Настоящее эссе - скорее «рецензия» или форма реакции на знакомство с монографией Г.П. Корнева «Идеонормативная концепция истины». Однако изложение идей, зародившихся у нас в результате ознакомления с идеями, изложенными в данной монографии, вряд ли обнаружит подобающую полноту, если не дополнить его представлением и присущего нам понимания предмета, что для философской традиции и подобает означать приложению понятия «истина».

Дело в том, что для присущего нам понимания предмет, обозначаемый посредством понятия «истина» - или предмет, анализ которого равно поглощает массу усилий философа, - на деле способен обнаружить специфику характерно наигранного или даже избыточного, откуда как таковое философское понятие «истины» и подобает расценивать вовсе не как понятие принципиального плана. На наш взгляд, начало любой категории, конструкции или любой иной формы, устанавливающей некие порядки адекватности или соответствия, проявляемого одним по отношению другого, способно образовать лишь отношение эквивалентности. Отношение эквивалентности - это вне всяких сомнений тогда и отношение из ряда тех фундаментальных отношений, за которыми невозможно выделение и любого рода более простой или какой-либо иной формы, носящей более фундаментальный характер, откуда отношение эквивалентности и обретает специфику того непреложного «атома», что и надлежит расценивать в значении средства и основания синтеза любого рода форм, определяющих или характеризующих соответствие или адекватность. При этом отношению эквивалентности в его становлении на том или ином частном примере также дано допускать проявление тут же и как «всего лишь достаточному» привходящему условию ситуативного уровня - если стальной и медный гвоздь равноценны в некоем применении, то они эквивалентны или - если некие условия исключают проявление различия, то для данных обстоятельств равно эквивалентны и далеко не равноценные формы.

Опять же, если последовать присущему нам пониманию, то одной из сторон философской проблемы «истины», если такую проблему расценивать на положении «не более чем» проблемы, также выпадает составить практикуемому в естествознании пониманию «достаточности представления». Для естествознания любая определяемая им закономерность не истинна вообще, но истина в пределах «пространства схождения натурного эксперимента». Иными словами, естествознание, наблюдая неусреднение предлагаемых им квалификаций, что никак не исключено при изменении условий, определяющих процедуру проверки достаточности уже вынесенных квалификаций, в итоге вырабатывает и нечто «формулу» принципиальной релятивности или, что более справедливо, формулу своего рода «локализации» закономерности, определяемой лишь относительно области ее верификации. Но, тем не менее, подход естествознания все же вряд ли универсален, поскольку из признания его абсолютного смысла будет вытекать и правомерность точки зрения, по условиям которой «неизвестность для познания философского камня - это и прямой результат недостаточно настойчивого поиска». Однако к предмету реальности квалификаций, определенно исключающих любого рода фальсификацию, мы позволим себе вернуться ниже тогда уже в ходе предпринятого нами анализа.

Представленные здесь комментарии - они равно же комплекс посылок, что, если последовать присущему нам пониманию, также состоятелен и как основание, вполне достаточное и в его возможной роли прямого основания задуманного нами анализа.

Огл. «Истина» - понятие немалой выразительной силы

Вряд ли лишено оснований предположение, что секрет популярности понятия «истина» - далеко не принадлежность корпусу спекулятивных средств, но принадлежность корпусу сугубо литературной лексики. Тем более, если упомянуть в данной связи и специфическую популярность данного понятия в умах представителей религиозного сознания. Особое качество содержательного начала «истины» - ее специфика олицетворять собой момент завершения спекулятивной или иной последовательности рассуждения, которое при ее посредстве обретает и такое построение своей финальной части как утверждение строго определенного.

Если это так, то на чем основана несомненная «выразительная мощь» понятия «истина»? Дело в том, что в спекулятивном пространстве также практически безостановочно происходит и своего рода соревнование или конкуренция категоричности и релятивности - при, казалось бы, вполне определившемся качестве также дано заявлять о себе условию, открывающему дорогу возможной релятивности, как, к примеру, изменение давления смещает момент наступления фазового перехода. Конечно, наиболее эффективное средство пресечения подобного рода непостоянства - использование понятия, выражающего собой идею нечто категорически неоспоримой квалификации.

Или - вынесение такого вердикта как констатация момента обретения «истины» - в любом случае признание категоричности и устранение релятивности, но что именно могло бы следовать из такого рода выбора? Прежде всего, из совершения такого выбора и подобает следовать комфортной логике ведения рассуждения, поскольку категорическая определенность - куда более удобный порядок задания значимости, нежели задание квалификации в девиантной форме. То есть - от как таковых психологических начал человеческого мышления и дано исходить наиболее приемлемой для нашего сознания стратегии ведения спекуляции в видах задания тогда и нечто неоспоримой определенности, но никак не «определенности в пределах». Тогда и понимание тех или иных порядков задания определенности как «истины» - скорее в большей мере продукт психологии, продукт той сугубо функциональной рациональности, что позволяет наделение некоего представления познания равно и спецификой неоспоримой «завершенности».

Однако обретение плодами познания специфики «психологичности» - оно очевидное основание и для прямого сомнения в результатах познания. Так, если характеристике «истина» как категорической форме закрепления достоверности присуще как-то способствовать не вполне правомерному приданию условию относительной справедливости равно и мнимой специфики абсолютной справедливости, то в этом случае в познании дано торжествовать и установке не аналитической, но прагматической достаточности. Или - в этом случае и сама возможность оставаться в рамках потребной прагматики - это равно и функциональная ценность понятия «истина» как средства отсечения всего того, что можно расценивать как не располагающее спецификой прагматически существенного.

Отсюда рациональность понятия «истина» - это не иначе как рациональность строгой концентрации оператора познания на определенной прагматической установке, но не на необозримом многообразии условий и специфик, существенных для становления данных явлений. Истина в подобном отношении - она не иначе как средство прямого действия, или средство концентрации внимания на некоей избранной проблематике, средство устранения влияния сопутствующей расширительности, избыточной для некоей частной постановки вопроса.

