Если грубо оценить исторический путь философии, то философия как практика познания не обременяет себя поиском пусть и простейшей возможности замещения повествовательной формы изложения на иные формы представления. Более того, если усугубить грубость данной оценки, то философии фактически неведома и любая форма составления картотеки. Философское знание странным образом устраняется от любой возможности построения типологии, что означает каталогизацию положений посредством размещения в картотеке. Признание правомерности определяемых здесь посылок - прямое основание для отождествления философии как традиции познания, явно «приверженной» повествовательной форме представления концептуального содержания, а равно подверженной и «инерции» преобладания подобного порядка. Для философии ее «правило хорошего тона» - всегда и всюду повествовательный порядок представления суждений, что как «системное начало» совершенно исключает любого рода критическое восприятие. Отсюда задача настоящего анализа - осмысление предмета «повествовательного укоренения» философского понимания.

Огл. Философия и трагедия «потери интереса» к философии

Философии, как и любой возможной форме когнитивной активности, выпадает составить собой и нечто «предмет интереса». Однако интерес к философии вряд ли позволяет признание как характерно простое явление. Началом такого рода интереса выпадает предстать совершенно разным мотивам - или мотиву не более чем «притягательности знакомства» с изложением философских воззрений или, напротив, мотиву востребования характерной функциональности философской мысли здесь же и как средства изощрения «ведения диалога». Другое дело, если философии и доводится мотивировать себя на выход за пределы лишь функционального «центра притяжения», определения для себя программы построения развернутых классификаций и развития приемов формального анализа, то на подобном фоне и сама ее специфика «центра притяжения» равно меняет и свой существенный смысл. Более того, очевидное отсутствие в массе философствующих хотя бы и намека на возможность разделять такого рода мотив - прямое основание и для осознания «властителей дум» приверженцами способа воплощения предлагаемых идей лишь посредством заключения в контур повествования. Здесь даже и прямое требование к «властителям дум» в части воспроизводства любого из философски значимых предметов посредством заключения в контур классификации не в состоянии побудить в них и какой-либо позитивной реакции. Или - и сам философ, и условный «потребитель» философской мысли - они оба понимают интерес к предмету философского осмысления не иначе как интересом к специфической форме вербального синтеза, но не интересом к сбору и реализации систематики. Причем в этом случае даже материалист, при его пристрастии к пространным рассуждениям на тему предмета «материи», стоит лишь призвать его к построению систематики материальных форм, то и он обнаружит далеко не одобрительное отношение к такому предложению. То есть - не только непосредственно философствующие, но и их собеседники, - и те и другие формируют интерес к предмету некоего суждения, если только оно развернуто в форме «излияния», всяким образом способного знать изложение лишь посредством построения нарратива. Причем такого рода «доминанта» порядка представления проявляет себя и в том, что и бессистемное излияние равно позволяет признание то и каким-то образом заслуживающим внимания.

Конечно, единственная возможность продолжения настоящего рассуждения - представление следующей картины. Положим, что некто носитель «непреодолимой силы» оказался во власти идеи «кардинальной реформы» философии. Потому такой носитель «абсолютной прерогативы» и установил тот порядок, что философии надлежит распрощаться с практикой синтеза концептов в формате повествовательного представления. Или - в заданном им «новом порядке» философии и подобает овладеть такими методами донесения содержания, как известные ряду форм познания вывод формул, вычисление по формулам конечных значений, сбор статистики, и представление связей и зависимостей посредством чертежей и схем. Одновременно и любой другой метод представления содержания, что не упомянут в данном перечне, тот же носитель прерогативы равно определил тогда уже как недопустимый для философии. В таком случае, если это требование или даже императив и были бы заявлены, то какой реакции и подобает ожидать от философствующих и им сочувствующих на введение порядка, прямо исключающего повествовательные формы синтеза философской мысли?

Конечно, всякий мыслитель, не знающий большей ценности для философской мысли, чем реализующий эту мысль функционал рассказа, равно вынужден признать - ему самому потому и нет места в такой «реформированной» философии. То есть - если такую реформу и ожидает успех, то в ответ неизбежно и характерное явления исхода из философии. Здесь равно же уместна оценка, что такая «пореформенная» философия вряд ли сохранит в своих рядах даже и считанных представителей прежней «корпорации философствующих», для которых и едва ли не сам «дух философии» дано образовать установке на выражение концептов посредством повествования. Такой условный пример и подобает расценивать как достаточное основание для предложения оценки, что повествовательная или «литературная» природа философского творчества и позволит отождествление как «притягательное начало» традиции философского мышления.

