеря». В таком случае, что же это за явление - реальное преобладание составляющей ролевой игры над характеристикой познавательной ценности идеи?

Прежде всего, философия в подобной страсти и выставляет себя как странного рода практика «поиска правого полузащитника» вместо обращения моделью концептуального пространства, охватывающего собой множество различным образом состоятельных и различным же образом эффективных и «полезных» концептов. И, как мы склонны судить, подобная разновидность когнитивной деятельности, что и по сей день допускает отождествление под именем «философии» это и есть не иначе, как своего рода «мета-психология». Для мыслителя, тяготеющего к представлению собственно существа познания уже непременно как активности определенного игрока, тогда и собственно способ понимания мыслителя «как игрока» - уже тот фундамент, на чем и дано строиться любым предлагаемым им идеям. Иными словами - это в любом случае осознание мыслителя как носителя нечто особенной «индивидуальной психологии». Хотя, конечно, подобной картине и не дано развернуть тогда уже «полной панорамы» индивидуальной психологии философа собственно как личности, но она же и явно демонстрация того фрагмента личности, что позволяет отождествление уже как присущая определенному индивиду «сфера интересов познания». Тогда и внесение мыслителя в когорту адептов некого «лагеря» - это, одновременно, и наделение его спецификой некоей предустановки и, здесь же, и функционалом когнитивного фильтра. Иными словами, это собственно и есть реализация такой «обратной последовательности», где место первичного положения предмета познания или проблематики действительности и занимает характеристика своего рода «функционала» мыслителя как оператора мышления. В любом случае, это некая метамодель, а на практике - неподобающее представление деятельности познания как нечто «ролевой игры». Так или иначе, но такая модификация - это любым образом наложение нечто «шор психологизма», как бы способных оказать пусть и не прямое, но косвенное влияние на развитие познания. Но, в таком случае, если и сам Энгельс, и - широкий круг его эпигонов любым образом «психологисты», то и как таковое подобное наложение - это прямой источник сомнения в собственно и заявляемом ими «материализме».

Огл. Кому нет любезнее амплуа, чем «амплуа Плюшкина»

Поскольку сочинение философских работ все же более ориентировано на создание литературного продукта, то для него органична и склонность к употреблению литературного инструментария и литературного порядка цитирования, наподобие представления таких образов, как «тургеневский Ворошилов» и «гоголевский Петрушка». Подобное философствование скорее даже «перегружено» подобным наполнением, и потому и позволяет признание еще и подверженным фактурному захламлению. Конечно, здесь не исключено и иное объяснение того же явления, но мы все же позволим себе следование мысли, что подобную избыточность и следует определять как порождение не более чем литературной практики представления философских результатов. В любом случае фактурное захламление, если «примеры множатся», а «подтверждения наслаиваются», это явно не дополнение, но лишь затемнение само собой логики анализа.

Итак, положим, нам приходится оценивать то обстоятельство, что, к примеру, одно рассуждение, собственно и предназначенное для защиты неких «положений материализма» уже определенно перегружено ссылками на всякого рода «мнения материалистов», «служащие подтверждением свидетельства» и всячески избегает простого логического рассмотрения на уровне «логики абстракции». Например, именно так подобная защита и устраняется от рассмотрения такого аспекта, как условие рациональности перцептивного функционала человека, явно допускающего сравнение и с такими формами известного человеку опыта, как лучшие возможности перцепции в отношении определенных предметов восприятия, что отличают и такие издавна известные человечеству существа, как собаки, кошки и даже пауки. В таком случае, в чем же и следует видеть условно «интерес рассуждающего», если он столь привержен к захламлению своего рассуждения нечто «лишними данными»?

Тогда, прежде всего, в смысле присущей «философскому» рассуждению склонности к предложению литературного продукта здесь равно же возможна и оценка, еще и допускающая возможность влияния собственно нечто рода установки на «порождение впечатления». Положим, если доказательство неких логически выводимых положений, математических и геометрических законов и зависимостей и воспринимается лишь неким ограниченным сообществом, явно привычным к суховатому и далеко не эмоционально привлекательному изложению, то философия странным образом ориентирует себя не на сообщество ученых или близкую науке среду. Следовательно, философия, хотя и не вполне удачным образом, и ориентирует свою активность уже на условную «широкую» аудиторию, или, иначе, строит изложение в расчете на понятность и широкой аудитории, соблюдая данное требование даже и в тех теоретических изысканиях, что уже явно не по плечу «широкой аудитории». Таким образом, в философии явно отсутствует привычка к доказательству, и потому и наилучшим из собственно и предлагаемых ею сугубо теоретических продуктов тогда и возможно признание лишь практики развернутой аргументации в духе того же Э. Гуссерля. Напротив, другие ее представители, что уже непременно последовательны в их приверженности традиции «шествия по стопам писателей», тогда и наполняют их философствование той же характерно литературной манерой аргументации в виде избыточного количества примеров и представления авторитарных и контингентных ссылок. Может быть, подобным мыслителям и не чуждо сознание известной ущербности той же практики «брать числом» свидетельств или подавлять избыточностью рассказа, но на первом плане у них непременно и выступает лишь литературная установка философствования, но никак не логика вывода.