То есть - для построения в известном отношении «узких» форм разумности равно и то понятие «истина», каким ему и довелось закрепиться в привычных речевых практиках - это и некий функционально востребованный «оператор». Однако если исключить значение понятия «истина» в речевом синтезе, то его как предмет более скрупулезного осознания равно подобает отождествлять и как совершенно иное понятие.

Огл. Полезные свойства истины, как распознал их «вкус» философии

Если пребывать под влиянием «первого» или поверхностного впечатления, для которого «истина» и есть нечто употребительный понятийный оператор различного рода речевых практик, то как таковой предмет данной оценки - он равно указание и на вполне вероятную широту интереса к предмету понятия «истина», когда на деле дано иметь место не столь уж и большому числу свидетельств, подтверждающих такой направленный интерес. Интерес к проблеме «истины», если в основание подобной оценки положить и обобщение объема данных, представленных в используемом нами источнике - это интерес не более чем со стороны философа-исследователя. Но для «рядового» философа проблема истины обретает существенное значение вовсе не потому, что она возможна «сама по себе», но потому, что содержание, признаваемое за «истину» - это и непременный компонент вердикта. Иными словами значимость «истины» - это равно и производная социализации познания, в том числе - и занятия познанием положения важного инструмента, причем не в той же исследовательской, но, напротив, - в «функциональной» (практической) сфере.

Или - самой форме рассмотрения проблематики «истины» в используемом нами источнике, чей интерес к такой проблематике равно обоснован не только лишь значимостью данного понятия для научного познания, но и реалиями употребления принципа «истины» при отправлении судопроизводства, это и своего рода «невольное определение» понятия «истина», также фактически вынесенное и под углом зрения постановки задачи предпринятого нами анализа. Так для присущего нам понимания, равно очевидна необходимость заимствования из источника не только лишь выбора основных направлений исследования, но и отдельных задач анализа.

С другой стороны, вряд ли возможно согласие с оценкой, что очевидная особенность широкой аудитории - как бы полное отсутствие интереса к проблеме «истины». Однако характер такого не столь уж и сильного интереса - это прямое свидетельство важности нечто совершенно иного - обретения убежденности в состоятельности неких частных квалификаций, определяющих, что нечто или имело место или будет иметь место, или, наконец, ему некоторым образом доводится иметь место. Напротив, философски значимый аспект проблемы истины - это постановка вопроса методологического плана или попытка прояснения, каким именно образом, исходя из каких именно общих посылок возможно и предложение утверждения, что что-либо имело место или ему равно же предстоит иметь место. То есть, насколько нам дано судить, понимание проблемы «истины» широкой аудиторией - все же следование принципу методологического нигилизма, признание очевидным, что построение утверждения о том, что нечто произошло или наступит - это и само собой «непосредственно» данная возможность. Для философа, напротив, проблема «истины» значима не потому, что она каким-то образом состоятельна как проблема, но потому, что в понимании широкой аудитории это и нечто странным образом «естественно» данная возможность, что в состоянии обуславливать наступление то и весьма существенных последствий. На это и указывает вводимое нашим источником характеристическое понятие «идеонормативность» или, другими словами, реальность «социальной» истины. Если же данную оценку попытаться подтвердить словами источника, то за подобное подтверждение невозможно не признать точку зрения, что «смысл истины как целого подтверждается смыслом ее конкретных проявлений иначе - частей, а смысл конкретных проявлений - смыслом целого».

К сожалению, автор используемого нами источника склонен заявлять себя как последователь диалектического метода, откуда его суждению об «истине» также доводится обнаружить известную турбулентность. Так, как таковое проводимое им исследование ему и присуще мыслить, с одной стороны, как «раскрывающее истину со всех сторон во всех связях ее проявления - и к объекту познания, и к субъекту и к самой деятельности иначе - системно и комплексно», и, с другой - мыслить его равно исследованием не как таковой «истины», но утверждающей ее идеонормативности. То есть истина здесь - в большей мере «один из универсальных регуляторов познавательного практического и оценочного отношения человека к миру и самому себе». И, опять же, ту же «диалектику» подобает видеть и в том, что, с одной стороны, имеет место «поиск целостности истины как реальности всеобъемлющей достаточности ее свойств, связей и отношений» и, с другой - ее понимание как «целостного духовного образования».

Но если дать себе волю прямо следовать за мыслью автора используемого нами источника, то что же ему доводится понимать тогда и подлежащим рассмотрению предметом? В этом случае ему присуще сфокусировать свой интерес на идеонормативности истины как на нечто социальной практике, чей материал прямо достаточен для исследования таких отождествляемых «истине» характеристик, как механизм образования, функционирование в обществе, сущность и социальная природа. Далее, помимо способности «истины» поступать «в обращение» в социальном пространстве, самой ее действительности равно дано покоиться и на возможности «гносеологического анализа истины и обоснования нормативных требований предъявляемых к содержательной истинности знаний». Более того, очевидное основание что одного, что другого анализа равно доводится составить и нечто «логическому анализу истины и обоснованию нормативных требований предъявляемых к формальной истинности знаний». Далее, данный комплекс задач равно дополняет и постановка такой задачи - «прагматический иначе - аксиологический, экзистенциальный анализ истины, исследование интенциональности сознания субъекта к истинному, его переживаний по поводу обладания или необладания истинным», в рамках которого и возможно не только лишь «обоснование интенциональной природы заблуждения», но и «выявление коммуникационных интенций субъекта».

Кроме того, если озаботиться постановкой задачи анализа также и в известном смысле «шлейфа», тянущегося за вторжением «истины» в различного рода социальные практики, то здесь прямо ожидаема попытка поиска решения то и ряда иного рода задач. Конечно же, одну из таких задач и образует задача «выявления сферы социального бытия и функционирования истины и всего производного от нее - истинного», но при этом не только лишь сама собой такая задача, но, вместе с ней, и «рассмотрение структуры и содержания истины как синтетической нормы регулирующей отношение человека к миру и самому себе». Также и в специальной области это не только лишь «анализ основных традиций философского исследования истины и выработка обобщенного представления об истине как особой социальной идее», но, вместе с тем, и сугубо специальное «раскрытие методологических оснований достижения истинности и достоверности доказательств в юридическом процессе».