Тем не менее, если признавать правомерность оценки, что всякое внедрение даже хорошо «обкатанных» формальных методов чуть ли не так же страшит философствующего, как «ладан черта», то - что именно в понимании «традиционного философа» и порождает возможность, с одной стороны, формального отождествления предмета и, с другой, сугубо повествовательного порядка закрепления такого отождествления? Более того, в развитие предложенной постановки вопроса здесь также уместно заметить, что поскольку в данном анализе функция единственного источника необходимых примеров будет возложена на известную работу «Материализм и эмпириокритицизм», то в подобной связи уместна и постановка вопроса о смысле одного строго задаваемого там понятия. Характерную особенность этого известного философского сочинения Ленина также составило выделение там понятия, непременно претендующего на строгость порядка задания; но в отношении предмета, что именно дано означать такого рода признаку «строгости задания понятия», мы позволим себе предложение собственного определения. То есть - в данном случае благодаря тщательному анализу одного отдельно взятого примера мы и предпримем попытку определения, какие именно зависимости в виду их выделяемого философией качества недвусмысленной строгости самой же философии и присуще квалифицировать как определяемые на условиях задания любым образом лишь посредством представления на положении структур повествования.

Огл. Понятие «материя» как нечто «строго существенный» принцип

Конечно, дай только волю злой иронии, то в практической плоскости единственная польза Ленину от понятия «материи» - суждения о предмете продукта текстильной промышленности. Тем не менее, качество полезности понятия невозможно ограничить лишь пользой как инструмента референции, разве что адресованного перцептуально прямому источнику, - так чуть ли не любому понятию дано предполагать и возможность применения как оператору «внутреннего поля» когнитивной практики. Тогда какие же предметы или направления аналитической или когнитивно-практической деятельности Ленина и предполагали использование философской категории «материя»? В чем предпринятые им изыскания и ожидал бы существенный выигрыш, если их отличала бы возможность включения философской категории «материя» в некие схемы или приложения восходящих к ней характеристик к неким обстоятельствам, составляющим предмет интереса познания? Здесь не вступая в противоречие с нашей установкой на «следование ленинским курсом», и заверяя читателя в возможности получения подобного ответа позже, мы, тем не менее, позволим себе отказ от прямой постановки данного вопроса и обращение к следующему предмету. Тогда если не замыкать нашу область интересов кругом проблем, что, так или иначе, но волновали ум Ленина, то возможна и постановка вопроса, каковы те объем и диапазон подлежащих разрешению проблем, что не предполагают разрешения равно и в силу полного исключения философской категории «материя»? Если, в том числе, философии и доводится определять такой принцип как признание «мира материальным» и на подобном основании задавать физическим конкрециям квалификацию «материальные образования», то в чем подобное понимание в силах способствовать прогрессу философии благодаря тому же привносимому им улучшению применяемого аналитического инструментария? Поставленные здесь два вопроса - они же и прямая причина предпринятой ниже попытки изложения присущего нам видения предмета «положительного влияния» на комплекс средств и возможностей философского анализа, что и исходит от включения в подобный комплекс такой квалификации, как философская категория «материи».

Так, включение категории «материя» в комплекс средств философского анализа это обретение следующих возможностей осознания, раскрывающих богатство содержания физической действительности:

Однако показанные здесь квалификации - лишь некие общие позиции, заданные из известных нам данных, явно далеко не тождественные тем приемам или средствам ведения анализа, что допускают выделение посредством анализа суждений Ленина. Тогда если сколько-нибудь обобщить наш опыт знакомства с отличающей Ленина манерой ведения рассуждения, то он никогда и нигде не использует категорию «материи» в предполагаемом нами порядке, что заметно и по отсутствию «материи» в рассуждении о предмете объективности пространства и времени, представленном в третьей главе его работы. Хотя, конечно же, важно понимать, что пространство и время для присущих Ленину представлений (а если быть точным, то движение, «движущаяся материя») - это не иначе как непременная специфика или составляющая материального содержания. Другое дело, что преобладающая форма употребления Лениным понятия «материя» - никоим образом не обращение данной философской категории инструментом описания специфической реальности. В таком случае, что именно и предопределяло потребность Ленина в утверждении и закреплении философской категории «материя», если и как таковое его рассуждение допускает признание как характерно чуждое всякому осмыслению той неповторимой типологии, что составляет собой прямой источник наделения подобного предмета самой его характерной спецификой?

