Рациональная философия - не учение, преследующее цель «оставить наследие для учеников и последователей», но, напротив, модель мироустройства, предлагающая принципы или представления, прямо позволяющие решение неких частных задач, причем с таких позиций и задачам сугубо общего порядка дано ожидать признания в правах лишь частной задачи. Например, если предстоит формулировка проблемы выделения присущих действительности (или бытию в целом) «наиболее общих форм взаимодействия», то, все равно, и такая проблема - не более чем частная задача, по сути, подобная задаче определения состава химического соединения. Любая альтернативная форма постановки вопроса, согласно принципам рациональной философии - подход «от лукавого». То есть рациональная философия - любым образом понимание, исключающее принципы, что, в свою очередь, не предполагают приложения к решению некоего круга задач. В формулировке от обратного - «при неопределенности круга задач невозможен и принцип».

Вторая существенная посылка рациональной философии, еще одно действующее здесь «табу» - если (на потенциальном, но не на актуальном уровне) невозможно раскрытие механизма действия фактора, то невозможен и данный фактор. Хотя в задание такого запрета и вмешивается неустранимый здесь момент незнания, но он важен лишь в части, что если и происходит задание фактора, то в случае, если неизвестен механизм его действия, то даже не более чем заданию фактора уже дано означать, что такой механизм, пусть и непознанный, но непременно возможен. То есть если кому-либо и дано задать фактор, но, при этом, не владеть пониманием механизма его действия, то этим он и «принимает обязательство» в части определения характера механизма. Это табу значимо потому, что характерная манера привычной демагогии - ссылка на фактор, чей механизм действия, так или иначе, но позволяет задание как трансцендентный. Или, напротив, в псевдоисторических объяснениях, как показывает работа М. Солонина «Мозгоимение», объяснение строится как ссылка на влияние фактора, но уточнение порядка его действия уже заявляется как «не существенное».

Таковы два основных табу, предлагающие важнейшие методологические запреты, определяющие решение любой задачи в рамках рациональной философии. Напротив, если некоей задаче, чего бы она ни касалась, уже дано удостоиться отождествления как «не частной», или некоему фактору - задания как использующий комплекс «недоступного познанию механизма», то такой анализ уже не отвечает критериям рациональной философии.

А далее необходимо определение того, какие посылки и установки рациональной философии следует прилагать для построения «генеральной онтологии» или - представления о наиболее общих началах мироустройства. Здесь следует начать с представления принципа, хотя и предложенного издавна, но так и оставшегося непонятым. Это постулат Платона «двойка образует мир»; но что именно дано означать подобному постулату, если предложить его формулировку на условно «понятном языке»? Такому постулату дано означать, что математическое упорядочение не знает никакой «запрещенной зоны», и какой бы организационный порядок или обустройство мира или его части не брать, ему всегда дано предполагать и математическую формализацию. То есть в мире прямо невозможно обнаружение таких порядка, бытования или сущности, чтобы они не предполагали и некоей численной или функциональной (алгебраической) формализации. Отсюда - мир прямо непригоден для того, чтобы в нем существовали и нечто «основания математики», все, что он содержит, уже включает в себя и некие формы математических зависимостей, или - все его содержание непременно таково, что тем или иным образом предполагает и некое «математическое представление». Но поскольку наша задача - не углубление в тему, то важно понять, что математическая нормализация во всем присущем ей многообразии форм - еще и непременно нечто «общая ткань» мироустройства. Но, более того, данный принцип не позволяет и задания в отдельности, равно его следует воспринимать и в том развитии, что существенно позже было предложено В. Гейзенбергом. Им был предложен фактически развивающий принцип Платона принцип «концептуального плюрализма» или принцип неразрывного сочетания двух самостоятельных начал - математического и материального. Математика, при всей ее идеальности, не позволяет реализации в чем-то ином, помимо материи, а материя, при всей ее брутальности, не знает иной организации, кроме как посредством или «на условии участия» математических зависимостей. Хотя всему зданию математики и дано предполагать возможность логического вывода из наличия лишь единственной формы, и математика здесь - «проекция даже единственного допущения», и материи равно дано менять форму одним из присущих ей «материальных» способов, но, все равно, они не знают той возможности «чистого» выделения, чтобы исключать и «параллельную форму». Математике не дано знать другой реальности, кроме проявления в материи как в средстве воплощения, и материи не дано знать иной реальности, кроме обустройства «по канонам математики».

Но если мир знает два данных начала, то это не означает, что ему дано знать и всего лишь две названные «сцены», как всего лишь две разновидности «подмостков», на чем только и возможно обустройство мира. Так, если нам и дано рассматривать мир как область взаимодействия, совершаемого из условия приложения материальных средств, то, странным образом, мы обнаруживаем здесь и не одну лишь форму «физического взаимодействия». Чтобы пояснить подобный момент, не избежать и некоего углубления в проблематику «типа взаимодействия». Положим, как аналогия нам вполне достаточна и обычная механика, стоит лишь напомнить, что в своем объяснении механической формы событий ей дано обнаружить наличие хотя бы уже двух особенных форм взаимодействия - упругого и пластического. То есть - хотя механическая среда и едина, но и при условии такого единства ей равно дано и обнаружить наличие нескольких форм взаимодействия. А отсюда, если и судить о действительности в целом, то в мире в целом и дано заявить себя двум формам взаимодействия - физической и информационной. Хотя в некоем грубом истолковании физическое взаимодействие и следует понимать как «более фундаментальное» нежели информационное, но, тем не менее, и информационному дано обнаружить ту специфику, что собственно физическому началу дано исполнять для него не более чем служебную (техническую) функцию. В таком случае, что же такое физическое взаимодействие, если и определять его на онтологическом уровне? Такому общему классу видов взаимодействия и дано охватывать собой все формы взаимодействия, что, так или иначе, но принадлежат огромному спектру форм взаимодействия, что прямо предполагают передачу или материального содержания, или запаса энергии или трансформацию во времени и пространстве, идущую от одной физической организации или структуры к другой. Самое любопытно, что на собственно уровне «средств исполнения» информационное взаимодействие - оно в точности то же физическое, то есть предполагающее передачу энергии или материального содержания. Но дело в том, что для информационного взаимодействия передача содержания, что в рамках такой схемы взаимодействия и получает имя «кода» - это передача в физическом смысле не нечто «существенного» дополнения, когда существенное значение здесь будет отличать лишь передачу ассоциативного или инициирующего начала, нагружающего такой код как составляющая некоей системы условности. Тогда такое инициирующее начало, что некоему интерпретатору и дано получать посредством приема кода, и следует определять как «символ» - вызов той возможной реакции, что в своем существе главным образом никак не связана с природой кода. То есть - если мы обращаемся с просьбой посредством голосовой коммуникации, то и ответу на просьбу равно дано представлять собой нечто никак не связанное с природой распространения акустических волн. Важно то, что конвенционально как-то заданная система информационной условности, востребующая физические средства транспорта, может представлять собой и фактически независимое наложение на те же физические средства доставки, или - представлять собой специфическую, но никак не просто «постфизическую» природу.