Конечно, для используемого нами источника формулировка им программы исследования - лишь один из этапов, поскольку кроме того там понимается необходимым задание и как таковых начал такого рода анализа. В том числе, в источнике прослеживается обращение автора и к попытке «определения значения для истины предмета философии и ее основного вопроса - отношения человека к миру и к самому себе». Или - для «логики» источника такой подход прямо плодотворен и как исходная точка и для задания порядков или путей «вывода целостности истины». Вывод такого рода «целостности» источник видит возможным из реалий ряда отношений - тех же отношений «к деятельности по приобретению и обоснованию знаний, иначе - праксиологических оснований», или - равно и отношений к «содержанию и логической форме знаний иначе - гносеологических и логических оснований», а также и из «отношений к заинтересованному субъекту и его оценочным общественным и личностным интенциями иначе - прагматическим основаниям». Более того, как судит источник, для «истины» равно значим и вывод присущей ей целостности и из «многомерности ее собственного социального бытия иначе - онтологических оснований».

Но и определение данной части комлекса начал предпринятого им анализа для автора используемого нами источника - все же далеко не постановка точки в процессе формирования такого рода оснований, поскольку прямым продолжением процесса их задания он также определяет и «обоснование справедливости утверждения, что истине как идее присущи всеобщность, абсолютность, безусловность притом, что ее явлению человеку в виде истинного - знания, предмета, действия, поступка - единичность, конкретность, относительность и односторонность». В этом случае и собственно функция такого рода особенного «основания» - это его роль основания не только лишь для «выяснения корреляции понятий истина, истинное и истинность», но и для «уточнения ряда понятий используемых применительно к характеристике истины».

Автор используемого нами источника также определяет истину как качество одного «из универсальных - наряду с благом и красотой - регулятора отношения человека к миру и самому себе», что далее позволяет ему и определение главной функции «истины» - «обращение совершенными процесса и результата познания». «Истина» в исполнении ею подобного рода «регулятивной» функции - она и нечто «организующая форма познавательной деятельности, а через познание - и организующая форма всякой деятельности».

Далее автор используемого нами источника переходит к определению «конструктивных» задач познания проблемы истины, что, по его мнению, включают в себя и постановку задачи «сведения сущности истины к содержащейся в ней идее-норме, регулирующей процесс приведения знаний к истинности и достоверности, к их общезначимости, практической и иной полезности, и сознания субъекта - к убежденности в этих качествах знания». Другая возможная задача в ряду такого рода «конструктивных» задач - это и выделение «идеонормативности в качестве константы иначе - универсального сущностного признака истины».

Продолжение же аналитической детализации природы «истины» равно выпадает составить «раскрытию сущностной особенности истины заключающейся в ее нормативности на основе критически переосмысленного кантовского понимания истины как долженствующего идеала, которому знания стремятся уподобиться в своей всеобщности». В этом случае равно правомерна и постановка вопроса не просто о «представлении истины как нормы на положении системного образования», но и постановка вопроса о предмете, что «всякое познание нуждается в нормах, с помощью которых выявляется содержательная и формальная истинность знаний, их обоснованность и пригодность для деятельности человека». «Истине» в этом случае дано обрести облик «не просто идеи, но и руководства к действию, повелевающей директивы, иначе - правил, образца, меры - и одновременно внутреннего личностного императива субъекта».

Однако «истине» также вряд ли довелось состояться в возлагаемой на нее роли «демиурга», не отличай ее и такая существенная специфика, как обращенное на нее востребование, или, словами источника, не располагай истина и особенной «социальной сферой бытования и функционирования». Здесь, в первую очередь, и правомерно предложение оценки проблематики такой характерной для «истины» проективности, когда «истинное это не только лишь свойство присущее как таковой истине, но и всему производному от истины, созданному на ее основе». Из подобной проективности равно дано следовать и различению истины и истинного, обретающему актуальность собственно потому, что не подлежит сомнению и критическое восприятие философских взглядов - что онтологизирующих или объективирующих природу истины, что равно и субъективирующих природу данной категории. Прямой же предмет той самой «сферы бытования» истины, из чего и дано исходить данной постановке вопроса - это и «специфика доказывания в уголовном процессе как разновидность практического познания с элементами научно-исследовательской деятельности».

Размах того поиска, чью широту и задает концептуальное представление об источниках проблемы «истины», равно порождает и такое свое ответвление как попытки выявления и раскрытия характеристик «истины». Тогда в первую очередь надлежит указать и на поиск различного рода онтологических особенностей «истины» - то есть попыток выявления и раскрытия логической специфики «истины». То есть здесь источник переходит к «раскрытию логических оснований целостности истины и обоснованию нормативных требований предъявляемых к формальной истинности знаний». Вполне естественно, что отсюда же и понятие «истинности» - что и определяется как явно достаточная формация для выражения как содержательного, так и формального начала, - тогда и надлежит расценивать как «находящееся в гносеологическом и логическом аспектах исследования в антиномическом иначе - дихотомическом отношении с понятием ложь». Далее такое исследование доводится продолжить не только лишь «экспликации понятия ложь», но и «уточнению содержания понятий фактическая истинность, логическая истинность, логическая правильность и формальная истинность». Подобная постановка вопроса равно предполагает и анализ понятия «ложь» лишь в рамках или на правах предмета «гносеологической оценки знаний». В этом же ряду и высказыванию как единству суждения, или, иначе «единству мысли и предложения» данному в его роли «грамматической формы языка» равно доводится предстать и как «логической единице всех знаний и их формальной истинности».