Здесь не просто правильное решение, но и само собой единственная возможность ответа на такой вопрос - обращение к первоисточнику в надежде понять, что вынуждало Ленина так настаивать на непременном включении в арсенал философской аналитики равно и философской категории «материя». Знакомство с первоисточником тогда и открывает то обстоятельство, что существенное значение для построения умозаключений в суждениях Ленина довелось обнаружить лишь единственной аналитической функции категории «материи» или функции источника стимуляции в обстоятельствах синтеза стимульного паттерна. В смысле той практики построения суждений, что отличает текст Ленина, категории «материя» дано располагать лишь единственным значимым качеством - не иначе, как одни лишь материальные источники стимуляции и составляют собой ту среду внешней инициации, что и позволяет отождествление стимульному паттерну тогда и качества непременно вторичной или «реактивной» природы. Иными словами, из всех аналитических сервисов философской категории «материи» Ленин фактически востребовал лишь единственный предложенный ею сервис - наделение любого события в сфере рецепции непременно же характером реактивного, но ни с какой точки зрения не самозамкнутого или самодостаточного. Для Ленина весь аналитический ресурс философской категории «материя» фактически и исчерпывает лишь единственный предоставляемый ею сервис.

Хотя эта предложенная нами оценка в известном отношении и «балансирует» на грани натяжки, она не исключает и некоторой «глубинной» правоты - Ленин разве что «заклинает» понятие «материи», но не находит для него должного аналитического применения. Тем не менее, здесь возможно выдвижение и того встречного предположения, что даже притом, что Ленин не выходит на уровень должной полноты аналитического потенциала подобной категории, но все равно его рассуждение позволяет признание обращенным к предмету онтологических начал обустройства физической действительности. Другое дело, что это предположение ожидает опровержение и из содержания первоисточника. Если Ленин хотя бы каким-то элементарным образом понимал предмет онтологической конституции материальной организации, то он не преминул бы сопоставить функции ощущения и функционал небиологической чувствительности, в то время уже хорошо известный по технике фотографии или применению детонаторов. Настоящая аргументация и позволяет допущение, что предмет или «тема» онтологической специфики «материи» для Ленина тогда и обращалась любым образом лишь побочной или вспомогательной, но никоим образом не основной темой предпринятого им анализа. «Материя» для Ленина - не более чем «категория-аргумент», поддерживающая предложенное им истолкование лишь единственной, хотя и существенной специфики.

Таким образом, итог настоящему этапу нашего анализа можно подвести предложением такой оценки: хотя посредством принципа «материи» Ленин номинально и доказывает принцип единства мира, но реально он «доказывает» тезис фрагментации мира, поскольку не понимает, какие связи «материя» образует и в тех направлениях, что отличаются от следующего в сторону «воспринимающего субъекта». Его анализ никоим образом не позволяет установить, почему именно принципиальное важно судить о связи «материи», реализованной в направлении, идущем в сторону «воспринимающего субъекта», но не о системе ее связей теперь и в целом ряде направлений, захватывающих и более широкий диапазон адресатов. Тогда если представленной здесь оценке дано не заключать ошибки, то и «материю» у Ленина следует определять как «материю» предлагаемого им довода, уместного лишь в частной дискуссии, но никак не в значении достаточного средства построения картины мира.

Огл. Философия - «ветвь и традиция» литературного процесса

Характерно странная особенность философии - ее привычка пунктуального отслеживания едва ли не любых частных аспектов речевой деятельности. То есть - не то, чтобы как таковая «философская позиция», но и всякий алгоритм, критерий или аргумент странным образом предполагают отождествление как те же мнение или утверждение, что в подобном присущем ему значении неизбежно предполагает обременение и многообразной атрибутикой поступка синтеза вербальной формы. Философия не то, чтобы обращается к сравнению обезличенных «доводов» в подтверждение некоторой констатации, но, напротив, признает очевидной обязанностью и указание авторства всякого довода, его сугубо социального обрамления обстоятельствами выдвижения, представление его точной датировки и тому подобное. То есть - для такого рода философского понимания и сама собой деятельность высказывания обретает качество «переднего плана» философской концептуализации, явно вытесняя отсюда функциональные возможности концептов, собственно и достаточные для описания мира на условиях неких задаваемых детализации и фрагментации.