Но, тем не менее, на это разделение дано налагаться и обстоятельству, что для знакомой нам действительности физический уровень прямо предполагает и ту же опережающую реализацию в сравнении с информационным. Или - если дикая природа пусть не полностью, то практически не знает информационных явлений и это притом, что она, как может показаться, воспроизводит и всю гамму физической действительности, хотя, как мы уже увидим несколько ниже, на деле далеко не всю. Тогда чтобы установиться теперь уже информационной реальности с ее функционалом физической транспортировки информационных кодов, все же поначалу следует установиться и физической реальности, и такая зависимость уже никоим образом не знает возможности задания в обратном порядке. Но дело в том, что подобная проблема подводит нас к реальности и другой философской установки, что носит название философской проблемы актуального и потенциального. Да, некой форме физической действительности тогда и дано не позволять становления на некоей авансцене вообще никакой информационной реальности, но и такой отдельный факт также не обращает информационную реальность тогда и принципиально невозможной. Где-то в другой локации возможна и такая форма физической действительности, где вполне возможна и информационная действительность. Но, тем не менее, если следовать за пониманием науки физика, то ей равно дано определять и как прямо невозможные такие локации, где, положим, допустимо обустройство того же вечного двигателя что первого, что второго рода. В таком отношении прекрасная иллюстрация подобной зависимости современные чипы - если они и неизвестны в прошлом, то это не означает, что реальность такого прошлого уже обращала бы чипы и чем-то принципиально невозможным. Тогда уже вне системы актуально существующего наполнения, но теперь уже в системе нечто «общих возможностей» природы и следует определять как возможное и то содержание, что прямо не предполагает реализацию в неких специфически выбранных или актуальных условиях. Но, одновременно, в этой системе также категорически не реализуемы ни машина времени, ни философский камень, ни вечный двигатель. Тогда и форма информационного взаимодействия, что в смысле возможности реализации явно проигрывает форме физического взаимодействия, тогда уже в части «само собой» возможности и обнаружит специфику фактически равнозначной физической форме взаимодействия.

К этому следует добавить, что и само физическое в том состоянии, в котором ему дано пребывать в формате представленного в дикой природе, уже не до конца реализует себя и как собственно физическое. Проще говоря, в таком его «диком» состоянии оно еще не знает и такого воплощения как тот же механизм. Если принять на веру определение технической науки, то механизм это «замкнутая кинематическая цепь, совершающая заданное движение и располагающая одним неподвижным звеном». То есть дикая природа не знает такой формы, как «замкнутые» кинематические цепи, ее кинематические цепи, как правило, разомкнуты, а если и замкнуты, то лишь случайным образом и лишены способности действия в многократном цикле. Так, чтобы той же физической действительности и дано исчерпать объем ее возможностей и потребовалось становление биологической жизни, а с ней - и техники, что и означает создание механизмов, а вслед - и построенных на их основе машин. Или - условной «простоте» становления дикой природы дано отразиться не только на невозможности простого обретения каких-то сложных продолжений наподобие информационного взаимодействия, но и на невозможности исчерпания в полном объеме собственно потенциала организации уже как таковой физической действительности.

А далее материальная действительность не позволит ее подлинного понимания и без должной теории исполнительных функторов. Если говорить о развитии познания на настоящий момент, то здесь следует указать на реальность двух таких функторов - агента и баллисты. Тогда дабы раскрыть присущую им специфику и определяемое этим несходство указанных позиций, следует прибегнуть к такой простой иллюстрации. Положим, мы берем два стаканчика, наполненные простой водой и два предмета - эбонитовый шарик, непременный фигурант опытов по получению статического электричества, и кусочек сахара. Если мы помещаем шарик в воду, то с ним ничего не происходит, после извлечения из воды и просушивания это тот же шарик, что и раньше. И тогда тот событийный ряд, что формируют события помещения шарика в воду и последующего извлечения - это ряд, где шарик наделен сугубо пассивной ролью, весь круг событий, в чем он участвует, и строится из влияния некоей внешней воли, а саму шарику только и остается испытывать судьбу вовлечения в события. Тогда и все то, для чего собственно придаваемой ему телеологии вовлечения в некий ряд событий и дано представлять собой следствие сугубо внешней причины, и следует определять как «баллисту» - тело, выброшенное под действием некоей силы и описывающее траекторию, определяемую сугубо внешним кругом причин. Конечно, здесь следует понимать, что позиция «баллисты», определяемая для нечто наделенного подобной формой позиции - ей все же как-то дано исходить и из составляющей условий окружения. Но важно понимать, что характеристика «баллисты» - это характеристика, прилагаемая к тому нечто, для чего и переживаемый ряд событий это не более чем нечто фактически ничто не меняющая смена декораций. Но если в другой стаканчик мы опускаем не шарик, но теперь уже сахар, то здесь проявляется и совершенно иная картина. Сахар не просто «окунается», но и обнаруживает такое качество, как способность растворения в воде; эта его способность идет уже не от нас, перемещающих сахар из одной среды в другую, но от собственно качества растворимости сахара в воде. То есть в отличие от шарика кусок сахара уже дополняет ту телеологию, что следует от нас и той, что следует от него самого. В таком случае сахар и позволит признание «агентом» или тем, для чего просто помещению в некие обстоятельства дано означать и инициацию исходящей от него самого активности. Если баллисте и дано претерпевать лишь воздействия, идущие от нечто внешней телеологии, то агенту дана и способность дополнения приложенной к нему внешней телеологии тогда и установками, следующими из него самого. Причем ему для этого ничего не нужно помимо простого условия контакта с некоей формой окружения; «агент» и есть то, что в смысле условно «распознания» характера окружения и предполагает инициацию некоей исходящей от него активности. Тем не менее, поначалу все же может показаться, что различение относительно набора обстоятельств субъектных форм на те же формы баллисты и агента явно схоластично, но это не так. Элементарной формой опровержения такой оценки и следует признать простой тезис: живой организм - форма прогрессивного развития агентской способности. На наш взгляд, даже если бы только описание материальной реальности принимало во внимание и данное различение, ему также было дано обнаружить и куда большую прозрачность.

