Направлению мысли, допускающему признание в значении «рациональной философии» не дано предстать учением, преследующим цель «образования наследия для учеников и последователей», но - дано представлять собой модель мироустройства, предлагающую принципы или представления, позволяющие решение частных задач, причем здесь и задачам общего плана дано допускать признание в правах лишь частной задачи. Так, если и возможна постановка задачи выделения присущих действительности (или бытию в целом) «наиболее общих форм взаимодействия», то и такая задача - это лишь частная задача, в ее качестве задачи не предполагающая каких-либо отличий от задачи определения прочности детали машины. То есть - рациональной философии в ее понимании постановки задачи^{[принципы]} дано допускать лишь постановку частной задачи, и с ее точки зрения любая альтернативная постановка вопроса - подход «от лукавого». Отсюда рациональная философия - это практика или способ осознания отношений действительности, не приемлющий определения любого рода принципов, не предполагающих приложения к решению некоего круга задач. Если же определение данного принципа повести и обратном порядке, то «при неопределенности круга задач невозможен и собственно принцип».

Вторая столь же важная особенность рациональной философии, еще одно важное для нее «табу» - если (на потенциальном, но не на актуальном уровне) невозможно раскрытие механизма действия фактора, то невозможен и такой фактор^{[принципы]}. Хотя в задание такого табу и вмешивается нередко неустранимый момент незнания, но он важен лишь в части, что если происходит задание фактора, но неизвестен механизм его действия, то даже не более чем задание фактора уже означает, что такой механизм, пусть пока что не нашедший определения, но все же возможен. То есть если кто-либо и выделяет некий фактор, но при этом не в состоянии пояснить механизм его действия, то лишь заданием такого фактора он уже «принимает обязательство» в части признания реальности некоего механизма. Данное табу столь значимо потому, что распространенный демагогический прием прямо исходит из признания некоего фактора как наделенного природой не иначе как характерно трансцендентного. Во многом сходным образом и в псевдоисторических построениях объяснению дано строиться как ссылке на влияние некоего фактора на условии, что раскрытие порядка его действия определяется здесь как не столь и существенное.

То есть рациональной философии, что существенно, дано строиться как подходу, опирающемуся на два основных табу, определяющих порядок решения любой задачи, если постановку и последующее решение такой задачи предполагается выполнить «на условиях», определяемых рациональной философией. Напротив, если некая задача, разрешение какой бы проблемы в ней не предполагалось, будет расцениваться как «не частная» или некий фактор будет ожидать задания на условиях признания его механизма «недоступным познанию», то подобные приемы ведения анализа не позволят их отнесение к числу методов, признаваемых в рациональной философии.

Следом за определением двух основных запретов или начал рациональной философии, полезно определить и те посылки и установки, что подобает положить в основу всякого построения «генеральной онтологии» или представления о наиболее общих началах мироустройства. Такой анализ подобает открыть рассмотрением принципа, хотя и предложенного издавна, но и настоящим образом вряд ли осознанного. Это тезис Платона «двойка образует мир»; но какой именно смысл доводится заключать данному постулату, если выразить эту мысль и несколько «более показательным» образом? Данное положение и подобает расценивать как положение, прямо утверждающее, что математическому упорядочению не дано знать никакой «запрещенной зоны»^{[принципы]}, и какой бы организационный порядок или обустройство мира или его части не брать, оно так или иначе, но предполагает и математическую формализацию. То есть любое содержание мира, к какой бы оно не относилось области, никоим образом не позволит обнаружения тех или иных порядка, бытования или сущности, чтобы не предполагали бы и численной или функциональной (алгебраической) формализации. Отсюда мироустройству дано исключать наличие и такой формации как «основания математики» собственно потому, что любое его содержимое или бытующее все равно уже упорядочено на условиях неких математических зависимостей, или - любое содержание мира каким-то образом уже математически «нормализовано». То есть - для философского понимания во всем этом существенно то обстоятельство, что математическая нормализация во всем отличающем ее многообразии форм - она же и нечто «общее начало» мироустройства. Более того, на философском уровне принцип математической нормализации не позволяет задания и отдельно от указания общих начал бытования, что наилучшим образом и довелось осмыслить В. Гейзенбергу. Выдающийся физик предложил здесь исходить из принципа «концептуального плюрализма», или принципа неразрывного сочетания двух самостоятельных начал - математического и материального. Математика, при всей ее идеальности, не позволяет реализации в чем-либо ином, помимо материи, а материя, при всей ее брутальности, не знает иной организации, кроме как посредством или «на условии задания» благодаря становлению математических зависимостей. Хотя всему зданию математики и дано предполагать возможность логического вывода из наличия лишь единственной формы, и математика здесь - «проекция даже единственного допущения», и материи равно дано менять форму одним из присущих ей «материальных» способов, но все равно, для них исключена та возможность «чистого» выделения, что исключала бы и «параллельную форму». Математике не дано знать другой реальности, кроме проявления в материи как в средстве воплощения, и материи не дано знать иной реальности, кроме обустройства «по канону математики».

Но если миру доводится знать два таких его непременных начала как материя и математика, то это не означает, что потому ему дано знать лишь две названные «сцены», как всего лишь две разновидности «подмостков», на чем и возможно обустройство мира. Так при постановке задачи рассмотрения мира в целом как области взаимодействия, совершаемого из условия приложения материальных средств, дано обнаружиться и тому обстоятельству, что здесь дано иметь место не только лишь форме «физического взаимодействия». Осознать же реальность подобной неоднозначности невозможно иначе, кроме как посредством углубления в проблематику «типа взаимодействия»^{[принципы]}. Положим, как аналогия здесь равно достаточна и обычная механика, стоит лишь напомнить, что в своем объяснении механической формы событий ей дано обнаружить наличие хотя бы двух особенных форм взаимодействия - упругого и пластического. То есть притом, что среду механических событий подобает расценивать как условно «целостное пространство», ей же дано заключать собой и возможность нескольких форм взаимодействия. Из наложения данной аналогии и дано следовать, что миру в целом дано заключать собой два отдельных вида взаимодействия - физическое и информационное. Хотя для некоего грубого понимания физическое взаимодействие все же подобает расценивать как «более фундаментальное» нежели информационное, но, тем не менее, и информационному дано обнаружить специфику, что физическому началу дано исполнять для него не более чем служебную (техническую) функцию. В таком случае, если и признавать правомерность выделения в мире двух разных видов взаимодействия, то как подобает характеризовать физическое взаимодействие, если и определять его на онтологическом уровне? Конечно, физическое взаимодействие - это нечто общий класс видов взаимодействия, в которых, так или иначе, но имеет место передача или материального содержания, или запаса энергии или трансформация во времени и пространстве, идущая от одной физической организации или структуры к другой. Также важно, что на уровне «средств исполнения» и информационное взаимодействие - то же самое физическое, то есть предполагающее передачу энергии или материального содержания. Но дело в том, что для информационного взаимодействия передача содержания, что в рамках этой схемы взаимодействия определено под именем «кода» - это передача в физическом смысле не нечто «существенного» дополнения, когда существенное значение здесь отличает лишь передачу ассоциативного или инициирующего начала, нагружающего такой код как составляющая некоей системы условности. Тогда такое инициирующее начало, что некоему интерпретатору и дано получать посредством приема кода, и обретает качества «символа», - вызова той возможной реакции, что в своем существе по большей части никак не связана с природой кода. То есть - если мы обращаемся с просьбой посредством голосовой коммуникации, то и реакция на просьбу - это поступок, физически не продолжающий событие распространения поступившего акустического сигнала. Здесь непременно важно, что конвенционально как-то заданная система информационной условности, востребующая физические средства транспорта, может представлять собой фактически независимое наложение на физические средства доставки, или - располагать характером специфической, но никак не просто «постфизической» природы.