Скорее всего, поэтому и вместо тех или иных предметных и алгоритмических линий, замкнутых на некие предметы, подлежащие отождествлению и классификации, философия и формализует манеры когнитивных приемов и речевых практик, что почему-то предпочитает отождествлять как «философские школы». Тогда в смысле такого рода истолкования и нечто «философская школа» это не собственно специфика творческой установки или свойство следования литературному стандарту, но форма, где известный из лингвистики «план содержания» определенно обременяет и равно определяемый той же лингвистикой «план выражения». Подобной модели «школы философии» и доводится обрести выражение в той любопытной специфике, что и как таковым приему или манере высказывания уже подобает подлежать отождествлению как «близким друг другу» манере или приему. Так - равно и Ленину, постоянно принимающему во внимание какие только можно признаки содержания высказывания, дано заявлять понимание, что «махизм есть идеализм» и это притом, что он равно не определяет махизм и в значении схемы, задающей формат детализации, что исключило из комплекса факторов, подлежащих оценке, тогда и значимых обстоятельств. И хотя в педагогической практике едва ли и не самой физике присуще признавать правомерность приемов развития учения посредством совершенствования не принципа, но высказывания, но «в мире физики» все же дано вступать в свои права и возможности коррекции всякой оценки тогда и по результатам верификации в эксперименте. Для философии же «фактор школы» или, фактически, фактор приема построения утверждения и обращается «прямым» источником задаваемых в ее познании квалификаций.

Отсюда философию, если она потерпит неудачу в расширении круга источников обретения опыта, не будет ожидать и признание в значении полноправного метода познания, причем исходя из данных оснований, можно усомниться и в ее способности к заданию «формальной адресации» к содержанию мира, что, можно предположить, философия и замещает на совершенно иную практику. А именно, если и довести этот анализ до логического завершения, то философия и заявляет себя как практика речевой диверсификации, собственно и обращенная на самое себя как на нечто речевую деятельность, квалифицирующую не иначе как речевые акты. В подобной связи невозможно не вспомнить и о реальности форм «сильной регрессии», столь характерных чуть ли не подавляющему числу образцов философской мысли. В частности, специфика «размышлений» Ленина - это и столь предпочитаемые им формы регрессии, где Энгельс рассуждает о Юме и Канте, притом, что Базаров строит рассуждение «об Энгельсе, рассуждающем о Юме и Канте», а сам Ленин тогда и выражает критику «Базарова, рассуждающего об Энгельсе, рассуждающем о Юме и Канте». То есть в этом случае и сама последовательность рассуждений - явно не постановка вопроса, что предмет интереса Юма и Канта довелось составить некоему содержанию мира, но вопрос о том, что Энгельс воспринял предложенные ими решения непременно же как «рассуждения», откуда и был дан старт последовательности «рассуждений о ранее состоявшемся рассуждении». Напротив, если предмет нашего интереса и надлежит составить деятельности познания, то корректный метод рассмотрения подобного предмета - непременно же признание поступка предложения некоей идеи неважно кем и как, но важно, что означающим предложение принципа, предполагающего адресацию к неким субъектам некоей части или области бытования. Другое дело, что столь свойственные философии и явно странные «рассуждения вытекающие из рассуждений» обнаруживают и свойство как такового устранения предмета, где утерянный где-то в отдалении предмет и предполагает замещение на пирамиды или иерархические линии рассуждений о других рассуждениях.

Манера строить суждение не о предмете, но - предлагать оценки идей, владеющих рассуждающим, и полагает начало тем формам истолкования предмета, что исходит из порядка воспроизводства уже как нечто следования традиции высказывания, как одно время столь принятая в философском опыте «вещь-как-сама-по-себе в освещении кантианства». Скорее всего, приверженность подобной практике находит и ее простое объяснение в том, что в случае потребности философии в задании некоей категории, положим, категории «информация», теперь уже на условии «с чистого листа» ей, живущей в «мире высказываний» сложно определить, а дано ли предшествующей философии знать и собственно предложение подобного рода идей. В наше время, когда философия обнаружила готовность к усвоению идеи «мема», то здесь сложно определить, в чем же следует видеть отличие данной характеристики от «формативного концепта», например, того исстари известного взгляда крестьянина на всякого городского обеспеченного жителя как условно на «барина». Равным образом и когда Э. Гуссерлю довелось обратиться к введению принципа внереализационности логики - «логика не продукт психологии», ему почему-то не довелось осознать, что это далеко не оригинальное решение, причем не только продолжение известных идей Ареопагита в части разделения «тварное - нетварное», но и видения Платона с его пониманием «двойка образует мир».