Далее картину логических оснований «истины» дано сменить картине ее праксиологических оснований - по сути, «методологических оснований целостности истины», откуда и возможен анализ «нормативных требований, предъявляемые к процессу приобретения знаний и обоснования их истинности». С методологической точки зрения, конечно же, важно обосновать положение, что «достижение и обоснование содержательной истинности знаний возможно лишь методами и критериями, не противоречащими заданной цели». Далее же ничто уже так не уместно как развитие идеи, что «не только результат исследования, но и ведущий к нему путь иначе - метод должен быть истинным». Но равно в числе праксиологических характеристик целостности «истины» существенна и ее «деятельностная характеристика как идеи оборачивающейся в метод», что рано дано дополнить и «принципу конкретности в познании определяющему выбор методов и критериев, зависимости от объекта и выбора познавательной деятельности - в том числе и предмета познания - также и от личностных интенций субъекта познания». Наконец, праксеологически также важен и «логический анализ процедуры обоснования истинности знаний».

Конечно, в какой-то момент прохождения столь далекого от краткости пути полезно уделить внимание и выделению «компонентов исключаемых принципами новой философски и методологически перспективной идеонормативной концепции истины из состава сущности истины». В этом случае из состава «сущности истины» предполагается исключение таких характеристик, как общезначимость, полезность истины, личностные интенции субъекта к истине, а равно и «поиска истинности знаний и их достоверности».

Но «уточнение сущности истины» - все же это не завершение пока лишь продолжающегося процесса «раскрытия и выявления» различного рода особенностей «истины», который на очередной образующей его стадии и переходит к выявлению прагматических, а на деле - аксиологических и экзистенциальных оснований целостности «истины», в рамках которого тогда и возможно «исследование интенциональности сознания субъекта к истинному, переживания им своего состояния по поводу обладания - необладания - истинным». В этом случае уместно не только лишь доказательство положения, «определяющего ценность истины как идеи проявляющейся лишь в отношении к ней субъекта», но равно и обоснование «интеллектуально-интенциональной природы заблуждения как такого состояния сознания субъекта, которое непреднамеренно принимает ложное знание за истинное и наоборот истинное знание за ложное».

Предпринимаемые автором используемого нами источника попытки «выявления и раскрытия» характеристик «истины» равным образом не минуют и прохождения стадии «раскрытия гносеологических оснований целостности истины и обоснования нормативных требований предъявляемых к истинности знаний». Или - подобным же образом и «содержательную истинность знания» равно подобает толковать как «указывающую на соответствие между содержанием знания и воспроизводимым в нем объектом», также дополняя данную характеристику равно и «уточнением содержания понятий объект познания, предмет познания и отражение». Также здесь уместно прояснение и того обстоятельства, что «истинная оценка приложима ко всем предметам, явлениям, связям и отношениям материального - природного и социального - и духовного мира», а также здесь полезно указание и одного «но» - «неприменимости напрямую к выявлению логической правильности знаний обоснованности общественной и личностной интенциональности». Равно полезно для «выявления и раскрытия» характеристик истины также и развитие представления об «исключительном значении для определения истинности содержания знаний».

Однако неизбежно и наступление момента, когда пора уже приостановить процесс теоретического изыскания и перейти к рассмотрению предмета, что хотя бы с какой-либо точки зрения допускает отождествление как «практика». Здесь подход источника - наделение спецификой необходимого основания равно же принципа, что «законодательство и закон выступают для субъекта доказывания ведущего процесс правовой истиной-идеей целеполагающей и регулирующей достижение истинности и достоверности доказательств для установления обстоятельств дела», что и составляет собой достаточное основание равно и для постановки вопроса «в практическом ключе». Или - следом за усвоением законодательства тогда и в его качестве «правовой истины-идеи» равно возможен и переход к «выявлению методологических оснований достижения истинности и достоверности доказательств в юридическом процессе».

Тем не менее, такого рода «выявление методологических оснований достижения истинности и достоверности доказательств» в юридическом процессе - это и представление предмета юридического процесса тогда и как предмета «анализа специфики доказывания в уголовном процессе как разновидности практического познания с элементами научно-исследовательской деятельности». Начальная же стадия такого анализа - это «определение понятий субъекта и объекта уголовно-процессуального познания на основе философских понятий субъекта и объекта, а также правового законодательства», и, вместе с тем, и «уточнение понятия процессуальное доказательство». В отношении же предмета «процессуального доказательства» не помешает и согласие с тем, что «доказательствами по конкретному делу являются исключительно истинные и достоверные сведения, содержащиеся в предусмотренных законом источниках и формах выраженные в логической форме категорических высказываний». Также здесь правомерно принятие во внимание и того существенного условия, что «законодательство и закон выступают для субъекта доказывания ведущего процесс правовой истиной-идеей целеполагающей и регулирующей достижение истинности и достоверности доказательств для установления обстоятельств дела».

В завершении же рассмотрения столь обширного комплекса возможностей становления «истины» в любой возможной сфере такого становления равно подобает признать, что «истина» - это «один из универсальных - наряду с благом и красотой - регуляторов отношения человека к миру и самому себе», откуда и ее главная функция - это «обращение совершенными процесса и результата познания». То есть «истине» и подобает отвести положение «организующей формы познавательной деятельности, а через познание - и организующей формы всякой деятельности». Хотя на подобном фоне для «истины» не исключено и ее «особенное значение в науках исследующих оценочное познание».

Непременная «претензия на добротность», заявляемая программой, намеченной посредством изложенных выше позиций, никоим образом не перечеркивает и то оставляемое ею впечатление, что само собой посыл такой программы - это и не иначе как анализ нечто «гибридных структур» или и прямое совмещение «исследования природы числа ‘5’ и исследований любого рода расчетов, употребляющих число ‘5’».