На разделение двух фундаментальных видов взаимодействия также не исключено и наложение того обстоятельства, что для знакомой нам действительности физическому уровню дано предполагать опережающую реализацию в сравнении с информационным уровнем. Или - дикая природа пусть не полностью, но практически не заключает собой информационных явлений, хотя на потенциальном уровне она «воспроизводит» равно и полную гамму физических явлений. Информационная же реальность чтобы ей просто обрести возможность установиться на базе функционала физической транспортировки информационных кодов, все же поначалу потребует воспроизводства и некоей физической реальности, и для такой зависимости невозможен обратный порядок задания. Тем не менее, для построения квалифицированного суждения о становлении в мире двух разных форм - физическое и информационное все же подобает осознать и существо иной философской проблемы, а именно - проблемы актуального и потенциального^{[принципы]}. Да, специфике некоей физической реальности прямо доводится исключать становление на некоей авансцене какой-либо информационной реальности, но и данный отдельный факт не обращает принципиально невозможной и информационную реальность. Физической реальности также дано включать в себя и те отдельные локации, что характерно неблагоприятны для становления процессов информационного взаимодействия. Но физической реальности еще не дано избегать и характерных запретов, не признавать возможности построения вечного двигателя, машины времени и философского камня. С другой стороны, современные микрочипы - это очевидная форма неживой природы, и если они отсутствуют в дикой природе, то дикая природа - никоим образом не источник запрета на возможность воспроизводства микрочипов теперь и в качестве артефактов. Отсюда тогда уже вне системы актуально существующего наполнения, но в системе нечто «общих возможностей» природы и подобает расценивать как возможное то содержание, что не предполагает реализации в неких специфически выбранных или актуальных условиях. Но, одновременно, в данной системе категорически также категорически исключается реализация машины времени, философского камня и вечного двигателя. Тогда и форма информационного взаимодействия, что в смысле возможности реализации явно проигрывает форме физического взаимодействия, здесь уже в части «само собой» возможности и обнаружит специфику фактически равнозначной физической форме взаимодействия.

К сказанному следует добавить, что и само физическое в том состоянии, в котором оно пребывает в формате представленного в дикой природе, уже не до конца реализует себя как собственно физическое. Проще говоря, в таком его «диком» состоянии оно не располагает и таким его очевидным воплощением как механизм. Если принять на веру определение технической науки, то механизм это «замкнутая кинематическая цепь, совершающая заданное движение и располагающая одним неподвижным звеном». То есть дикая природа не знает такой формы, как «замкнутые» кинематические цепи, ее кинематические цепи, как правило, разомкнуты, а если и замкнуты, то лишь случайным образом и лишены способности действия в многократном цикле. Так, чтобы физической действительности открылась бы возможность исчерпания собственно объема ее возможностей, и потребовалось становление биологической жизни, а с ней - и техники, что означало создание механизмов, а вслед - построенных на их основе машин. Или - условная «простота» становления дикой природы находит свое отражение не только в невозможности простого обретения каких-то сложных продолжений наподобие информационного взаимодействия, но и в невозможности исчерпания в полном объеме потенциала организации как таковой физической действительности^{[принципы]}.

Глубокого понимания материальной действительности также не следует ожидать в отсутствие и теории исполнительных функторов. Если характеризовать современное состояние прогресса познания, то правомерно признание реальности двух подобного рода функторов - агента и баллисты^{[принципы]}. Раскрыть же специфику этих функторов и показать их явное несходство можно посредством такой элементарной иллюстрации. Положим, мы берем два стаканчика, наполненные простой водой и два предмета - эбонитовый шарик, завзятого фигуранта опытов по получению статического электричества, и кусочек сахара. Если мы помещаем шарик в воду, то с ним ничего не происходит, после извлечения из воды и просушивания он остается тем же шариком, что и раньше. И тогда тот событийный ряд, что формируют события помещения шарика в воду и его последующего извлечения - это ряд событий, где шарик исполняет сугубо пассивную роль, весь круг событий, в чем он участвует, строится лишь на проявлении внешней воли, когда на долю собственно шарика выпадает лишь испытывать судьбу вовлечения в события. Тогда и всё то, для чего придаваемой ему телеологии вовлечения в некий ряд событий и дано представлять собой следствие внешней причины, и подобает расценивать как «баллисту» - тело, выброшенное под действием некоей силы и описывающее траекторию, определяемую характерно внешним кругом причин. Конечно, здесь подобает отдавать отчет, что позиция «баллисты», определяемая для нечто наделенного такого рода разновидностью позиции - равно и ей доводится исходить из составляющей условий окружения. Но важно понимать, что характеристика «баллисты» - это характеристика, прилагаемая к нечто, для чего переживаемый ряд событий это не более чем ничего не меняющая смена декораций. Если же в другой стаканчик будет опущен не шарик, но кусок сахара, здесь откроется явно иная картина. Сахар не просто «окунается», но обнаруживает и такое качество, как растворение в воде; способность растворения сахара в воде уже исходит не от нас, помещающих сахар то в одну, то в другую среду, но от качества сахара его растворимости в воде. То есть в отличие от шарика кусочек сахара уже самостоятельно дополняет ту телеологию, что следует от нас, внося в нее и ту составляющую, что исходит непосредственно от него. В таком случае сахар для события растворения и подобает расценивать как «агента» или такого рода формацию, для которой просто помещение в некие обстоятельства равно означает и инициацию активности исходящей от нее самой. Если баллисте выпадает лишь претерпевать воздействия, исходящие от внешней телеологии, то агента равно отличает и способность дополнения приложенной к нему внешней телеологии теперь и установками, исходящими от него самого. Причем «агенту» для этого ничего не требуется помимо простого состояния контакта с окружением; «агент» и есть то, что в смысле условно «распознания» характера окружения предполагает инициацию и его собственной активности. Тем не менее, поначалу может показаться, что выделение двух квалифицирующих позиций - «агент» и «баллиста» все же несколько схоластично, но это не так. Наиболее простое основание, позволяющее сомнение в такой «схоластичности» - следующее не столь сложное положение: живой организм - форма прогрессивного развития агентской способности. Насколько нам дано судить, если бы понимание реальности пусть даже в наиболее недалеких формах принимало бы во внимание такое различение, то одним этим оно во многом бы усилило и свои возможности выражения.