Фактическая ориентация философии на литературно-стилистическое начало и обуславливает становление в ней и нечто странного рода «корпусной формы организации понятийной среды» - особых контингентных множеств понятий, столь характерных для «школ» или традиций философского мышления. И здесь, если философская школа и обнаруживает склонность к замыканию самоё себя пределами облюбованной ею коллекции понятий, то тем самым она исключает и возможность «переклички» с любой внешней системой понятий, блокируя для себя и такую важную возможность, как возможность импорта детализации, порождаемой тогда и неким иным методом фокусировки взгляда. Хотя, с другой стороны, такой изоляции дано знать и свою выгоду в том, что на ее основе равно возможен и известный прогресс мифопоэтической целостности сложения рассказа. Рассказ, если употребляемым в нем понятиям присуще принадлежать лишь некоторому узкому кругу понятий, тогда и предполагает восприятие то и непременно как «сквозная форма» неразрывного изложения, что вряд ли разумно признавать оправданным тогда и с точки зрения достаточности когнитивного результата.

Огл. «Нравственный посыл» как важнейшее обретение

Наибольшее любопытство в свете затрагиваемых здесь проблем составляет собой то обстоятельство что философия, предполагающая построение из установки повествовательного притяжения, в конечном итоге … призывает к «вере». Так, если взять «материю», то для ленинского материализма эта категория и обретает значение далеко не средства задания квалификации в его роли эффективного критерия, но обращается не иначе как «символом веры». Хотя вне подобной постановки вопроса само понятие материи или «физический субстрат» - эффективная и характерно достаточная категориальная квалификация еще и в части самой возможности приведения к общей типологии того же разнообразия субстратной специфики.

То есть философия с ее странной манерой «верности завету» в виде следования литературному канону, что совершенно не приемлет сюжет, не ведущий к финалу, и предпочитает понимать позицией завершения рассуждения по существу лишь декларацию тезиса. Или - подобным своим отношением философия и признает подлежащую решению задачу «получающей решение» уже в момент выдвижения тезиса, иначе - она не ищет возможностей построения схемы, позволяющей сведение воедино множества специфического содержания. Собственно в подобном отношении философствование и поддерживает свое существование за счет «положительной обратной связи»: установка на обретение веры поддерживает интенцию на воплощение воззрений посредством повествования, а повествование каждым своим шагом усиливает интенцию на обретение веры.

Если это так, то какого рода продукт познания или продукт культуры и объявляется на свет благодаря завершению отдельного «философского процесса»? Конечно, явно же это литературный продукт или «качественная» литература, насыщенная формами «притягательных образов». Здесь той же материи в значении «образа повествования» философского материализма и дано ожидать признания как притягательный образ или сверхценностная идея, что не в состоянии знать и иных применений помимо порождения воодушевления. Потому и не следует повторяться, что такого рода «материя» определенно и не предполагает использования в роли критерия, но вполне достаточна для выражения смысла «светлого идеала», или, куда лучше, светлого образа реальности, обращающего эту реальность и «воплощением прекрасного». Иными словами, задачу философского нарратива, при всей его фокусировке на проблематике предметных форм и доводится образовать порождению героического мифа, хотя здесь и не мифа сверхгероя, но - мифа «сверхпринципа в значении сверхгероя».

Однако философии в известной мере отличает и несколько большая разумность, нежели алхимию уже в силу отказа философии и от любого рода поиска «философского камня», но, к сожалению, пока философия не прекращает и поиска «золотого ключика», что, по ее ожиданиям, и обеспечит осознание мира как «всецелого и непременно совершенного». Отсюда философию и подобает расценивать как такого рода повествование, где роль условных «героев» и дано принимать на себя теперь и предметным понятиям, и из которого дано следовать и нечто «нравственному уроку» теперь и в части веры в «подлинную ценность». Подобного рода «вера в подлинную ценность» - никоим образом не такого рода продукт, что нам доводится получать от характерно «скопидомского» познания в виде выявления различного рода деталей, точных и буквальных значений и следующих пунктов. Напротив, если философия в чем и преуспеет в пополнении копилки нашего опыта, то не более чем в преподнесении «нравственного урока» в известном отношении «потрясающего воображение» акта осознания предметной действительности. Собственно поэтому, хотя философия и далеко не равноценна мифу, но ее все же надлежит расценивать не иначе как возможность «свободной игры», где лишь «выходу» из такой игры дано открывать и перспективы постановки задачи познания.