Другое положение, столь же существенное для синтеза общей концепции рациональной философии мы произведем как бы методом «простой аналогии». А источником такой аналогии нам и послужит рассмотренное выше разделение на актуальное и потенциальное. Дело в том, что мыслители, в большинстве кабинетные литераторы, не вполне сознают ту действительность, чем ей дано представать тогда уже в «ином» восприятии. Такое восприятие действительности в ее как бы «прямой» данности и следует признать невозможным без различения таких существенных форм-факторов, как прямое и косвенное. Простейший пример разделения двух названных порядков - солнечное затмение, когда свечение солнца все так же знает непрерывное продолжение, но его лучи, закрытые другим небесным телом, уже не освещают часть земной поверхности. Таким образом, мы взаимодействуем с солнцем не прямо, но благодаря существованию некоего объема открытого пространства, что и допускает постановку помехи. Но самое важное последствие, идущее от неразличения прямого и косвенного, оно все же связано с теорией познания, где кабинетно недалекому мыслителю так и не удается осознание различия между значением и смыслом. Поскольку и нашему возможному читателю опять же не дано понять предмет подобного различия, тогда нам следует начать и с представления должной иллюстрации. В чуть ли не бесконечной философской литературе еще никому не пришло в голову предложение и такого простого примера, что и сам человек способен обратить самоё себя в весы. Если некто дано взять в руки два современных непрозрачных пакета, где аккуратно спрятаны равных габаритов арбуз и волейбольный мяч, и одновременно удерживать каждый пакет в одной руке, то он в состоянии определить, где тяжелее и где легче, любым образом давая точный ответ. Но, конечно, подобные весы - все же это грубые весы с существенным уровнем погрешности. Но равно если нас устраивает и грубая оценка, то и подобные «весы» достаточны в этом качестве. Но существенно иное - для считывания показаний таких условных весов нам явно излишен любой вспомогательный сервис, и здесь мы прямо заключаем все это в себе. Нам и самих себя достаточно для порождения ощущений, что и позволяют констатацию факта, что «груз, висящий в левой руке тяжелее, чем в правой руке». То есть здесь лишь внутри нас и происходит формирование смысла - фиксация того воздействия, что предполагает оказание прямо на нас. Но когда мы приступаем к взвешиванию на внешних весах, то помещаемый на них груз уже не производит на нас никакого воздействия. То есть когда мы сами служили «весами», мы пребывали в качестве адресата прямого воздействия груза, а когда употребляем весы как внешнее устройство, то адресатом воздействия груза уже оказывается и нечто вне нас. Но что нам делать, дабы осознать и показания внешних весов, собственно и образующих всяким образом стороннюю форму? Тогда и следует прибегнуть к построению картины неких доминирования или позиционирования, когда одно положение допускает сопоставление с другим, что и возможно или посредством задания релятивных позиций или - позиций относительно нечто, например, шкалы отсчета. А здесь уже то, что нас интересует, и позволит определение как некоторым образом относительно значимое по отношению того, что нам другим каким-то образом и удалось зафиксировать до того. То есть здесь основанием нашего осознания и дано послужить никак не прямому смыслу, извлекаемому из прямого воздействия на нас самих, но тому косвенному смыслу, что относительно нечто, уже отмеченного нами ранее, и что-то иное равно позволит отождествление как некоторым образом значимое по отношению известного данного. Этот способ фиксации тогда и следует определять как всяким образом косвенный способ фиксации, и понимать отсюда и как способ фиксации посредством выделения значения в отличие от присущей нам прямой и сугубо внутренней возможности фиксации смысла. Здесь, конечно, не следует упускать из виду, что для культурно продвинутой части человечества ее важнейший способ познания действительности - явно способ косвенной регистрации значимости, а не прямой смысловой фиксации, часто применяемый скорее в медицине и кулинарии. Другое дело, что забвение условия разделения на прямое и косвенное оно же еще и крайне деструктивно для философской теории перцепции. Дело в том, что здесь, конечно, не в каждой форме перцепции, но в тех, где что-либо звучит или светит, этому что-либо тогда непременно и дано располагаться лишь в отдалении от рецептора, воспринимающего свечение или звучание. Следовательно, здесь неизбежно и вступление в дело медиатора, собственно и позволяющего донесение до воспринимающего сознания таких свечения или звучания. Тогда и собственно схеме подобного рода форм восприятия не избежать и дополнения тогда и представлением о средствах донесения, можно сказать, не обязательно идеальных, но не исключающих и внесение искажения. Здесь, дабы не тонуть в таких подробностях, мы ограничимся лишь приведенным указанием.

Далее, если мы и строим мир как «объемлющий и покоящийся» на материальной основе, то нам не обойтись и без задания позиций столь существенных для материальной организации условий насыщенности. А наиболее существенным таким условием в смысле специфики философских задач все же следует понимать условие энергетической пирамиды. Материя, следует отдать ей должное, странным образом организована в порядке, что чем глубже мы проникаем в ее микроструктуру, то, в таком случае, и средствами проникновения нам непременно служат и большие порции энергии. В подобном смысле философский камень потому и невозможен, что химическая энергия - явно меньшая порция энергии, нежели порция энергии внутриядерных сил. Но, конечно, здесь важно не то, что данный принцип справедлив для сугубо физических явлений, но то, что он равно важен и для условного «отпочкования биологии» от физического мира. Дело в том, что биологические структуры уже своего рода «надстроены» над химическими или над химической формой взаимодействия и в подобном отношении и энергетически еще слабее химических. В этом смысле и зарождение жизни - оно же и нечто синтез в «энергослабом мире». Другое дело, можно предположить, что точка появления биологических форм - она же и точка начала построения обратной пирамиды, когда не в отдельности, но в совокупности, биологические структуры в энергетическом смысле и обнаруживают способность конкуренции с прародителями химическими. Во всяком случае, как и без условий прямого и косвенного, реальность живого вряд ли позволит понимание и без должной энергетической швартовки. Конечно, ряд условий насыщенности для материи равно будет позволять дополнение и теми же плотностями или неравномерностями и т.п., но это уже не столь существенно, как выделение энергетической плотности.