Огл. «Истина» в приданном ей многообразии лиц

Та очевидная особенность «истины», в силу которой «истине» доводится задавать не более чем формат, то есть - никоим образом не являть собой прямого функтора, никак не мешает тому обстоятельству, что ей также присуще представать и в двух ее очевидных ипостасях - абсолютной или относительной истины. Или если придать такому пониманию более строгую форму, то «истина» - это не характеристика экземпляра, но характеристика типа. Но равным образом и одна из ипостасей «истины», абсолютная истина - она равно и нечто «исчерпывающее знание о сущности и закономерностях действительности» или также и «тот элемент знаний, который не может быть опровергнут в будущем». Тем не менее, даже и при такой строгой обязательности «абсолютной истине» выпадает пережить и признание едва ли не как характерно релятивной, когда ее склонны расценивать и как «высокую степень правдоподобия». Равно «абсолютной истине» дано представлять собой и нечто характерно особенное также и потому, что ей выпадает располагать и нечто «особым значением для познания и практики в значении идей предопределяющих собой дальнейший процесс познания человеком мира». Кроме того, для «абсолютной истины», как это ни удивительно, не исключена и возможность обретения форм, образующих ее собственную «среду разнообразия» - в том числе, обращения и в нечто особенную «абсолютную» истину, «не представляющую собой знания-идеи достаточной для приобретения новых знаний». Другая возможная ипостась «абсолютной истины» - это принятие ею роли основания для решения такой благородной задачи, как «определение цели в виде поиска истинных знаний и преобразования на их основе действительности в истинные вещи».

Участь явной «золушки» на фоне высокого благородства абсолютной истины - это и грустный удел «относительной истины» - или «истины не дающей полного исчерпывающего знания об объекте, но содержащей крупицы такого знания». Здесь из как таковой природы данного формата представления и надлежит следовать, что «относительной истине» дано включать в себя и некие «элементы, ожидающие коррекции», а равно задавать самой своей спецификой относительности также и реальность «ложных знаний как элементов недостаточно определенных представлений». Особенная специфика «относительной истины» - это, в противоположность абсолютной истине, равно и ее способность порождения «идеи допустимости образования комбинации во многом достоверной, несмотря на наличие в ее составе элементов неистинности».

Но «истине» помимо ее таких, можно сказать, «привычных» форм воплощения как абсолютная и относительная истина, дано располагать и иной возможной инкарнацией или «истиной в своей целостности иначе - внутреннем единстве и сущности». В этом случае истине равно выпадает и завидная роль исполнения «функции комплексной синтетической оценки совершенства всех знаний».

Также если не ожидать непререкаемой строгости от выносимых характеристик, то «истине» дано знать воплощение и в своеобразной форме лишенной особых изысков «достоверности». Понятно, что «достоверность» - то не иначе как своя особая статья, или же «широкая мера достаточности сведений, спектру форм которой дано охватывать и чувственную достоверность - достоверность моих перцептивных реакций». Потому тогда «достоверность» - это не просто «чувственная достоверность», но и «достоверность как внутренний момент убеждения» или - «характеристика доказательственной деятельности вступающая в свои права, когда определяется полная обоснованность истинности положения признаваемого достоверным». Так это или иначе, но «достоверность» - она и та основа, на чем дано покоиться «обоснованному утверждению».

Равно же «достоверности» не дано прозябать в одиночестве, зная и такого своего собрата как «правовая истина-идея целеполагающая и регулирующая достижение истинности и достоверности доказательств при судопроизводстве». Более того, такая не страдающая простотой «истина-идея» - она равно же и начало, определяющее собой «положение, что законодательство и закон выступают для субъекта доказывания ведущего процесс правовой истиной-идеей, целеполагающей и регулирующей достижение истинности и достоверности доказательств для установления обстоятельств дела». Но присоединение к уже знакомой нам «достоверности» и ее собрата «истины-идеи» - это далеко не последнее пополнение в данном сообществе, в которое далее имеет место вступление и нечто «качества абсолютно-определенных категорий составлять в их единстве живую логическую истину», или, проще сказать, вступление и как таковой «живой логической» истины.

Конечно, на «группе достоверности» нам также не следует ставить точки в предпринятом нами экскурсе, поскольку многообразие форм «истины», равно надлежит дополнить и «идее истины являющейся доступной людям лишь в виде несовершенного эйдоса, иначе - видения». Но, увы, в этом случае мы вынужденным образом ограничимся лишь приложением квалификации «открытость для познания лишь являющегося от истины, но не ее самой», хотя на таком фоне и как таковой подобного рода «идее истины» также дано обнаружить и такие важные качества, как «единственность, вечность, абсолютность и совершенность». Более того, тогда и о «доступности истины в эйдосе» можно говорить лишь по причине «постоянного присутствия сиятельнейшей идеи истины в душе каждого человека».

Но если «истине» каким-то образом присуще знать и неотъемлемую от нее способность раскрытия посредством «несовершенного эйдоса», то ей также ничто не мешает и в обретении представительства посредством «истинности заключающейся в вере». Но здесь, увы, мы лишены возможности представления пояснений к данному тезису, поскольку используемый нами источник явно избегает углубления в столь любопытный предмет. Также источник избегает подробностей и по отношению еще одной возможной вариации «истины» - «истины обладающей в сознании человека и его деятельности способностью к воплощению себя в истинные знания, истинные действия, истинные вещи и истинные поступки, соизмеряемые с истинными моральными и правовыми нормами». Тем не менее, в подобном отношении ему все же доводится указать и на положение «истинности действий» как «необходимого условия истинности пути идеи».

Многообразие формаций «истины» автор используемого нами источник также находит возможность дополнить и таким измерением - заданием такой формы истины, как «человеческая истина». Данная разновидность «истины», как понимает источник, - она не иначе как «данность человеку в виде явления или иначе в виде истинных знаний, истинных вещей, истинных поступков», а если проще, то, по его мнению, это «тень идеи истины бытийствующей в платоновском мире идей». Но если дано быть «человеческой истинности» вообще, то «истинности представлений» дано занимать тогда не более чем подчиненное положение. Кроме того, близость «человеческой истине» дано обнаружить и другой инкарнации «истины» - «общефилософскому пониманию истины как человеческой идеи становящейся в деятельности». Наконец, еще одним уподоблением «человеческой» истины дано предстать и «правдоподобию» - «такой характеристике правильного способа мыслительной познавательной деятельности которая может привести субъекта к истинному знанию и его обоснованию, а может и не привести».

Также на особом положении возможно выделение и такой формы бытования истины, что равно отражает и используемый нами источник, как «идея истины как деятельностного процесса, приводящего все остальные идеи в соответствие с объективированной целью мира идей - идеей блага».