Огл. Философия как предвосхищение ролевой игры

Первое впечатление, что и охватило нас вследствие прочтения Ленина - понимание психического строя этого человека заключающим собой и странного свойства доминанту - манеру наделения мыслителя меткой «лагерника» - подразделения философов на материалистов, идеалистов, махистов, юмистов, фидеистов и тому подобное. Но позже нам довелось убедиться, что эта явная странность - равно же и простое заимствование, - «деление на лагеря» это вряд ли предполагающая рациональное объяснение забава немецкой философии, по большей части - философии середины XIX века. Но чему именно доводится составить собой теперь и как таковую природу такого явления?

Если философию и расценивать как деятельность познания, то и синтез философских представлений - непрерывный процесс коррекции концептов. Один из наиболее существенных векторов такого процесса - выход на уровень все более и более фундаментальных форм исходных постулатов, что и находит свое обоснование в работе Барри Смита «В защиту ошибочного априоризма». Другими словами, если подходить с позиций условной идеальной реализации, то философия это форма познания, работающая с концептами посредством оценки их эффективности и достаточности, а равно и дополнения теми представлениями, что приносит процесс развития познания в самой философии и прочих направлениях познания. Философия - никоим образом не вид спорта и здесь уже определенно не существенно, кто именно заслуживает признание «автором гола», но существенно лишь выделение тех новых идей и тех возможностей познания, что на каждой последующей стадии развития познания и предполагают верификацию в данном качестве.

Тем не менее, признавать правомерность оценки, что философия и есть «средство работы с концептами» готов и далеко не каждый. И для определенной части человечества, тех, кто именует себя «философами» и сама философия - поле борьбы; так и для Ленина - это борьба в его понимании двух наиболее существенных философских лагерей равно и с вовлечением в нее множества «примкнувших», главным образом, примыкающих к лагерю его оппонентов. Как ни странно, в этом он и каким-то образом близок истине - для многих их философствование - никак не дело совершенствования понимания, но, положим, странного рода деятельность некоего «предотвращения». И если бы подобная проблема и предполагала признание не более чем проблемой отдельных лиц, то она и не заслуживала бы особой постановки вопроса. Но дело в том, что вне специфики познавательной ценности, а так бывает, что познавательная ценность решения мыслителя и его принадлежность «лагерю» далеко не совпадают, взгляды любого мыслителя и обращаются объектом обструкции собственно в силу их принадлежности взглядам представителя данного «лагеря». Тогда если развернутая здесь картина не заключает ошибки, то какова тогда природа явления фактического преобладания составляющей ролевой игры над характеристикой познавательной ценности идеи?

Прежде всего, в ее обращении к манере «ролевой игры» философии и доводится выставить себя как странного рода практике «поиска правого полузащитника» вместо обращения моделью концептуального пространства, охватывающего собой множество различным образом состоятельных и различным же образом эффективных и «полезных» концептов. То есть - здесь философии и доводится обозначить себя не как осмыслению действительности, но как «излиянию» своего рода психологизма или как своего «мета-психологии». Если мыслитель и признает для себя правомерным истолкование существа познания то непременно как активности определенного игрока, то и собственно способ понимания мыслителя «как игрока» - равно фундамент, на чем и надлежит строиться любым предлагаемым им идеям. Иными словами, о чем бы здесь не шла речь, но это осознание не только осознание идей любого иного мыслителя, но и себя самого как носителя индивидуальной «особенной психологии». Хотя в такой картине и невозможно воссоздание «полной панорамы» индивидуальной психологии философа как личности, но она же - ясный рисунок и того фрагмента личностного начала, что и предполагает отождествление как присущая данному индивиду «сфера интересов познания». Тогда и внесение мыслителя в когорту адептов некого «лагеря» - это, одновременно, и наделение его спецификой некоей предустановки и, здесь же, и функционалом когнитивного фильтра. Иными словами, в этом случае и дано иметь место заданию такого рода «обратной последовательности», где место первичного положения предмета познания или проблематики действительности занимает характеристика «функционала» мыслителя уже как оператора мышления. В любом случае, это некая метамодель, а на практике - неподобающее представление деятельности познания как «ролевой игры». Так или иначе, но такая модификация - любым образом наложение «шор психологизма», как бы достаточных для оказания пусть и не прямого, но косвенного влияния на развитие познания. Но, в таком случае, если и сам Энгельс, и - широкий круг его эпигонов любым образом «психологисты», то и как таковое подобное наложение - это прямой источник сомнения в собственно заявляемом ими «материализме».