Хотя те же авторитарные и контингентные ссылки и не позволят признания уже в значении абсолютно неуместных, тем не менее, их вряд ли дано отличать и должной логической состоятельности. Но если, напротив, существом некой задачи и дано послужить доказательству теперь уже нечто «абсолютного значения» некоей идеи, а не просто ее некоей просто частной достаточности, то, как ни странно, здесь и логическая аргументация просто опасна, поскольку явно предполагает еще и проверку на полный объем возможных контраргументов. Но здесь же и порядок фактической «литературной реквалификации» философии уже в состоянии помочь со смягчением такой категоричности, положим, уже посредством того же нарочито избыточного фактурного наполнения. Например, ахиллесова пята традиционного материализма - условие внереализационности математических и логических законов и принципов. В таком случае и мыслитель, столь приверженный манере ориентации познания на литературный, но не на систематический продукт, и делает все возможное, дабы избежать такой формы постановки вопроса, - например, замещая стадию логической проверки тем же избыточным представлением фактурного материала. В таком случае дело за читателем - если для него и перебор фактуры норма, то тогда ему и дано принимать подобные приемы как должное.

Огл. Лица, маски и лица под масками

Иной раз момент чтения философского текста - это и невозможность избавиться от мысли, что сложно понять, о чем идет речь - или о нечто комплексе философских идей, допускающих отождествление под именем «кантианство» или все же об одной известнейшей личности, носившей фамилию «Кант». Та характерная манера представления философских идей, что и составляет собой предмет данного анализа, равно не предполагает и сколько-нибудь дисциплинированного употребления имен, поскольку явным образом и затрудняется в четком отделении сути идеи от личности предложившего ее мыслителя. Отсюда налицо и странная неопределенность, чему в некоем частном случае тогда и дано принять вид выражения «любое высказанное Марксом утверждение есть содержание теории марксизма». Иными словами, даруй Марксу судьба и несколько лишних лет, и вынеси он и некие следующие оценки, то и их бы ожидала судьба помещения в ту же «сокровищницу идей марксизма». Тогда если уйти от условности подобной схемы и принять ее как данное, то где именно тогда и возможно выделение предметной стороны, а где - не более чем событийного ряда некоего процесса познания? Быть может, таким концепциям, восходящим к фигурам творцов все же следует подыскивать и объективные имена, дабы каким-то образом выделять и принципиальные посылки предлагаемых в них идей?

Другое дело, что наиболее любопытная сторона манеры персонализации - это собственно незнание причин как такового отсутствия любых указаний на объективные основания подобных представлений. И, скорее всего, такая практика собственно и берет начало в специфике литературного продукта. Или - тогда уже в смысле ценности нарратива, предназначенного вызвать «интерес читателя» представлению такой объективной категоризации уже дано играть против подобной формы интереса, когда тому же персоналистическому аспекту здесь непременно уже дано подыгрывать. Собственно в силу действия подобной причины нам, положим, и не посчастливиться наблюдать тот же момент «совмещения материализма с эйдетизмом», но - мы непременно и сможем увидеть явление того же «кантианства». Равно мы также вряд ли обнаружим и те же «концентрические теории возможности верификации», но вместо этого будем знать берклеанство, как и не встретим никакого отрицания возможности типологического усреднения, но уже будем знать «юмизм» и т.п.

То есть философия, уже не видя ничего плохого в «прикрытии концептуальных положений масками» этим же фактически закрывает и перспективу классификации и компарации концептов. Концептам в ее понимании и дано бытовать как странного рода формам «ментальной тени», когда уже собственно философское рассуждение так прямо и держит курс в тупик крайне ограниченных возможностей исследования содержательного наполнения лишь персонализированных представлений. Конечно, для всякого собственно и пропагандирующего «марксизм» в качестве определенной аксиологической установки это и позволит признание просто «бесценным» даром, но мы же ведем речь о том, что всякий принимающий такие правила игры уже не вполне сознает, чем же ему в итоге и дано себя ограничить. На наш взгляд в нем все же дано действовать не интересу к познанию, но инерции литературной задачи или литературной установки, фактически и предполагающей достижение такой цели как компиляция на тему некоей удачно гармонизированной коллекции средств именования.

Иными словами, нашу идею нам все же хотелось бы видеть идеей оценки, что познанию лишь тогда дано выходить на прямую дорогу предложения состоятельных идей, когда никакому использованию плана выражения не дано заслонять уже куда более важную специфику плана содержания. А когда мы фактически манкируем предметом плана содержания, явно предполагающим отделение от любого, что лишь возможен, плана выражения, - то это явно не философия.

Огл. Заключение

Но, на деле, дано ли философии продолжить самоё существование в случае, если ей все же подфартит преуспеть в совершенном избавлении от любых влияний специфики литературного процесса? Скорее всего, именно тогда ей и дано будет пережить то же существенное сокращение собственно до размеров явно обозримого объема, где ее положения уже будет ожидать реализация как неких классификаций и схем. Иными словами, фактически это будет уже не философия в привычном понимании, но - нечто «справочная теория», отсылающая к некоей классификации и не требующая большого объема обслуживания в виде новых текстов; здесь ее аналогом и возможно признание тех же учебного курса грамматики или общей теории права. Но, скорее всего, такой «системной реформы» в философии все же не случится, и она, но, правильнее, ее привычная имитация все же продолжит существование как все тот же процесс образования литературного продукта. Но на подобном фоне равно не исключена и возможность, что нами также будет владеть и то понимание, чему уже дано определять, где имеет место собственно философия, а где - лишь литературная компиляция «по тематике» такого синтеза.

11.2016 - 06.2018 г.