Если настоящее изложение предмета рациональной философии и ожидает продолжение в виде обсуждения структурных начал материальной организации, то здесь невозможно обойти вниманием и проблему рационального понимания отношения части и целого. Дело в том, что не только в философии, но и в науке то же целое странным образом и определяется как порождение элементарной суммы частей, как суммы, конечно, организованной неким изощренным образом, но собственно в смысле суммы - лишь заявляющей себя «не более чем суммой» частей. Наиболее известное из подобных представлений - идея «демона Лапласа», что если нам дано знать характеристики всех частиц, то этим нам дано получить и возможность выражения (вычисления) характеристик целого. Но эта замечательная идея, увы, не учитывает и того, что некое целое, будучи целым, вносит и некую собственную составляющую, прямо и означающую наличие еще и нечто «не контингентного» условия целостности. К примеру, если и сопоставить два сверхпроводящих кольца одинаковой массы и одинаковой силы тока, но здесь же и разных сечений и, соответственно, разных диаметров проводника, то это не означает, что им дано порождать и одинаковый магнитный поток. И в таком смысле возможно допущение и той альтернативной гипотезы, что сочетание неких обстоятельств на условии определенных же объема и конфигурации и есть нечто «синергетизм», иными словами, состояние или уровень позволяющее становление и некоей характерной специфики. Конечно, на память здесь явно следует прийти примеру физического фазового перехода, но это явно банальный пример. Куда более важным в философском смысле примером и следует понимать тогда и самое становление статики в ее фундаментальной функции тогда уже и нечто принципиального начала моделирования. То есть если некая динамика и приходит к тому, что собственно ее нормализация и обращается обретением нечто ограниченной статической организации, то здесь и помимо такого дара, как та же стабильность, нам равно дано обрести и такую важную возможность, как сама собой возможность моделирования, а, вслед, и собственно возможность реконструкции. Этот принцип в несколько иной форме был предложен В. Гейзенбергом, который с естественных для него позиций ученого-физика и определил его как положение, что «начальные условия физического эксперимента можно формулировать лишь в понятиях классической физики». Но здесь если счистить шелуху с тех самых понятий «классической физики», то и получится, что это всего лишь просто статика. Причем в развитие данной темы следует добавить, что синергетичны не только некие материальные формы или структуры, но синергетично и собственно событие в его претензии быть данностью - оно и обращается событием лишь в случае превышения отличающим его масштабом все тех же рамок фоновой нестабильности. Отсюда и контингент частей следует понимать обязательным, но - не исчерпывающим началом целого, целое собственно и утверждается как целое лишь в развитие обретаемого неким контингентом качества той же солидарности как целого.

Но поскольку мы рассуждаем о присущем нам понимании материальной реальности, нам не следует забывать и о том, что некий вроде бы и «материализм» дано отличать и крайней недостаточности тогда уже как той же системы представлений собственно материализма. Дело в том, что такому крайне бестолковому материализму дано выносить за скобки и весьма важное понятие «техническое». Здесь важно понимать, что материальный мир любым образом не чужд организации и эта организация во всякого рода сложных системах - непременным образом и нечто «технический» порядок организации. То есть, хотя человечество и начинает знакомство с техникой любым образом через построение второй природы, но и выбор такого пути познания технического мира никоим образом не означает, что и досоциальная природа - неживая и биологическая каким-то образом отчуждена от технической формы обустройства. Напротив, если неживая природа пусть только допускает, то для биологической природы тогда и прямым образом дано восходить к тому же техническому началу, собственно и предполагая построение важнейших органов непременно как технически исполненных систем. А отсюда и всему техническому собственно как техническому и дано обнаружить такие составляющие, как техническая специфика и техническая ограниченность вкупе с надежностью. И подобной проблеме с особенной силой и дано проявиться при предложении всякого рода кабинетными теоретиками тех же присущих им идей анализа проблемы перцепции, в их понимании странного свойства абсолютного или же безошибочного функционала. Видите ли, органы чувств не иначе, как доносят до сознания правду в последней инстанции, хотя, напротив, конечно, они явно ограничены и по спектру, и по диапазону и по силе и т.п. Тогда если углубиться в проблему, чем именно и обращается материальный мир как комбинация порядков и систем, то можно зайти очень далеко, но важно, что всякого рода технически организованный функционал определенно исключает возможность воспроизводства какой-то безупречной формы реакции, когда любая его реакция уже будет отражать и собственно специфику сугубо технического обустройства. Когда нам доводится иметь дело со всякого рода реакциями сложно организованных систем, нам всегда доводится располагать и нечто «достаточным» уровнем этой реакции, но как бы не реакцией в собственном роде. Но для тех, кто приходит в философию из мира литературы это странным образом не очевидно.