Огл. Кому нет любезнее амплуа, чем «амплуа Плюшкина»

Поскольку «реальное» философское творчество все же больше ориентировано на порождение литературного продукта, то для него органична и склонность к употреблению литературного инструментария и литературного порядка цитирования, наподобие представления таких образов, как «тургеневский Ворошилов» и «гоголевский Петрушка». Более того, такого рода философствование даже скорее «перегружено» подобным наполнением, а потому и позволяет признание подверженным фактурному захламлению. Конечно, здесь не исключены и иные объяснения подобного явления, но не стоит и отказываться от мысли, что подобную избыточность следует определять как порождение самой литературной практики представления философских результатов. В любом случае, фактурное захламление, ведущее к тому, что «примеры множатся», а «подтверждения наслаиваются», явно не улучшает, но только ухудшает логику анализа.

Положим, в частности, что дано иметь место некоему рассуждению, задача которого - защита «положений материализма», но рассуждению, перегруженному ссылками на «мнения материалистов», «служащие подтверждением свидетельства» и всячески избегающему простого логического рассмотрения на уровне «логики абстракции». Например, именно так подобная защита и устраняется от рассмотрения такого аспекта, как условие рациональности перцептивного функционала человека, явно допускающего сравнение с такими формами известного человеку опыта, как лучшие возможности перцепции в отношении определенных предметов восприятия, что отличают и такие издавна известные человечеству существа, как собаки, кошки и даже пауки. В таком случае, в чем именно здесь и дано состоять собственно «интересу рассуждающего», если он столь уже привержен захламлению своего рассуждения теми же «лишними данными»?

Тогда если принять во внимание присущую «философскому» рассуждению склонность к предложению литературного продукта, то отсюда возможно предположение и такой причины подобного явления, как влияние установки на «порождение впечатления». Положим, если доказательство неких логически выводимых положений, математических и геометрических законов и зависимостей и воспринимается лишь неким ограниченным сообществом, явно привычным к суховатому и далеко не эмоционально привлекательному изложению, то философия странным образом ориентирует себя не на сообщество ученых или близкую науке среду. Следовательно, философия, хотя и не вполне удачным образом, и ориентирует ее активность на условную «широкую» аудиторию, или, иначе, строит изложение в расчете на понятность широкой аудитории, соблюдая данное требование даже и в тех теоретических изысканиях, что явно не по плечу «широкой аудитории». Таким образом, в философии явно отсутствует привычка к доказательству, и потому наилучшим из предлагаемых ею сугубо теоретических продуктов и правомерно признание лишь практики развернутой аргументации в духе того же Э. Гуссерля. Напротив, те иные представители философии, что непременно последовательны в своей приверженности традиции «шествия по стопам писателей», и наполняют их философствование характерно литературной манерой аргументации в виде избыточного количества примеров и представления авторитарных и контингентных ссылок. Может быть, подобным мыслителям и не чуждо сознание известной ущербности практики «брать числом» свидетельств или подавлять избыточностью рассказа, но на первом плане у них выступает лишь литературная установка философствования, но не установка логики вывода.

С другой стороны, вряд ли правомерна оценка, признающая и полную неуместность авторитарных и контингентных ссылок, но при этом такие ссылки вряд ли дано отличать и подобающей логической состоятельности. Напротив, если существо некоторой задачи и доводится составить доказательству теперь уже нечто «абсолютного значения» некоей идеи, а не просто ее частной достаточности, то, как ни странно, здесь и логическая аргументация равно опасна, поскольку также предполагает проверку и на полный объем возможных контраргументов. В этом случае, определенной пользы можно ожидать и от той же «литературной реквалификации», способной смягчить возможную категоричность, положим, тогда и посредством нарочито избыточного фактурного наполнения. Например, ахиллесова пята традиционного материализма - условие внереализационности математических и логических законов и принципов. В таком случае и мыслитель, столь приверженный манере ориентации познания на литературный, но не на систематический продукт, и делает все возможное, дабы избежать такой формы постановки вопроса, - например, замещая стадию логической проверки тем же избыточным представлением фактурного материала. В таком случае дело за читателем - если для него и перебор фактуры норма, то ему ничто не мешает принимать и подобного рода приемы как должное.