Теперь в нашем экскурсе нам подобает перенести наше внимание на предмет, что не более чем «эксплицирует» истину, - здесь вряд уместны сомнения в том, что такова не иначе как «ложь»; тем не менее, анализ «эксплицирующих истину» форм все же правомерно начать не с рассмотрения предмета прямой лжи, столь скудно освещаемой в источнике, но с рассмотрения предмета «заблуждения» - формы, удостоенной куда более подробного комментария. Конечно, «заблуждение» - все же это не только лишь «добросовестная форма трансляции недостоверных сведений», но и «особое интеллектуально-интенциональное состояние субъекта, при котором субъективная оценка знания в категориях истинности или ложности становится противоположной объективному значению такого знания, о чем субъект не догадывается». При этом заблуждению также не доводится бедствовать и по части ряда его специфических фигур и очертаний, - так, скажем, можно «принимать ложное знание за истинное и наоборот». Другое дело, что автор нашего источника все же склонен признать, что заблуждение - это «психологическая реальность у субъекта состояния обладания истинным знанием». Также заблуждению дано различаться и в его специфике прямого порождения «интенционально подкрепленного субъективного фактора» или же обращаться следствием равно и «передачи искаженной информации». Для «заблуждения» также не исключено и принятие формы «основанного на этическом принципе правдивости» или «порождаемого в результате сбоя в когнитивной или перцептивной сфере». Конечно же, притом, что за заблуждением дано стоять «субъективной уверенности личности в истинностной оценке», его же, несмотря на то, равно надлежит расценивать и как «несоответствие субъективной оценки знаний действительным истинному или ложному значениям». Хотя равным образом и сам объект задания квалификации при рассмотрении предмета ложного знания - это и нечто «ложное знание независимо от того, какое суждение лежащее в основании заблуждения - истинное или ложное - вступает в противоречие с субъективной оценкой заблуждающегося».

Другой, в оценке источника, точкой соприкосновения «лжи» и «заблуждения» равно обращается и положение лжи как продукта заблуждения. «Ложь», согласно определению источника, это не только лишь «ложные знания, возникшие на основе заблуждения», но и «обретение дезинформационной интенции истинным и ложным знанием вольно или невольно выдаваемым субъектом за противоположное».

Огл. «Истина» … - так неожиданно она же и нечто вместительное

Конечно же, место «истины» в мире - не только лишь присущая ей способность обретения различного рода форм, но равным образом и ее способность вмещения в себя содержания. Автор используемого нами источника расценивает способность «истины» заключать собой содержание то не иначе как способность заключать собой целый ряд «оснований целостности истины», буквально - четыре, - логические, праксиологические, гносеологические и прагматические. Однако этот тезис все же не нашел в источнике своего развития и там нам довелось обнаружить лишь заявление о намерении их выявления, вслед которому нигде далее не определены результаты предпринятых поисков. Подобное положение и позволяет нам ограничиться указанием, что «праксиологическим основаниям целостности истины» дано включать в себя методологические основания, а, в свою очередь, прагматические основания целостности истины - те позволяют образование на основе аксиологических и экзистенциальных оснований целостности истины. Помимо того, «прагматические основания» целостности истины равно порождают и проблему «проблематичности критики закрепившихся в философской традиции нормативных способов определения истинных знаний - корреспондентного, когерентного и прагматического».

Однако способность «истины» заключать собой содержание - это не только лишь ее способность несения в себе оснований утверждающей истину целостности, но и возможность наполнения данной квалифицирующей нормы также и рядом иных любопытных форм содержания. Например, элементом сложения «истины» равно обращается и присущая ей «разрешимость истины в силу объективности истинного как явления истины - в силу его существования в мире природных объектов и артефактов и знаний о них». Кроме того, «истине» дано заключать собой не только лишь определяющую ее «полезность», но располагать и «ценностью как идеи», хотя и проявляющейся «лишь в отношении субъекта к ней». Подобным же образом ценность истины - это и способность наделения такого рода статусом далеко «не любого знания истинного по своему содержанию, но только вовлеченного в познавательную и практическую деятельность субъекта и составляющего для него идею, норму, метод, критерий иными словами - ценность». Подобное богатство содержания квалифицирующей нормы «истина» - также достаточное основание и для «преодоления представления об истине как деперсонифицированной идее независимой от субъекта».

Равно же «истине», поскольку другая ее отличительная особенность - это и обладание «нормативно-регулятивным характером», также присуще способствовать и приобретению знаниями, полученными на основе обретения истины то не иначе как «статуса мировоззрения - философского, научного, религиозного и обыденного», то есть - вмещать в себя и нечто достаточность, обеспечивающую обретение такого рода статуса. Если же упростить такую вряд ли простую конструкцию, то «истину» и подобает расценивать как нечто «творца, обращающего взгляды, идеи, принципы, идеалы истинными для человека».

Огл. «Истина» - умудренный глава при своем же «обширном семействе»

Конечно, и на долю «истины» выпадает участь становления как бытования, прямо следующего и божественному завету «плодитесь и размножайтесь», но воспроизводить в этом случае ей доводится не себе подобных, но - лишь что-либо «характерно близкое» истине. Второй важный момент в обретении истиной ее «обширного семейства» - размер такого образуемого ею семейства, в обзоре которого нам не стоит пренебречь и возможностью пусть даже какого-либо разделения «семейства истины» согласно неких родовых признаков. Так, здесь подобает предполагать правомерность выделения не только «стабильных» форм «потомства» истины, но и, напротив, форм допускающих становление в динамике.

Тогда если обратиться к описанию тех форм, что можно расценивать как стабильные формы потомства, в принесении которого и преуспевает «истина», то здесь равно подобает определиться, чему и надлежит открыть наше описание данного семейства. Конечно же, в первую очередь здесь подобает обратить внимание на «особые формы» истинности знаний - формальную истинность и содержательную истинность. Тогда «формальная» истинность - она равно и соответствие «нормативным требованиям, предъявляемым к формальной истинности знаний», в частности как таковая «форма доказательства в ее значении способов существования, выражения и преобразования содержания доказательства». Пусть, конечно, это и так, но здесь равно неизбежна и постановка ряда частных вопросов, в частности - равно и уточнение предметной специфики эмпирического доказательства, такого, как доказательство Архимедом состава сплава в царской короне. Но положение с «формальной истинностью» знаний, если доверять оценкам автора используемого нами источника, это равно и «характерно удобный» случай; напротив, «содержательная» истинность - это равно и характерно неудобный случай, поскольку ее основные особенности пока еще предстоит установить.