Но если наше рассуждение не в состоянии оставить в стороне действительность живого, то следует предложить и характерное рациональной философии истолкование феномена жизни. И первое, о чем следует вспомнить в подобной связи, то это, как ни странно, понятия постепенное и накопительное. Если и принять к сведению, что все живое отличает такая специфика, как наличие онтогенеза и филогенеза, то ему любым образом дано обретать и присущий объем возможности лишь в процессе постепенного становления. Пусть такая постепенность в ряде случаях и весьма скоротечна, примером чему и возможно признание почкования. Но важно другое - живое это как бы не прямо физический, но лишь совокупный, одновременно и физический продукт, и - продукт некоего гомеостаза и, конечно, продукт репликации, тогда уже характерно информационный. И здесь многие качества живому и дано обнаружить не потому, что оно таково в массе или плотности, но потому, что таким качествам дано произойти благодаря возможности тонкого синтеза. Здесь следует понимать, что эволюционная природа и прочие качества живого следуют не сами собой, но представляют собой производные и такого начала, как механизм тонкого синтеза. Другое дело, что философским и бытовым представлениям о живом в какой-то мере свойственно нести отпечаток и такого обстоятельства, как неспособность научной биологии к правильному построению систематики, - конечно, не наработанной там таксономии, но - систематики неких типологически значимых аспектов. Такие виды специфики, как неидеальность генетического кода, всего лишь достаточно надежного, распространенность видов с диплоидным набором хромосом, существование отбора не только в форме более очевидного дивергирующего, но равно и стабилизирующего, да и популяционная природа мутаций - увы, для широкой публики это все тайна за семью печатями. Но главное - биология пока не научилась осмысленно связывать живое и физическое - ей явно не хватает и общей теории биологической адаптации. Да, биология описывает и неким образом все же систематизирует и формы адаптации, но, по сути, пока она не предлагает и общей типологии функционала адаптации. Как различаются разные системы терморегуляции тогда уже собственно как регуляторы, какие их отличают пределы возможностей, какая специфика характерна органам восприятия не отдельного вида, но комплекса видов в целом, каковы характеристики грузоподъемности и механической надежности различных структур скелета и т.п., и т.д. Здесь сложно даже описать проблему адаптации, поскольку и биология не торопится подсказать, какие следует указывать и основные линии адаптации. Если бы мы знали, чему же в сумме дано стоять за различием в длине кишечника или хвоста, чем жесткий волосяной покров лучше мягкого и наоборот, почему змея не травит себя собственным ядом и т.п., мы лучше бы понимали и потенциал биологических систем, что, в общем, продолжает и физическое начало.

Но вслед живому имеет место и появление разумного, откуда и задача рациональной философии - все же убеждение возможной аудитории в том, что разумность не создает саму себя как нечто особенное явление, но просто наделяет реальностью те схемы и порядки, что на потенциальном уровне как бы «припасены природой» для реализации информационного взаимодействия. Или - человек и разумен не какой-то его «человеческой» разумностью, но просто разумностью такого уровня, что и самой природой индифферентно предложена все тем же информационным системам данной сложности и данной формы организации. Тогда и следует начать оценкой, что для рационального истолкования схема конечного автомата, вне зависимости от специфики реализации - что технической, что биологической - любым образом одна и та же схема, что в наше время уже дано признавать и всякому серьезному подходу. А далее здесь дано вступать в действие и обстоятельству, что до сих пор в реализации рефлексии невозможно создание системы, столь же успешной, что и человеческое сознание. Хотя в овладении способностями решения формальных задач, наподобие сложных интеллектуальных игр или даже анализа изображений, компьютеру уже дано брать верх над человеком. Но когда имеет место анализ неформальных зависимостей, например, при литературном переводе, здесь - преимущество на человеческой стороне. В таком случае, дано ли и рациональной философии предложить и здесь тогда еще и некое существенное уточнение? Может быть, такое уточнение и возможно, но собственно к его предложению все же следует подойти должным образом основательно. И здесь тогда и следует начать тем, что любое мышление, как и любая операция формального алгоритма в чем-то уподобленная мышлению - это операция выделения неявных особенностей описываемой реальности, как-то следующих из тех же прямо проявленных особенностей. В том числе, такова и фантазия - свободное продолжение в гипотетической форме тех представлений, что уже известны, даже из той же фантазии. Мышление - это как бы вечная задача выделения или удельного веса из известных объема и массы или массы из известных объема и удельного веса. Хотя и реальные задачи, что развитое познание уже всерьез определяет «как задачи», а не простые расчеты - это лишь задачи, где неизвестны не только искомые величины, но и такие, где и не так просто понять, какие же ходы собственно и позволят построение последовательности необходимого вычисления. Иными словами, реальные задачи, какими их и понимает тогда уже функциональное, а не, скажем, учебное познание - это задачи не только с неизвестными искомыми показателями, но и, вдобавок, с неизвестным ходом решения. Или - это и задачи, где еще неполон и собственно набор исходных данных, и где начальный этап решения задачи - как таковое дополнение исходных данных. Конечно, в подобном смысле человеческое мышление не отличается от функционала формального алгоритма, за тем лишь исключением, что современные формальные алгоритмы пока не реализованы как алгоритмы, включающие формы поиска дополнительной и, как правило, сторонней информации. То есть антропному переводу тем и дано отличаться от машинного, что он строится как дополнение формального соответствия еще и соответствием контекста, что и позволяет задание лишь посредством способа свободного поиска. В остальном, на принципиальном уровне, мышление и формальный алгоритм - фактически одно и то же, но и возможность дополнения формальной процедуры тогда и операцией свободного поиска равно следует признать весьма существенной. Что и удалось понять Ф.Ч. Бартлетту, потому и предложившему характеризовать мышление как filling gap, то есть - как нечто акт «заполнения пропуска». Так что разумность - это вряд ли нечто сверхособое, просто в сравнении с практиками организации формальных алгоритмов ее уже выделяют и такие дополнительные возможности как способность свободного поиска и широкой ассоциации, которая хотя в принципе и полезна, но иной раз и деструктивна. Но как той же разумности удалось возникнуть из само собой способности низших животных, уже не знающих иных практик, помимо функционала конечного автомата? Скорее всего, такое развитие и следует связывать с такой причиной, как появление у рептилий ситуативной памяти; рептилиям уже дано располагать и собственно способностью выделения их жизненных обстоятельств, означающих опасность или, напротив, позитивный стимул, и дополнять их заведомо заложенные алгоритмы («рефлексы») уже формами выработанных в период жизнедеятельности. Ну а человек к ситуативной оценке находит возможность добавления и метаситуативного осознания, когда само распознание похожести и позволяет сведение, положим, лишь к функционалу задания не столь большого числа элементов сходства. Такая особенность хорошо прослеживается и на той же эволюции языка, где примитивный язык преимущественно тяготеет к обозначениям в именах собственных, а язык культурных наций - к использованию понятий, все более производных от типологических рядов. То есть если отказаться от развернутой формулировки условной «теории» разумности, то возможно и такое определение, что в принципе мышление идет от нечто потенциальной возможности, но, как и во многих вещах, «интриге» такой проблемы все же дано «укрываться в деталях».