Огл. Лица, маски и лица под масками

Иной раз знакомство с философским текстом - это и невозможность прогнать от себя мысль, что сложно понять, о чем идет речь - или о комплексе философских идей, допускающих отождествление под именем «кантианство» или непосредственно о знаменитой личности, носившей фамилию «Кант». Та манера представления философских идей, что составляет собой предмет настоящего анализа, равно не предполагает и сколько-нибудь дисциплинированного употребления имен, поскольку явно затрудняется в самом отделении существа идеи от личности предложившего идею мыслителя. Отсюда налицо и странного рода неопределенность, что в некотором частном случае и принимает вид выражения «любое высказанное Марксом утверждение есть содержание теории марксизма». Иными словами, даруй Марксу судьба и несколько лишних лет, и вынеси он и некие следующие оценки, то и их бы ожидала судьба помещения в «сокровищницу идей марксизма». Тогда если уйти от условности подобной схемы и принять ее как данное, то доступна ли нам возможность отделения друг от друга предметной стороны и - тогда и событийного ряда процесса познания? Быть может, и тем концепциям, что допускают отождествление не иначе как порождения их творцов, не помешало бы подобрать и предметные имена, чтобы четко обозначить и принципиальные посылки предлагаемых в них идей?

С другой стороны, практика персонализации потому и цветет пышным цветом, что мыслителей вряд ли интересует выявление объективных оснований предлагаемых ими концепций. Более того, причина такого рода «отсутствия интереса» - это и как таковая специфика литературного продукта. Или - ценности нарратива, предназначенного вызывать «интерес читателя» скорее будет нанесен известный ущерб и со стороны какой бы то ни было объективной категоризации исследуемого предмета. Напротив, в повествовательном смысле выделение персоналии - это и явно же выигрышный прием. То есть если в объективном смысле тому же «кантианству» и дано допускать оценку как «гибриду материализма и эйдетизма», то в литературном отношении такая характеристика - куда как проигрышная в сравнении с персоналистической. Равным образом дано пострадать и любым иным «юмизмам» и «гегельянствам» если вслед за выделением всех важнейших деталей их концептуальных начал наделить их и именами комбинированных характеристик, восходящих к синтезу целого набора посылок.

То есть философия, на что она явно надеется, склонна видеть пользу и в «прикрытии сложных формул концептуальных начал масками персоналий», не отдавая себе отчета, что тем самым она подрывает и саму перспективу классификации концептов. Собственно же концепты в силу преобладания подобных практик и вынуждены бытовать не иначе как странного рода формы «ментальной тени», когда философский анализ и понимает своей задачей лишь дешифровку «персонализированных» конструкций или комбинаций понимания и представления. Конечно же, в качестве объекта пропаганды то же понятие «марксизм» и подобает расценивать как явный же «бесценный дар», но в нашем случае речь о том, что принимающий такие правила уже не вполне осознает всю тяжесть ими же и порождаемого обременения. Использование персонализированного имени - явно случай перекрытия интереса к познанию тогда и решением сугубо литературной задачи, фактически и преследующей цель компиляции на тему удачно гармонизированной коллекции средств именования.

То есть мораль настоящего анализа - все же оценка, что познание лишь в том случае способно к выходу на прямую дорогу предложения состоятельных идей, когда никакому использованию плана выражения не дано заслонять и куда более важную специфику плана содержания. А когда мы фактически манкируем предметом плана содержания, явно предполагающим отделение от любого, что лишь возможен, плана выражения, - то это явно не философия.

Огл. Заключение

Рассматриваемая здесь проблема - это равно и постановка вопроса о продолжении существования самоё философии в случае ее совершенного избавления тогда и от влияния специфики литературного процесса. Если философия и выжмет из себя «воду» литературного процесса, то ее будет ожидать существенное сокращение то и до явно обозримых объемов, где ее положения будет ожидать реализация как неких классификаций и схем. Иными словами, на выходе такой реформы будет получена уже не философия как текст, но своего рода «справочная система», отсылающая к некоей классификации и не требующая большого объема обслуживания в виде нового текста; ее аналогом возможно признание и тех же учебного курса грамматики или общей теории права. Однако философия такова, что в ней все же не следует ожидать такого рода «системной реформы», она как устойчивая практика обмена мнениями на литературном уровне, так и продолжит свое развитие как синтез литературного продукта. Однако в подобной связи не исключена и такая возможность, что и широкая публика найдет и возможность обращения равно же к избирательному восприятию философского потока сознания, выделяя моменты, где происходит прогресс систематики, а где - имеет место лишь синтез литературного продукта.

11.2016 - 06.2023 г.