Но кроме формальной и содержательной истины к той же самой градации дано принадлежать и следующей весьма любопытной форме - «истинному как в некотором отношении полноценному в смысле радикальности проявлению отличающей его специфичности» - таковы те же «чистый восстановитель» или «подлинная демократия». Конечно, здесь дано идти речи и о такой вещи, как «специфика абсолютной идеи обращать условными и ограниченными истинные предметы и явления природы» или и о нечто «образовании истинными предметами и явлениями лишь части абсолютной истины». Кроме того, в подобной связи невозможно не отметить и «относительность в сравнении с абсолютной истиной истинной природы, как и всякого другого конечного». Тем не менее, и такому лишь условно состоятельному «истинному» дано осуществлять и его столь существенную «практическую» функцию - в данном случае, «определение цели в виде поиска истинных знаний и преобразования на их основе действительности в истинные вещи». Точно так же такого рода «истинному» дано составить собой и нечто начало «полноценности логической истины как базы корреспондентного определения истинного бытия природы, что через типологическую четкость обращается фундаментом дальнейшего самоопределения логической истины».

Но если только что нам довелось исследовать специфику «истинного» в присущем ему значении «в некотором отношении полноценного», то на смену ему дано явиться и как таковой истинности - еще одному очевидному «потомку истины». Подобного рода «истинность», если не искать такой возможности, как попытка мудрствовать лукаво, и есть нечто «находящееся в гносеологическом и логическом аспектах исследования в антиномическом иначе - дихотомическом отношении с понятием ложь». А тогда вслед за прояснением такого рода столь существенного антисостояния мы и обретаем возможность углубления в предмет теперь и такого столь существенного порождения как таковой истинности как нечто «правильность». Конечно же, посредством имени «правильность» и подобает обозначить «специфику активности, соблюдающей зависимости определяемые как истинные». Кроме того, «правильность» - она равно и «характеристика структур отражающих условие процедуры, где за построением такой процедуры дано стоять определенной телеологии». В самом деле, в том смысле, в котором и дано состояться как таковой «правильности» равно возможно и признание справедливости оценки, что истинности равно подобает принадлежать и группе «всего производного от истины» или того, что было «создано и возникло на ее основе». Но, конечно же, «истинности» не просто дано бытовать, но и ставить перед исследователями равно и некие принципиально важные проблемы. Таковы, конечно же, та же проблема «корреляции понятий истина, истинное и истинность» или, пусть будет так, равно и проблема «обоснования истинности знаний». Истинность же знаний - то не иначе, как «следствие их способности удовлетворять те или иные потребности из относящихся к широкому спектру потребностей - практические, познавательные, физические и духовные».

Следующим же предметом предпринятого нами анализа тогда возможно избрание и нечто истинности теперь и в модальности формы обустройства. Так, такова не только лишь «логическая истинность высказываний», но также и «истинность транслируемая в силу принятия авторитарной установки». Кроме того, здесь также подобает учесть и «фактическую истинность высказываний», а вместе с ней и такую любопытную форму, как «идеи основанные на единстве содержательной и формальной истинности». Ну и, наконец, любое возможное нарушение истинности и подобает рассматривать как «обретение дезинформационной интенции истинным и ложным знанием вольно или невольно выдаваемым субъектом за противоположное».

Далее настоящему экскурсу подобает затронуть и две другие важные стабильные формы «потомства» истины. Конечно, здесь невозможно не отметить и такое столь существенное порождение «истины» чем выпадает предстать и той же «правде» - «истинной мысли передаваемой в коммуникационном процессе». Равно в данной связи подобает учесть и такое существенное условие как «невозможность признания правдой ложного высказывания - продукта заблуждения основанного на принципе правдивости». Ну а помимо «правды» используемому нами источнику равно дано указывать и на реальность такой формы, как «социальная сфера бытования и функционирования истины», что, конечно же, также предполагает постановку и такой задачи как обретение «картины» такого рода «сферы».

Если на представлении характеристики «правды» мы уже исчерпали все известные нам формы «стабильного» потомства «истины», то далее нам предстоит обратиться к обзору различного рода «динамически организованных» порождений истины - различного рода процессов или субъекций. Построение же нашего обзора такого рода форм мы и позволим себе повести в порядке, когда его откроет описание и различного рода процессов инициируемых «истиной».

Одним из ряда инициируемых истиной процессов и обращается нечто «нормативно-регулирующий процесс приобретения и обоснования субъектом истинных знаний». Далее, этот «нормативно-регулирующий процесс» равно предполагает и некие его возможные формы, одну - «объективацию знаний в духовных и материальных ценностях» и другую - «объективацию знаний в социальных отношениях и действиях». Кроме того, подобный процесс, в чем и убеждает нас источник, он равно невозможен и вне следования «философскому диалектическому методу».

Другой немаловажный процесс, также инициируемый бытованием «истины» - «процесс приобретения и обоснования истинных знаний». Однако источник не обращается здесь к предложению прямой характеристики такого процесса, но определяет для себя такую цель, как «выявление нормативных требований предъявляемых к процессу приобретения и обоснования истинных знаний». Также в пару «процессу приобретения» знаний возможно указание и такой существенной позиции, как «истинное как вечный процесс, в котором истинным мыслям и соответствующим им вещам, свойствам и отношениям не знающим состояния покоя дано приближаться в человеческой деятельности к истине как идее».