Следующее важное положение, существенное для становления рациональной философии, мы позволим себе произвести способом «простой аналогии». Роль источника такой аналогии примет на себя рассмотренное выше разделение на актуальное и потенциальное. Дело в том, что мыслители, в большинстве кабинетные литераторы, не вполне сознают ту действительность, когда чему-либо доводится предстать и под несколько иным углом зрения. То есть - восприятие действительности в ее условно признаваемой «прямой» данности вряд ли состоятельно и вне различения таких существенных форм-факторов, как прямое и косвенное. Простейший пример разделения порядков прямого и косвенного - момент солнечного затмения, когда солнце не прекращает свечения, но его лучи, закрываемые одним из небесных тел, не освещают часть земной поверхности. Из этого примера прямо очевидно, что наше взаимодействие с солнцем происходит не прямо, но реализуется при и посредстве наличия объема открытого пространства, что как «открытое» пространство допускает и постановку помехи. Однако наиболее существенное последствие, порождаемое неспособностью различения прямого и косвенного, все же имеет место в теории познания, где кабинетно недалекий мыслитель так и не обретает осознания различия между значением и смыслом^{[принципы]}. Здесь, поскольку различию между значением и смыслом не довелось быть ясно намеченным в философской традиции, пояснение его существа и подобает начать с представления иллюстрации. В чуть ли не безбрежной философской литературе еще ни один из мыслителей не вообразил случай, что непосредственно человеку не возбраняется обратить и самоё себя в весы. Так, если некто смог бы взять в руки два непрозрачных пакета, где аккуратно спрятаны равного габарита арбуз и волейбольный мяч, и одновременно удерживать каждый пакет в одной руке, то он в состоянии определить, где тяжелее и где легче, любым образом предлагая точный ответ. Но, конечно же, условные весы, построенные на базе человеческих ощущений - весьма грубые весы с существенным уровнем погрешности. Но если нас устраивает и грубая оценка, то и подобные «весы» достаточны в подобном качестве. Однако наиболее существенный смысл этого примера в ином - для считывания показаний таких условных весов нам явно излишен любой вспомогательный сервис, и здесь мы прямо реализуем всю систему измерения в самих же себе. Нам и себя достаточно для порождения ощущений, вполне состоятельных для констатации факта, что «груз в левой руке тяжелее груза в правой руке». Или - обретение смысла здесь происходит лишь в нашем сознании - наши возможности восприятия явно достаточны в своей способности фиксации воздействия, направленного прямо на нас. Но когда мы приступаем к взвешиванию на внешних весах, то помещаемый на них груз уже не производит на нас никакого воздействия. То есть когда мы сами служили «весами», мы пребывали в качестве адресата прямого воздействия груза, а когда употребляем весы как внешнее устройство, то адресатом воздействия груза и оказывается нечто вне нас. Но какие действия тогда нам и подобает совершить, дабы осознать показания внешних весов, образующих всяким образом стороннюю для нас форму? В этом случае неизбежно построение картины и неких доминирования или позиционирования, когда одно положение допускает сопоставление с другим, что и возможно или посредством задания релятивных позиций или - позиций относительно нечто, например, шкалы отсчета. А здесь уже то, что нас интересует, и позволит определение как некоторым образом относительно значимое по отношению того, что нам каким-то иным образом довелось зафиксировать в некоем предшествующем случае. То есть здесь основанием нашего осознания и выпадает предстать теперь уже не прямому смыслу, извлекаемому из прямого воздействия на нас, но тому косвенному смыслу, что относительно нечто, уже отмеченного нами ранее, и что-то иное позволит отождествление как некоторым образом значимое по отношению известного данного. Подобный способ фиксации и подобает расценивать как характерно косвенный способ фиксации, и понимать отсюда как способ фиксации посредством выделения значения в отличие от присущей нам прямой и сугубо внутренней возможности фиксации смысла. Здесь, конечно же, не следует упускать из виду, что для культурно продвинутой части человечества ее важнейший способ познания действительности - все же это способ косвенной регистрации значимости, но не прямой смысловой фиксации, часто применяемой скорее в медицине и кулинарии. Другое дело, что забвение условия разделения на прямое и косвенное не иначе как крайне деструктивно для философского анализа. Дело здесь в пренебрежении косвенным порядком выделения показания, не только осведомляющего нас о реакции сторонней системы, но имеющем место и в той же дистантной форме перцепции, когда о наличии предмета мы судим не из прямого контакта с этим предметом, но по испусканию или отражению предметом звуковых и световых сигналов. В таком случае и философской теории, объясняющей способность субъекта воспринимать мир не избежать внесения дополнения и в виде представления о средствах донесения, можно сказать, не обязательно идеальных, но не исключающих и внесение искажения. Но здесь, дабы не погружаться в бесчисленные подробности далеко не одномерного порядка указания внешней действительности, мы ограничимся лишь констатацией самого факта разделения на прямой и косвенный порядок фиксации, причем различный по его характеру для перцепции и для осознания.

Далее, если пониманию реальности мироустройства дано исходить из его признания «объемлющим и покоящимся» на материальной основе, то здесь не обойтись и без задания позиций условий насыщенности, столь существенных для материальной организации. Тогда если строить суждение о предмете материальной насыщенности принимая во внимание философскую проблематику, то необходимо выделение теперь такой важной характеристики как природа энергетической пирамиды^{[принципы]}. Материя, следует отдать ей должное, странным образом организована в порядке, что чем глубже происходит проникновение в ее микроструктуру, то средствами проникновения тогда и обращаются все возрастающие порции энергии. В подобном смысле философский камень потому и невозможен, что химическая энергия - явно меньшая порция энергии, чем энергия внутриядерных сил. Но, конечно же, здесь важно не только, что данный принцип справедлив для сугубо физических явлений, но и то, что ему дано определять и возможность «отпочкования биологии» от физического мира. Дело в том, что биологические структуры уже своего рода «надстроены» над химическими структурами или над химической формой взаимодействия и в подобном отношении энергетически еще слабее химических. В этом смысле и зарождение жизни - оно и нечто синтез в «энергослабом мире». Другое дело, можно предположить, что точка появления биологических форм - она же и точка начала построения обратной пирамиды, когда не в отдельности, но в совокупности, биологические структуры в энергетическом смысле и обнаруживают способность конкуренции с их прародителями химическими структурами. Во всяком случае, реальность живого невозможно понимать не только вне учета принципа соотнесения прямого и косвенного, но и вне учета подобающего уровня реальной здесь «энергетики». Конечно, для материи ее условия насыщенности - это и характеристики плотности или неравномерности, но они вряд ли столь же существенны, как выделение энергетической плотности.