Но далее дабы подлинным образом осознать проблему мышления в аспекте способности восприятия, нам равно следует упомянуть и такой существенный предмет. Дело в том, что как бы продолжая таким суждением и тему прямого и косвенного, нам следует обратить внимание и на очевидный факт, что собственно физическому миру не дано содержать ни звуков, ни многообразия цветов привычного для нас видимого спектра, ни запаха. Тем более, ему не дано содержать и ощущений теплоты и холода, поскольку для него это само собой несколько иные вещи. Тогда собственно физическому миру и дано содержать лишь некие стимулы, что позволяют порождение в нас и таких реакций нашей психики, к чему мы привыкаем как к нечто ощущению цвета, звука или запаха, но само собой физическому взаимодействию уже не дано оперировать ни цветом, ни звуком, ни запахом. Отсюда и сами собой присущие нам ощущения - это не более чем индикаторы или средства индикации, обеспечивающие психику требуемым функционалом различения, но - здесь же и нечто, не знающее прямого перенесения из психики на ту же «материнскую» физическую действительность. То есть - психике дано эволюционировать не только как аппарату спекулятивной способности, но, помимо того, и как функционалу индикативной способности, и это непременно важно. Отсюда и суждение о мире не более чем из комплекса возможностей одной лишь человеческой перцепции - далеко не достаточное суждение о мире. Здесь, даже если судить о мире как открытом фиксации посредством перцептивных средств живых организмов в целом, то он уже обнаружит и явно большую насыщенность, чем просто способен представить посредством всего лишь человеческих ощущений. Тем более что и само владение человеком тогда уже осознанием его же перцептивных возможностей - оно же и культурно зависимо. Да, если некоему стимулу и дано порождать паттерн или его фрагмент в нашем сознании или, точнее, в формируемой им картине, то, тем не менее, осознанию данности паттерна и фрагмента все же дано приходить из культуры, а не из собственно данности. Так, если эксперту и дано различать в некоем паттерне не только участки основных цветов, но и переходы цвета, то тому же профану эти переходы дано как бы «не видеть». Отсюда и любая философская теория, что склонна производить паттерн прямо от стимула, непременно и позволит признание профанной; здесь важно понимать, что образование перцептивного паттерна - любым образом «тонкое» явление, причем - что на стороне донесения стимула, что куда более тонкое и на стороне образования картины. Здесь лишь следует добавить, что для «философской традиции», не знающей других перемещений, кроме как «из кабинета в быт» и в обратном направлении, и потому и чуждой лабораторной пунктуальности, чувства и «представляются достоверными» лишь в силу такого рода причины.

Но от мышления прямая дорога к предмету семантики, проблеме функционала обозначения, добротной теории которого человечеству так и не довелось дождаться ни от философии, ни от предметной науки. Дело в том, что странным образом в ходовых представлениях семантический синтез и позволяет признание не иначе, как функцией построения нечто абсолютного продукта, хотя на деле он образует лишь относительный продукт. Семантические структуры равно проявляют и любопытное свойство пригодности для выражения одного и того же отношения или зависимости не посредством всего лишь одной, но сразу нескольких семантем (положим, синонимов), еще и различных по способности выражения. То есть семантике дано быть организованной уже вне зависимости от как такового выражаемого, а, вдобавок, и реальности аппарата построения выражения, отмеченного и собственной мерой эффективности. И далее, если отойти от семантики вербальных структур и взглянуть на семантику образного мира, то здесь и тем же рисунку и чертежу дано знать еще и подобающие области приложения, когда рисунку дано быть вне конкуренции в том же осознании глубины перспективы и топологии формы, и чертежу - в соединении форм детализации. Более того, в подобном отношении семантические формы равно позволят признание еще и как приемлющие и возложение на них некоей телеологии, что и обращается возможностью различения не только рисунка и чертежа, но и различения жанра - как рисунка, так и повествования. В подобном отношении и сложность отдельных представлений познания, той же математики и ее развития - компьютерных технологий во многом следствие того же недостаточного развития теоретической семантики и порождаемой им узости структурного моделирования. Если чему-то и дано принести такой эффект, как освобождение от бремени избытка информации, то это развитие теоретической семантики, от чего и следует ожидать предложения алгоритмов компрессии структурных схем. Скорее всего, от будущего тогда и не помешает ждать того же появления и чего-либо подобного семантическому вектору, что и позволит формирование семантического скелета, на что и возможно то же закрепление семантической обвязки. То есть познанию от мира условно «скалярных» представлений тогда и дано обрести возможность открытия еще и мира векторных концептов, где в основании такой векторизации уже дано лежать и нечто семантической заданности.

Если нам уже довелось рассматривать взгляд рациональной философии на физическое и биологическое, то пришло время и для выражения отношения такого философского подхода теперь уже к предмету социального. Конечно, социальному любым образом дано вырастать из биологического, но и невозможно сказать, что процесс такого становления простой. Скорее всего, социальная организация тем и обнаруживает отличие от биологии, что если животным дана возможность определения цели, хотя по сложности их цели вряд ли сравнимы с целями человека, то социальное поведение отличает и такая специфика, как следование метацели. Конечно, и животным на уровне поведенческого автоматизма условно также дано знать и выбор метацели, наподобие постройки гнезда, но и свою подлинную достаточность такой способности дано найти лишь в социальной реальности и именно потому, что здесь имеет место не определение частной метацели, но задание теперь уже и комплекса метацелей. То есть человеку в отличие от животного уже не свойственно представление о цели в его качестве представления о нечто замкнутой целеустановке, но для него и определению всякой частной цели дано происходить лишь в увязке с определением и нечто группы сопутствующих, параллельных или сопряженных целей. В этом смысле и те профанные теории, что склонны к идее объяснения общественного развития лишь действием преобладающего фактора или факторного тренда - любым образом ошибочные теории, фактически лишь источники неких характерных заблуждений. Таким образом, само ситуативное начало социальной реальности уже следует определять как прямую причину того, что человеку дано формировать свой образ действий все же непременно как образ действий «игрока». То есть - человеку и дано вести себя как игроку именно потому, что ему уже важно не владение идеей как просто «задачей», но - и своего рода удержание фокуса «игровой обстановки». И здесь тогда дано вступать в действие и нечто тому, что позволяет признание как своего рода «культурное коромысло», - да, хотя культурное общество и обещает «выигрыш возможностей», но оно же и вносит нечто «большее обременение» объемом опыта, что и отвлекает человека от его условно «биологической задачи». Поэтому хотя развитые общества и в состоянии формировать более высокую «планку культуры», но им же не избежать и своего рода деградации теперь уже и в популяционном измерении. Во всяком случае, существенно то, что природу общественного развития невозможно понимать производной нечто монопричины, за всяким прогрессом общественного развития непременно дано скрываться действительности лишь комплекса причин. В смысле действительности подобной схемы тогда возможно и объяснение природы социального утопизма. Если само собой действительное состояние социальной организации - нечто непременно «гейминг», то, напротив, иллюзия социального утопизма - уже иллюзия состояния или возможности дегейминга. Во всяком случае, прямая ненависть утописта - это скорее не отрицание богатства или неравенства как само собой богатства и неравенства, но отрицание тех же богатства и неравенства как установки или задачи социальной игры. В социальной действительности, которую воображает утопист, нет социальной игры, и нет потому, что она не знает подобного рода цели игры.