Если изложение предмета рациональной философии надлежит продолжить рассмотрением структурных начал материальной организации, то здесь невозможно обойти вниманием проблему рационального понимания отношения части и целого. Дело в том, что не только философия, но и наука склонны характеризовать целое как порождение элементарной суммы частей, как суммы, конечно, организованной изощренным образом, но в самом качестве суммы - заявляющей себя лишь «не более чем суммой» частей. Наиболее известное из подобных представлений - идея «демона Лапласа», что если нам известны характеристики всех частиц, то этого достаточно и для выражения (вычисления) характеристик целого. Но идея «демона Лапласа», увы, пренебрегает тем обстоятельством, что некое целое, будучи целым, вносит и некую собственную составляющую, прямо означающую и наличие нечто «не контингентного» условия целостности. Например, если сопоставить два сверхпроводящих кольца одинаковой массы и одинаковой силы тока, но здесь же и разных сечений и, соответственно, разных диаметров проводника, то это не означает, что им дано порождать и одинаковый магнитный поток. Тогда принятие во внимание подобных моментов и позволит предложение той альтернативной гипотезы, что сочетание неких обстоятельств на условии определенных объема и конфигурации и есть нечто «синергетизм»^{[принципы]}, иными словами, состояние или уровень, что позволяют становление и некоей характерной специфики. Конечно, здесь нельзя как уместен и пример физического фазового перехода, но это явно банальный пример. Куда более важным в философском смысле примером прямо правомерно признание и самоё становления статики в ее фундаментальной функции принципиального начала моделирования. То есть если некая динамика и приходит к тому, что ее нормализация и обращается обретением стабильной статической организации, тог здесь помимо такого дара, как сама стабильность, имеет место и обретение такой важной возможности, как сама собой возможность моделирования, а, вслед, и как таковая возможность реконструкции. Этот принцип в несколько иной форме был предложен В. Гейзенбергом, который с естественных для него позиций ученого-физика и определил его как положение, что «начальные условия физического эксперимента можно формулировать лишь в понятиях классической физики». Но если из предложенной им формулы удалить балласт, то это удаление и откроет тот очевидный факт, что такие «начальные условия физического эксперимента» - не более чем приведение к системе статических зависимостей. Причем с философской точки зрения существенно понимать, что синергию подобает искать не только в становлении консолидированных структур материального мира, но и в самом событии в его претензии быть данностью - событие и «обращается событием» лишь в случае превышения отличающим его масштабом тогда и рамок фоновой нестабильности. Отсюда и контингент частей подобает расценивать как обязательное, но - не исчерпывающее начало целого, - целое собственно и утверждается как целое лишь в развитие обретаемого неким контингентом качества тогда и солидарности как целого.

Настоящее рассуждение, в силу самой направленности на предмет материальной реальности, подобает дополнить и суждением о предмете, что некий как бы «материализм» способен обнаружить крайнюю недостаточность и в качестве комплекса представлений собственно материализма. Дело в том, что всякого рода недостаточно совершенному материализму присуще вынесение за скобки и весьма важного понятия «техническое». В противовес такому упрощению все же подобает указать и на существенность того понимания, что материальный мир не чужд организации и эта организация во всякого рода сложных системах - непременным образом и «технический» порядок организации^{[принципы]}. То есть - хотя человечеству и доводится начать знакомство с техникой через построение второй природы, но и выбор такого пути познания технического мира вряд ли означает, что и досоциальная природа - неживая и биологическая каким-то образом отчуждена от технической формы обустройства. Напротив, если неживая природа пусть только допускает, то биологической природе уже прямым образом доводится восходить к техническому началу, собственно и предполагая построение важнейших органов непременно как технически исполненных систем. Но равно и всякое техническое, теперь как собственно техническое, не лишено и таких характеристик как техническая специфика и техническая ограниченность вкупе с надежностью. Более, проблеме реальности восхождения к «техническому началу» во многих случаях доводится проявиться и в тех обстоятельствах, когда, например, кабинетные теоретики прибегают к анализу проблемы перцепции, в их представлении - странного свойства абсолютного или безошибочного функционала. Видите ли, органы чувств не иначе, как доносят до сознания правду в последней инстанции, хотя, напротив, они явно ограничены и по спектру, и по диапазону и по силе и т.п. Если же углубиться в проблему, чем именно и доводится предстать материальному миру как комбинации порядков и систем, то можно зайти довольно далеко, но важно, что всякого рода технически организованный функционал определенно исключает возможность воспроизводства какой-то безупречной формы реакции, когда в построение любой его реакции уже входит и специфика технического обустройства. Когда нам доводится иметь дело со всякого рода реакциями сложно организованных систем, здесь всегда имеет место и нечто «достаточный» уровень таких реакций, но как бы не реакцией в собственном роде. Но для тех, кто приходит в философию из мира литературы это странным образом не очевидно.

Но если настоящему рассуждению сложно оставить в стороне проблематику действительности живого, то следует определить и приемлемое для рациональной философии истолкование феномена жизни^{[принципы]}. Первое же, на что подобает обратить внимание, как ни странно, это квалификации постепенное и накопительное. Если принять к сведению, что всему живому присуща такая специфика, как наличие онтогенеза и филогенеза, то ему любым образом дано набирать и присущий объем возможности лишь в процессе постепенного становления. Пусть такая постепенность в ряде случаев характерно скоротечна, что столь свойственно процессу почкования. Но проблематике живого дано заключать и другой существенный аспект - живому не дано представлять собой как бы «прямо физическую» форму, но обращаться неким совокупным - одновременно и физическим продуктом, и - продуктом некоего гомеостаза, и, в дополнение, равно же продуктом репликации, то есть - характерно информационным продуктом. Отсюда и природа отличающих живое качеств - это не прямая репродукция их массы или плотности, но специфика этих качеств формироваться в процессе тонкого синтеза. Конечно, здесь существенно понимание, что эволюционной природе и прочим качествам живого выпадает следовать не самими собой, но обращаться производными такого начала, как механизм тонкого синтеза. Другое дело, что философским и бытовым представлениям о живом в какой-то мере дано нести на себе и отпечаток неспособности научной биологии к правильному построению систематики, - конечно, не наработанной там таксономии, но - неспособности к систематизации типологически существенных составляющих. Такие виды специфики, как неидеальность генетического кода, не более чем достаточно надежного, распространенность видов с диплоидным набором хромосом, существование отбора не только в форме более очевидного дивергирующего, но равно и стабилизирующего отбора, да и популяционная природа мутаций - увы, для широкой публики тайна за семью печатями. Но главное - биология пока не научилась осмысленно связывать живое и физическое - ей явно недостает и общей теории биологической адаптации. Биология скорее систематизирует возможности адаптации лишь применительно к каждому биологическому виду, но не рассматривает функционала адаптации как решений универсального плана. То есть - биология не обращается к постановке вопроса, как различаются разные системы терморегуляции тогда уже как собственно регуляторы, какие их отличают пределы возможностей, какая специфика характерна органам восприятия не отдельного вида, но комплекса видов в целом, каковы характеристики грузоподъемности и механической надежности различных структур скелета и т.п. На философском уровне сложно даже описать и как таковую проблематику биологической адаптации, поскольку биология не спешит с подсказкой, какие подобает указать основные линии адаптации. Если бы мы знали, чему в сумме дано стоять за различием в длине кишечника или хвоста, чем жесткий волосяной покров превосходит мягкий и наоборот, почему змея не травит себя собственным ядом и т.п., то лучше бы понимали сам потенциал биологических систем, что, по сути, продолжают и физическое начало.

Далее, становлению живого дано предполагать и такие последствия как становление разумного, откуда задача рациональной философии - убеждение возможной аудитории, что разумность не создает саму себя как нечто особенное явление, но наделяет реальностью те схемы и порядки, что на потенциальном уровне как бы «припасены природой» для реализации информационного взаимодействия. Или - человеку дано обрести разум не в силу его «человеческой» специфики, но овладеть им собственно потому, что и по самой своей природе разумность - она равно и качество информационных систем^{[принципы]} данной сложности и данной формы организации. В таком случае в основу такой трактовки и подобает положить оценку, что для рационального истолкования схема конечного автомата, вне зависимости от специфики реализации - что технической, что биологической - любым образом все та же схема, тем более что теперь это дано признавать и любого рода серьезному подходу к проблеме разумности. Далее подобает принять во внимание и то обстоятельство, что до сих пор в реализации рефлексии невозможно создание системы, столь же успешной, что и человеческое сознание. Хотя компьютеру уже дано брать верх над человеком в овладении способностями решения формальных задач, наподобие сложных интеллектуальных игр или даже анализа изображений. Но когда имеет место анализ неформальных зависимостей, например, при литературном переводе, пока что здесь преимущество на человеческой стороне. Да, все это так, но в состоянии ли рациональная философия предложить здесь и свое существенное уточнение? Так, если и предпринимать попытку внесения такого уточнения, то к ее предложению необходимо подойти и с подобающей серьезностью. Тогда и подобает начать с выделения того обстоятельства, что любое мышление, как и любая операция формального алгоритма в чем-то уподобленная мышлению - это операция выделения неявных особенностей описываемой реальности, как-то следующих и из прямо проявленных особенностей. В том числе, такова и фантазия - свободное продолжение в гипотетической форме тех представлений, что уже известны, даже известны из той же фантазии. Мышление в этом случае - это как бы не ведающая прекращения задача конверсии - преобразования массы в плотность и - плотности в массу. Напротив, те задачи, что серьёзные формы познания и определяют как собственно задачи, - они равно же те задачи, где неизвестны не только искомые величины, но и задачи, где не так просто понять, какой именно ход решения тогда позволит построение еще и последовательности вычисления. Иными словами, реальные задачи, какими их и понимает функциональное, а не, скажем, учебное познание - это задачи не только с неизвестными искомыми показателями, но и с неизвестным ходом решения. Или - в таком случае дано иметь место задачам, где неполон и как таковой набор исходных данных, и где начальный этап решения задачи - равно же и доведение до кондиции набора исходных данных. Конечно, в этом случае человеческое мышление вряд ли можно расценивать как нечто иное, нежели чем тот же формальный алгоритм, хотя пока что современные формальные алгоритмы до конца и не реализованы как алгоритмы, включающие формы поиска дополнительной и, как правило, сторонней информации. То есть антропный перевод тем и отличается от машинного, что обеспечивает дополнение формального соответствия еще и соответствием контекста, что возможно лишь из обращения к способу свободного поиска. Мышлению же, во всех тех случаях, где отсутствует необходимость в обращении к свободному поиску, равно доводится сохранить и специфику полного подобия формального алгоритма. Подобному обстоятельству по достоинству и довелось быть оцененным Ф.Ч. Бартлеттом, потому и предложившим характеризовать мышление как filling gap, то есть - как нечто акт «заполнения пропуска». Потому и разумность - вряд ли это нечто сверхособое, просто в сравнении с практиками организации формальных алгоритмов разумности дано заключать собой равно и такие возможности как способность свободного поиска и широкой ассоциации, которая хотя в принципе и полезна, но явно не всякий раз уместна. Но если признавать правомерность подобных оценок, то как в условиях прогрессирующего развития биологической жизни довелось появиться разумности, если низших животных не отличала никакая иная способность построения реакции, помимо порядка ее построения по схеме конечного автомата? Скорее всего, существенный скачок в развитии биологического интеллекта и произошел при появлении у рептилий ситуативной памяти; рептилиям уже дано располагать и способностью выделения их жизненных обстоятельств, означающих опасность или, напротив, позитивных стимулов, что дополняют и их заведомо заложенные алгоритмы реакции («рефлексы») теперь и формами выработанными в период жизнедеятельности. Ну а человеку уже выпало раскрыть для себя и возможности расширения такой ситуативной оценки тогда и посредством практик или средств метаситуативного осознания, когда распознание похожести и позволяет сведение, положим, всего лишь к функционалу задания не столь уж и большого числа элементов сходства. Такая особенность хорошо прослеживается и на эволюции языка, где примитивный язык преимущественно тяготеет к обозначениям в именах собственных, когда язык культурных наций - к использованию понятий, все более производных от типологических рядов. То есть если отказаться от развернутой формулировки условной «теории» разумности, то возможно и такое определение, - разумность - это и некое развитие потенциальной возможности, но и, как и в характерно близкой проблематике, «интриге» этой проблемы все так же «прячется в деталях».