Но, в таком случае, как же рациональной философии следует оценивать и самоё философствование как одну из практик социальной деятельности или форм отношений в обществе? Что есть самоё философия, какой мы ее привычно знаем, тогда уже в рациональном смысле? Что означает, что философия и есть повествование о представлениях, но не повествование о принципах, служащих такой цели, как решение задач? Здесь следует отметить две вещи; первая, что наука в собственно смысле выделения в науке двух важных форм представлений - теории и гипотезы все же более совершенна, чем философия. В таком смысле науке и теорию дано понимать лишь непременно тем, что в состоянии перерастать пределы гипотезы; или - науке любым образом дано знать теорию любым образом лишь в облике подтвержденной теории - теории, позволяющей решение неких задач или описание событий в предсказательном ключе. Причем строгость такой теории подкрепляет и специфика, что теория все же обращена на вполне определенную и характерно ограниченную область приложения и потому исключает распространение и на нечто не подлежащее этой теории. Или - «теория» для науки это всегда представление, состоявшееся в приложении к некоей области моделирования, что каким-то образом из полученных практических результатов, включая лабораторные, и позволяет признание как приносящее правильный прогноз. Второй момент - это собственно дополнение корпуса философии еще и нечто «методом», чему уже некоторым образом и дано помещаться как бы вне теории. Или - для философии ее «метод» это явно нечто норма организации умственной спекуляции, взятая как бы вне возможной проверки на предмет обретения посредством подобных приемов и неких позитивных или достаточных исходов. То есть для философии уже ничто не мешает предположению и нечто такого порядка организации связи представлений, что допускает становление и по всего лишь причине мыслимости как своего рода образования мозаики вне того, жизнеспособна ли данная комбинация для неких обстоятельств ее существования. Все это собственно и указывает, что философия не только не знает проблемы верификации, но и на то, что в процедурном плане она равно не знает и такой вещи, как особый корпус процедур удостоверения. Или - философским положениям часто и дано быть заявленными лишь «как есть» вне какого-либо приложения к неким формам, практикам или способам удостоверения. Причем здесь даже не следует призывать к выбору нечто предпочитаемого способа удостоверения, но следует исходить из оценки, что необходимо существование и некоего способа удостоверения, собственно и конституированного как способ удостоверения. А что такому способу дано принимать и некие специфические формы - тогда необходимо понимать и как нечто следующий вопрос. Но пока что философии все же дано излагать представления вне совмещения со способом удостоверения. Или - в этой проблеме возможен и другой исход: способом удостоверения философия и позволяет себе объявление нечто обширного идентификатора, например, человеческой практики в целом. Но и человеческая практика также построена таким образом, что здесь случай Журдена - это любым образом рядовой случай, - так и гром и молния это атрибуты бога богов, но - не физические явления, да и по кажущимся и не просто кажущимся впечатлениям, и Солнцу дано проходить привычный круг вращения уже непременно вокруг земли. Потому и «накатанная» философия в таком смысле - не более чем «полупальто», и подобный аспект равно следует принять во внимание и рациональной философии. Но тогда насколько и собственно рациональная философия могла бы преуспеть в том же предложении теперь и собственного метода формального удостоверения - такому вопросу равно дано носить и характер не вполне простого. Скорее всего, если и следовать в подобном направлении, то философию и ожидает обращение в нечто «аналитическую семантику» - ее критерием удостоверения тогда и следует видеть возможность предложения наименее противоречивой схемы или схемы с наименьшим количеством претензий. Но пока что философии и дано ограничиться лишь практикой синтеза представлений, если только им дано формировать и нечто образно завершенную мозаику, а как подобной мозаике и дано ложиться на некую иную почву - пока еще не столь существенно.

Конечно, здесь возможно продолжение разговора и о множестве проблем реального познания, но не помешает обратить внимание и на проблематику иллюзии или, если указать ее привычную форму - на проблематику мифологии. Чему именно дано придавать такую живучесть мифологии, когда уже и современное состояние познания, далеко не разрешившее множество важных проблем, уже практически вытеснило мифоцентрические концепции из той же сферы «серьезного» объяснения реальности? В серьезном смысле познанию уже давно довелось дать отставку мифологии, но теперь уже в смысле бытующих представлений это далеко не так. Но в чем же проблема? Скорее всего, здесь вероятно влияние следующих вещей - одной склонности носителя бытующих представлений к поиску простого объяснения, и другой - некоей неразумности самих оппонентов религии, явно возлагающих надежды на далеко не лучшие формы аргументации. С одной стороны, человеку, что так и продолжает жить под прессингом неумолимого рока просто необходимо средство психологической стабилизации, причем не подобное пилюле, но как бы пригодное для возбуждения глубочайших переживаний. В этом смысле мифология как любым образом обкатанное сочетание характерного нарратива, инструментария психологического шока и гипноза и подверстанной к ним литургической модели - это явно лучшее, что дано «предложить рынку». С другой стороны, оппонентам мифологии явно недостает искренности, чтобы они могли говорить об этом тогда и открытым текстом. Дело не в принуждении, но в просвещении, причем характерно далеко не во всяком просвещении, но - в специфическом: важно, что такая потребность есть, что ее сложно изжить, но и собственно взгляд на эту потребность тогда и следует строить как предельно либеральный, то есть - здесь всякому дано располагать и неотъемлемым правом выбора. Тогда и приверженность мифу следует определять как нечто «продукт потребности», где невозможно и иное средство восполнения данной потребности помимо той же традиционной формы предложения. Или - психологическую потребность здесь все же следует ставить в ряд с той же физической потребностью, и не лицемерить в части, что подобному интересу дано следовать не из потребности. А в собственно предмете признания потребностной базы мифологии тогда и следует видеть нечто непременное «слабое место» ее традиционной критики. Но, скорее всего, на эту критику дано налагаться и обстоятельству, что основной вал подобной критики сейчас - это голоса последователей одного экономического теоретика, собственно и пребывавшего в сложных отношениях с проблематикой рынка услуг. Когда же познание и найдет возможность преуспеть в конституировании мифологии, пусть и в механистическом плане, как некоей реальности рынка услуг, то это же фактически позволит и снятие подобных «противоречий».