Далее, чтобы подлинным образом осознать проблему мышления, какой ей доводится предстать в развитие представлений о способности восприятия, полезно углубление и в следующий столь существенный предмет. Фактически продолжая этим тему прямого и косвенного, следует отметить то положение, что как таковой физический мир не заключает собой ни звуков, ни многообразия цветов привычного для нас видимого спектра, ни запахов. Тем более, он не содержит ощущений теплоты и холода, поскольку для него это несколько иные явления. Физическому миру самому по себе доводится заключать собой лишь некие стимулы^{[принципы]}, что порождают в нас такие реакции нашей психики, к которым мы привыкаем как к ощущению цвета, звука или запаха, но само собой физическому взаимодействию не дано оперировать ни цветом, ни звуком, ни запахом. А потому и присущие нам ощущения - это не более чем индикаторы или средства индикации, обеспечивающие психику требуемым функционалом различения, но - они равно и нечто, не допускающее прямого переноса из психики на «материнскую» физическую действительность. То есть - психике дано эволюционировать не только как аппарату спекулятивной способности, но, помимо того, и как функционалу индикативной способности, и это непременно важно. Отсюда и суждение о мире не более чем из комплекса возможностей одной лишь человеческой перцепции - далеко не достаточное суждение о мире. Причем если строить суждение о мире как открытом фиксации посредством механизмов перцепции живых организмов в целом, то он обнаружит явно большую насыщенность, чем можно представить посредством лишь человеческих ощущений. Тем более что владение человеком функционалом перцептивных возможностей также и культурно зависимо. Да, если некоему стимулу и доводится порождать в нашем сознании паттерн или его фрагмент или, точнее, порождать в картине формируемой психикой, то, тем не менее, осознание данности таких паттерна и фрагмента все же имеет корни в культуре, но не в как таковой данности. Так, если эксперта отличает способность различения в некоем паттерне не только участков основных цветов, но и переходов цвета, то для профана эти переходы как бы «не видимы». Отсюда и любая философская теория, склонная производить паттерн прямо от стимула, - явная профанная теория; здесь важно понимать, что образование паттерна восприятия - любым образом «тонкое» явление, причем - тонкое и на стороне стимула, и, тем более, тонкое на стороне построения картины. Здесь также подобает добавить, что для «философской традиции», не знающей других перемещений, кроме как «из кабинета в быт» и в обратном направлении, и потому чуждой лабораторной пунктуальности, чувства и «представляются достоверными» лишь в силу такого рода причины.

Далее, прямому пути от мышления дано вести нас к предмету семантики^{[принципы]}, проблеме функционала обозначения, чьей добротной теории человечество пока что не дождалось ни от философии, ни от предметной науки. Здесь дело в том, что ходовые представления странным образом понимают семантический синтез функцией построения не иначе как абсолютного продукта, хотя на деле такой синтез обращается порождением и явно относительного продукта. Так, семантические структуры не лишены и любопытного свойства пригодности для выражения одного и того же отношения или зависимости не посредством строго единственной, но посредством сразу же нескольких семантем (положим, синонимов), хотя пусть и различных по способности выражения. То есть организацию семантических полей дано отличать не только известной мере независимости от выражаемого, но и реальности того аппарата построения выражения, что отмечает и собственная, как бы «внутренняя» мера эффективности. Кроме того, семантика никогда не семантика только и исключительно вербальных структур, но она и семантика изобразительных средств, таких как (схематический) рисунок и чертеж, знающих и подобающие области приложения, положим, когда рисунок оказывается совершенно вне конкуренции для возможности осознания глубины перспективы и топологии формы, а чертеж - в соединении элементов детализации. Более того, под углом зрения присущего им предназначения семантические формы подобает расценивать и как приемлющие возложение на них некоей телеологии, что и обращается возможностью различения не только рисунка и чертежа, но и различения жанра - как изображения, так и повествования. В подобном отношении и сложность отдельных представлений познания, той же математики и ее развития - компьютерных технологий во многом следствие все же недостаточного развития теоретической семантики и порождаемой этим узости структурного моделирования. Если чему-либо и дано обеспечить такой эффект, как освобождение от бремени избытка информации, то это развитие теоретической семантики, от которого и подобает ожидать предложения алгоритмов компрессии структурных схем. Скорее всего, будущее принесет появление и нечто подобного семантическому вектору, что далее позволит формирование того семантического скелета, на чем и возможно закрепление своего рода семантической «обвязки». Или - данная мысль позволяет выражение равно же посредством утверждения, что познанию от условно «скалярных» представлений когда-либо все же доведется перейти к практике задания векторных концептов, где в основании такой векторизации и подобает лежать семантической заданности.

Вслед за тем, что мы уже характеризовали здесь понимание или осмысление в рациональной философии предмета физической и биологической природы, нам подобает выразить и ее отношение к предмету социального^{[принципы]}. Конечно, сфере социальных явлений любым образом дано произрастать на почве живой природы, однако и сам порядок такого порождения не подобает расценивать как характерно простой. Скорее всего, социальная организация в том и утрачивает сходство с порядками обустройства биологической жизни, что если животных и отличает способность определения цели, хотя по сложности цели животных вряд ли сравнимы с целями человека, то социальное поведение отличает и такая специфика, как следование метацели. Конечно, и животным на уровне поведенческого автоматизма также условно присуще знать и тот же выбор метацели, наподобие постройки гнезда, но и свою подлинную достаточность такой способности дано обрести лишь в социальной реальности и именно потому, что здесь имеет место не определение частной метацели, но равно и задание комплекса метацелей. То есть человеку в отличие от животного уже не свойственно представление о цели как о реальности замкнутой целеустановки, но для него и определение частной цели - это лишь нечто, случающееся в увязке с определением группы сопутствующих, параллельных или сопряженных целей. В подобном отношении и те профанные теории, что тяготеют к объяснению общественного развития лишь действием преобладающего фактора или факторного тренда - любым образом ошибочные теории, фактически источники характерных заблуждений. То есть социальная реальность не лишена и своего собственного, как бы «ситуативного» начала, откуда человек и формирует свой образ действий не иначе как образ действий «игрока». То есть - человек и ведет себя как «игрок» собственно потому, что ему важно не владение идеей просто как «задачей», но важно и удержание фокуса «игровой обстановки». Потому и дано вступать в действие такому фактору, что можно расценивать как своего рода «культурное коромысло», - да, хотя культурное общество и обещает «выигрыш возможностей», но оно же и вносит «большее обременение» тем же объемом опыта, что и отвлекает человека от «биологической задачи». Потому хотя развитые общества и в состоянии формировать более высокую «планку культуры», но им же не избежать и своего рода деградации теперь и в популяционном измерении. Во всяком случае, существенно то, что природу общественного развития невозможно понимать производной нечто монопричины, за всяким прогрессом общественного развития непременно дано скрываться действительности и комплекса причин. Более того, из самой действительности подобного порядка возможно объяснение и социального утопизма. Если действительное состояние социальной организации - непременно же «гейминг», то, напротив, иллюзия социального утопизма - это иллюзия состояния или возможности дегейминга. Во всяком случае, прямая ненависть утописта - скорее не сами богатство или неравенство, но - богатство и неравенство как установки или задачи социальной игры. В социальной действительности, которую воображает утопист, нет социальной игры, и нет потому, что она не знает такого рода целей игры.

Если социальную реальность дано отличать характерно «игровому» характеру, то - как рациональной философии подобает оценивать и самоё философствование^{[принципы]} как одну из практик социальной деятельности или форм отношений в обществе? Что есть самоё философия, какой мы ее привычно знаем, теперь и в рациональном смысле? Что именно дано означать тому положению, что философия, какой она нам дана, это повествование о представлениях, но не повествование о принципах, служащих достижению такой цели как решение задач? Рассуждение о предмете природы философии следует начать с осознания особого значения той составляющей, что науку, опирающуюся на более или менее формализованные принципы построения теории на условии выделения гипотез в особый отдел, все же отличает и несколько большее совершенство, чем та состоятельность суждений, что отличает и характерно «либеральную» философию. То есть для науки ее теория - любым образом те представления, что перерастают пределы гипотезы и предъявляют качества подтвержденной теории или теории, позволяющей решение задач или описание событий в предсказательном ключе. Причем строгость всякой научной теории усиливает обстоятельство, что такая теория допускает обращение лишь на вполне определенную и характерно ограниченную область приложения и потому исключает распространение на не подлежащее данной теории. Или - «теория» для науки это непременно же представление, состоявшееся в приложении к некоей области моделирования, что каким-то образом на основании полученных практических результатов, включая лабораторные данные, уже расценивается как пригодное для предложения правильного прогноза. Но философия не просто не более чем «либеральна», но она и далеко заходит в своем либерализме, дополняя собственный инструментарий и нечто «методом», на что не распространяются строгие правила построения теории. Или - для философии ее «метод» это и та норма ведения умственной спекуляции, что взята как бы вне возможной проверки на предмет обретения посредством подобных приемов и неких позитивных или достаточных исходов. То есть для философии ничто не мешает предположению и такого порядка организации связи представлений, что допускает становление и по причине лишь мыслимости как своего рода возможность образования мозаики принятия во внимание, жизнеспособна ли такая комбинация для неких обстоятельств ее существования. Те есть - отсюда важно понимать, что философии не только не дано знать проблемы верификации, но ей же в процедурном плане не дано знать и такой вещи, как особый корпус процедур удостоверения. Или - философским положениям часто и дано быть заявленными лишь «как есть» вне приложения к неким формам, практикам или способам удостоверения. Причем здесь даже не следует призывать к выбору нечто предпочитаемого способа удостоверения, но следует исходить из оценки, что необходимо существование и некоего способа удостоверения, собственно и конституированного как способ удостоверения. А что такому способу дано принимать и некие специфические формы - эту проблему уже подобает расценивать как ожидающий ответа и некий следующий вопрос. Однако пока что правило философии - изложение ее представлений вне совмещения с выбором способа удостоверения. Или - здесь явно возможна и такая оценка: для философии ее способ удостоверения - это только лишь задание нечто обширного идентификатора, например, человеческой практики в целом. Но и человеческая практика также построена таким образом, что случай Журдена - это любым образом рядовой случай, - так, гром и молния это атрибуты бога богов, но - не физические явления, да и по кажущимся и не просто кажущимся впечатлениям, и Солнце проходит привычный круг вращения то непременно вокруг земли. Потому и привычная для нас философия - это любым образом как бы «полусхема», в чем не помешает отдавать себе отчет теперь и рациональной философии. Однако в какой мере теперь и рациональная философия могла бы преуспеть в предложении собственно метода удостоверения - такому вопросу вряд ли дано заключать собой хоть сколько-нибудь простоты. Скорее всего, если философия и последует курсом на сближение с наукой, то ее ожидает обращение и в нечто «аналитическую семантику» - ее критерий удостоверения тогда уже составит возможность предложения наименее противоречивой схемы или схемы с наименьшим количеством претензий. Но пока что философия не делает и шага дальше за пределы просто практики синтеза представлений, и если некие представления и сводятся в некий паттерн, то они - представления, совершенно вне зависимости от возможности каким именно образом их и подлежит верифицировать.

С другой стороны, тема познания вряд ли предполагает исчерпание на рассмотрении пока доминирующей манеры философствования, и потому подобает уделить внимание проблематике иллюзии или, если указать ее привычную форму - проблематике мифологии^{[принципы]}. Чему же именно дано лежать в основе сильной живучести мифологии даже в обстоятельствах вытеснения современным развитием познания мифологических представлений из любого рода «серьезных» форм объяснения реальности? Из сферы пунктуально точного научного объяснения действительности мифология явно изгнана, однако в сфере «широкого дискурса» это явно не так. Но почему же мифологию отличает столь сильная степень «непотопляемости»? Скорее всего, источник прямой поддержки мифологии это такого рода влияния - одно склонность носителя бытующих представлений к поиску простого объяснения, и другое - явная неразумности оппонентов религии, возлагающих надежды на далеко не лучшие формы аргументации. С одной стороны, человеку, что так и продолжает жить под прессингом неумолимого рока просто необходимо средство психологической стабилизации, причем не подобное пилюле, но как бы пригодное для порождения переживания. Мифология же в подобном отношении как обкатанное сочетание характерного нарратива, инструментария психологического шока, дополненного гипнозом и подверстанной к ним литургической модели - явно лучшее, что дано «предложить рынку». С другой стороны, оппонентам мифологии недостает искренности, чтобы они могли говорить об этом тогда и открытым текстом. Дело не в принуждении, но в просвещении, причем характерно далеко не во всяком просвещении, но - в особом освещении: важно, что потребность в прикосновении к сверхъестественному существует, ее сложно изжить, но и сам взгляд на реалии такой потребности подобает строить как предельно либеральный, то есть - предоставить здесь и неотъемлемое право выбора. Тогда и приверженность мифу следует определять как явный «продукт потребности», не знающей иного средства восполнения потребности помимо традиционной формы предложения. Или - здесь психологическую потребность и подобает поставить в один ряд с физической потребностью, и не лицемерить в части, что привлекательности мифического дано следовать не из потребности. Более того, и любое отрицание реальности потребностной базы мифологии подобает расценивать и как непременное «слабое место» ее традиционной критики. Но, скорее всего, на традиционную критику мифологии налагается и обстоятельство, что основной вал этой критики - голоса последователей одного экономического теоретика, пребывавшего в сложных отношениях с проблематикой рынка услуг. Когда же познание и преуспеет в конституировании самого «концепта» мифологии, пусть и в механистическом плане, как реальности рынка услуг, то такой шаг обратится снятием и любого рода «противоречий» в ее объяснении.