Данный анализ просто невозможно не дополнить указанием и на следующий момент собственно «бытия познания». Дело в том, что познание в одной из ипостасей ее становления, а именно, - в подготовке «научных кадров» непременно и ориентировано на воспроизводство «щелкунчиков», иначе говоря, специалистов, наделенных способностью «щелкать задачки». И подобной аналитический настрой тогда и предполагает свое становление тогда уже явно в ущерб привитию системного понимания действительности. То есть современное научное мышление в его типичном состоянии - явно практика, нацеленная на решение лишь «узких» задач и - явно хромающее уже проблематике типологического синтеза. Возможно, что причину подобного «перекоса» и составляет собой все тот же негативный опыт схоластики, но на деле здесь следовало бы соблюдать и особую осторожность, когда те же прогностически достаточные решения пытаются наделить спецификой теперь и онтологически полноценных концептуальных установок.

А далее, фактически в завершение следует уделить внимание еще и предмету невозможности лишь единственного «основного вопроса» философии, которых, как ни странно, все же не помешает ожидать хотя бы нескольких. Или - если обобщить, то философии, как минимум, следует располагать не менее, чем двумя основными вопросами - одним вопросом, адресованным функционалу возможности применения корпуса философского нарратива и вторым - вопросом о структурировании знания, что все же дано обобщать собой подобному нарративу. Поэтому в первую очередь и следует подумать о том, что вдумчивое понимание философского текста лишь как сугубо повествовательного изложения неких представлений познания любым образом не элементарно просто. Здесь мы непременно встретимся и с тем, что собственно последовательное построение повествования не всегда позволяет формирование критического отношения к излагаемому предмету. То есть если нашему рассмотрению и подлежат определенные представления познания, то, в первую очередь, от них и следует ожидать возможности широкой компарации, откуда, положим, тому же формату нарратива и дано скорее затруднять, чем облегчать обретение понимания. Здесь как бы и сам собой формат нарратива - лишь реализация единственно возможной схемы - построения ряда переходов «от одной картины к другой», когда в случае исследования проблем познания дано иметь свой смысл и обобщению полного комплекса свидетельств или комплекса аргументации. Кроме того, как можно обнаружить, и собственно автор философского текста, излишне увлекаясь построением фабулы, вынужденно сужает подбор аргументов, что в любом случае требуют проверки исходя из наложения того же контрольного функционала, любым образом опирающегося лишь на широкий ряд свидетельств. Так, если мнящий себя «материалистом» автор в излишней горячности и торопится настоять на том же тезисе «достоверности показаний» человеческих органов чувств, то почему он пренебрегает и реальностью незнакомых людям возможностей органов чувств животных, тем более, что последние получают применение и в нашей жизненной практике? Иными словами, философии не иначе, как следует строиться так, что само выдвижение тезиса в первую очередь предполагало бы всеобъемлющий контроль, а не всего лишь подтверждение лишь одним, хотя и существенным фактом. И, помимо того, как выясняется, философский текст не чужд и той недоступности для осознания, что читатель в его неведении о литературной природе повествования часто не в состоянии приложить и опыта литературного восприятия текста. Сколько миллионов пусть, по большей части, и вынужденных читателей, но и не одни они, знакомясь с содержанием знаменитого «Материализма и эмпириокритицизма» так и не обнаружили в этом тексте столь важного в его фабульном развитии понятия «путаница»! А между тем, как нарратив, эта работа и строится вокруг освидетельствования той «путаницы», скорее всего, даже и не пришедшей сюда неоткуда, но заимствованной в высказывании Маркса. Или если быть честным, то философии, если ее идеям и не обойтись без литературной формы представления, прямо невозможно сохранять форму простого изложения, но следует уподобиться и вердикту суда, что определенно предполагает и разделение на констатирующую и резюмирующую часть, причем каждую в сопровождении и отдельного порядка анализа. Другой важный момент, что также склонны упускать философствующие, это тот, что для философии куда более важна не своего рода проблема «целокупности бытия», но как таковая проблема многообразия его детализации. Что такое структура детализации мира в собственно смысле действительности бытия? Здесь тогда следует вспомнить ту ситуацию, когда выяснилось, что прилагаемое к понятию атом представление о неделимости несколько неуместно. Располагай мы здесь лишь большим объемом энергии или другим физическим процессом и тому же атому не миновать распада на составные части; но означает ли такая возможность и устранение атома как целого? Проблема структурирования и определения самодостаточности условного «конечного» фрагмента - явно онтологическая проблема, и она не ограничена физикой, но присуща и тем любым обстоятельствам, где системе, объективно предполагающей фрагментацию, дано обнаружить и способность проявления той же солидарной реакции. Поэтому от философии и следует ожидать некоей онтологической теории условно «релятивной конечности», когда собственно фактор конечности или, что то же самое, специфику солидарности тогда и следует определять как нечто ситуативно производное. А отсюда и миру в целом не миновать структурирования в той же «подситуативной форме», а ситуация или комплекс обстоятельств уже не позволят осознания как нечто «просто привходящее». В таком случае и вопрос о том, что такое «конечное простое» - существенная проблема онтологической модели в целом.

Заключение

Мы надеемся, что нам удалось осветить здесь ряд важных моментов, существенных для понимания рациональной философии. Но, как мы полагаем, если данный перечень и «практически завершен», то на таком фоне ему дано предполагать и вероятное дополнение. Но, во всяком случае, у нас уже обнаружился вектор или основной контур, что и позволит построение порядков его тогда уже более корректной формализации.

09.2018 г.