Анализ различного рода проблематики когнитивной реальности также невозможно не дополнить указанием и на такой важный аспект «бытия познания». Дело в том, что познание в одной из ипостасей своего становления, в подготовке «научных кадров» непременно ориентировано на воспроизводство «щелкунчиков», иначе говоря, специалистов, наделенных способностью «щелкать задачки». Но такого рода установка действует явно в ущерб привитию системного понимания действительности. То есть современное научное мышление в своем типичном состоянии - практика, нацеленная на решение непременно «узкой» задачи при недостаточности проработки проблематики типологического синтеза. Вполне возможно, что причина такого «перекоса» - негативный опыт схоластики, но, тем не менее, в задании онтологических статусов прогностически достаточных решений все же уместна особая осторожность, поскольку не всякое практически достаточное решение задачи - нечто равнозначное заданию онтологически полноценной квалификации.

В завершении также подобает уделить внимание проблеме, известной под именем «основного вопроса философии»^{[принципы]}, хотя и отметив при этом, что вряд ли это единственный вопрос, но здесь уместно предположение одновременно и ряда вопросов. Или - даже если следовать грубой оценке, то философии, как минимум, подобает обратиться к постановке не менее чем двух основных вопросов - одного, адресованного функционалу возможности применения корпуса философского нарратива и второго - вопроса о структурировании знания, что не всегда по силам обобщать такого рода нарратив. Потому в первую очередь и подобает осмыслить обстоятельство, что вдумчивое понимание философского текста не более чем как повествовательного изложения неких представлений познания также вряд ли элементарно просто. В том числе, здесь важен такой аспект, что последовательное построение повествования не всегда позволяет формирование критического отношения к излагаемому предмету. То есть если нашему рассмотрению и подлежат некие представления познания, то, в первую очередь, от них подобает ожидать открытости для широкой компарации, откуда, положим, формат нарратива - скорее источник затруднений, чем помощник в обретении понимания. Здесь важен и сам формат нарратива - реализация лишь единственно возможной схемы - построения ряда переходов «от одной картины к другой», когда в случае исследования проблем познания дано обрести свой особый смысл и обобщению полного комплекса свидетельств или комплекса аргументации. Кроме того, как можно обнаружить, и сам автор философского текста, излишне увлекаясь построением фабулы, вынужденно сужает подбор аргументации, что в любом случае требует проверки исходя из наложения контрольного функционала, чье построение невозможно и без опоры на широкий ряд свидетельств. В том числе, таков и тот автор, что мнит себя «материалистом» и настаивает на принципе «достоверности показаний» человеческих органов чувств, не уделяя внимание ни функциональной достаточности работы этих органов, ни - способности других живых существ воспринимать стимуляцию за пределами доступных для человека диапазонов сигналов. То есть - построение теперь уже рациональной философии невозможно иначе, чем в порядке, когда выдвижение тезиса в первую очередь предполагало бы всеобъемлющий контроль, а не подтверждение посредством приведения всего лишь единственного, хотя и существенного факта. И, помимо того, как выясняется, философский текст не чужд и той недоступности для осознания, что читатель в его неведении о литературной природе повествования часто не в состоянии приложить и опыта литературного восприятия текста. Сколько миллионов пусть, в большей части, вынужденных читателей, но не одни они, знакомясь с содержанием знаменитого «Материализма и эмпириокритицизма» так и не замечали в нем столь важного в развитии его фабулы понятия «путаница»! А между тем, как нарратив, эта работа и построена вокруг освидетельствования некоей «путаницы», скорее всего, даже инспирированной использованием данного понятия и в некоей цитате Маркса. Или если быть честным, для философии, если ее идеям и не обойтись без литературной формы представления, все же неприемлемо и сохранение формы простого изложения, но обязательно уподобление тому вердикту суда, что определенно предполагает разделение на констатирующую и резюмирующую часть, причем каждую в сопровождении отдельного порядка анализа. Другой важный момент, непременно упускаемый едва ли не всяким философом, тот, что для философии более важна не проблема «целокупности бытия», но, напротив, проблема многообразия его детализации. Но что же тогда такое структура детализации мира, если расценивать ее под углом зрения действительности бытия? Здесь и подобает напомнить едва ли не анекдотический случай, когда выяснилось, что прилагаемое к понятию атом представление о неделимости несколько неуместно. Располагай тогда некое вмешательство лишь большим объемом энергии или другим физическим процессом и тогда и атому не миновать распада на составные части; но что дано означать возможности переосмысления атома как целого? Проблеме структурирования и определения самодостаточности условного «конечного» фрагмента непременно дано принадлежать числу общих проблем онтологии, и такая проблема не ограничена физикой, но проявляется и в тех любых обстоятельствах, где системе, объективно предполагающей фрагментацию, дано обнаружить и способность проявления солидарной реакции. Поэтому от философии и подобает ожидать предложения онтологической теории условно «релятивной конечности», когда фактор конечности или, что то же самое, специфику солидарности и надлежит определять как ситуативно производное. А отсюда и миру в целом не миновать структурирования равно и в некоей «подситуативной форме» притом, что ситуация или комплекс обстоятельств уже не будут предполагать осознания как нечто «просто привходящее». В таком случае и вопрос о том, что такое «конечное простое» - существенная проблема теперь и онтологической схемы в целом.

Заключение

Мы надеемся, что нам удалось осветить здесь ряд важных моментов, существенных для понимания рациональной философии. Но, как мы полагаем, если данный перечень и «практически завершен», то на таком фоне ему дано предполагать и вероятное дополнение. Но, во всяком случае, у нас уже обнаружился вектор или основной контур, что и позволит построение порядков его тогда уже более корректной формализации.

1. Первое табу - всякая задача частная
2. Второе табу - если есть фактор, то в наличии механизм
3. Отсутствие для математического упорядочения любой запрещенной зоны
4. Разнообразие типов взаимодействия
5. Проблема актуального и потенциального
6. Принцип «потенциала организации» физической действительности
7. Агент и баллиста
8. Различие между значением и смыслом
9. Энергетическая пирамида
10. Синергетизм
11. «Технический» порядок организации
12. Феномен жизни
13. Разумность - качество информационных систем
14. Наполнение физического мира не более чем стимуляцией
15. Семантика
16. Предмет социального
17. Философствование
18. Мифология
19. Основной вопрос философии

09.2018 - 05.2023 г.