Видение истины как «вечного процесса» присуще не только лишь автору используемого нами источника, но и такому известному философу как Гегель. Последнему же доводится рассматривать истину как нечто «диалектический процесс или движение в самом себе образующий положительное и его истину». Здесь ему доводится выделить не только лишь специфику «истины» как реальности порождения исходящего от «деятельностного субъекта», но равно и «общефилософское понимание истины как человеческой идеи становящейся в деятельности».

Другие две вкратце обозначенные в источнике формы «динамического представления» истины - это «представление истины как, прежде всего, онтологического духовного бытия, к которому человека неспособны привести ни опыт, ни мышление», а также и нечто «целостно выраженная развивающаяся человеческая идея истины». В отношении же последней источник допускает выделение равно и «качества отдельных принципов образующих философский диалектический метод быть ключевыми для обоснования целостности истины как развивающейся человеческой идеи».

Конечно же, в составе не такой уж и малочисленной группы «динамических» форм истины равно дано иметь место и «экзистенциальной истине». В отношении последней источник нашел возможным представление оценки лишь такой ее специфики, как «отличие экзистенциальной истины от научной в том, что за первую готовы умереть, а за вторую - нет».

Но наиболее подробно в числе различного рода «динамических форм» бытования истины источник предпочел определить все же нечто «истину - форму разумной деятельности субъекта основанную на трансцендентальных идеях, в конечном счете, регулирующих весь познавательный процесс». Такого рода «истину» равно отличает и ее известность под именем «метафизической трансцендентальной или просто философской истины». Но что же именно и образует собой состав и специфику такого рода «истины - формы разумной деятельности»? Если последовать предлагаемым источником оценкам, то непременное качество «истины - формы разумной деятельности» и образует ее роль или функция «особой нормы или системы философских - гносеологических, логических, праксиологических, прагматических норм исходящих из социального субъекта и организующих весь процесс его деятельности». Данная норма не только лишь «однозначна для всех разновидностей познавательной, практической и оценочной деятельности», но равно предполагает и такую форму построения как «система гносеологических, деятельностных, прагматических и других социокультурных норм». Такая «истина» - это не только лишь нечто «выраженное в нормативной форме указание на соответствие между содержанием знания и воспроизводимым в нем объектом», но, помимо того, она же и «паттерн, допускающий рационализированный иначе - экономный порядок описания элемента или фрагмента мира». Если точнее, то «истина - форма разумной деятельности» - это равно и «указание в самом общем виде нормативных оснований способных содействовать поиску истинного знания в той или иной деятельности», причем ей равно доводится действовать и в роли «идеи-нормы регламентирующей деятельность субъекта на пути производства им всего истинного».

Другое дело, что рассматриваемая нами «истина - норма» - это и вряд ли нечто самодостаточное, а потому она представляет собой и нечто формацию, обнаруживающую и характерную ограниченность. Так одной из составляющих той ограниченности, что присуще обнаружить «истине - норме» равно обращается и «неспособность формирования развернутого представления о соотнесении истины с объектом, знаниями, деятельностью и интенциями субъекта». Другая очевидная особенность «истины - нормы» - это равно и ее «неспособность покушаться на суверенитет конкретного знания» и потому во многом и ограничиваться «дескриптивным подходом к истине понимаемым как некритическое заимствование эмпирической референции подобно оценкам извлекаемым из опроса общественного мнения». Равным же образом «истине - норме» дано обнаружить и такой существенный недостаток, как «устаревание истины и ее превращение из принципа развития знания в фактор тормозящий это развитие».

Но «истину - норму» равно отличает и такой очевидный плюс, как способность исполнения «регулятивной функции как идеи способной привести знания к такому их содержанию, которое соответствовало бы познаваемому объекту» - не только источнику непременной пользы, но и награды в виде «свободы выбора той нормативно-регулятивной функции, в которой обнаруживается сущность истины». Равно «истина - норма» в состоянии обеспечивать положительный результат то не иначе как «благодаря личному творчеству, поиску, риску, свободе и ответственности познающего субъекта в выборе приемлемых вариантов истины и их органической согласованности с конкретной деятельностью». В конце концов, «истина - норма» - она равно и «раскрытие сущности истины сквозь призму человеческого отношения к ней - ее проявление не самой по себе, а в функциональной зависимости от познающего субъекта»; то есть в этом случае «человеку как творящему истину» дано «преобразовать объект, самого себя и свое знание об объекте». Тем не менее, «истине - норме» также выпадает поставить человека и перед «проблемой выбора - что выбирает субъект - истину или существующее мнение о ней».

Также материалам источника дано указывать на существование и другой «динамической формы» продолжателя истины - или же и «истины - главного императива человеческого существования». Конечно же, в подобном качестве дано выступать не только лишь «комбинации, объединяющей индивидуальное и социальное», но и нечто практике «предохранения тайной истины личности и человечества от самоуничтожения». Кроме того, такого рода императиву дано предполагать не только лишь «бытование в самой жизнедеятельности человека и явление своих свойств в конкретных жизненных ситуациях», но сохранять и «закрытость от человека во всей своей полноте и сущности в последней инстанции».

Огл. Философские посиделки с «истиной»

Конечно же, чувство досады в каждом знакомящемся с традиционными философскими рассуждениями о предмете «истины» присуще порождать и адресуемому таким рассуждениям подозрению в «трюкачестве». Дело в том, что в эти рассуждения непременно и вторгается отличающая слово естественного языка «истина» очевидная омонимия, или - на них также сказывается и способность данного слова либо к выражению релятивной (компаративной) характеристики той же достоверности неких положения или утверждения, либо - выражения при его помощи равно и смысла реальности достоверных или, лучше сказать, неопровержимых знаний. В том числе, второй случай относится и к явно ошибочному прочтению «учения Платона об истине», на самом деле рассуждающему о нечто ином; дабы пояснить этот момент нам подобает изложить здесь и наше понимание платоновского эйдетизма.

Принципу «эйдоса», столь существенному в философии Платона, все же подобает знать лишь единственное толкование. Или - здесь непременно существенна та специфика, что эйдетика - это и нечто «мир принципа» (или мир принципов), опережающий или предвосхищающий ту природу, которой перед этой «эйдетикой» и присуще пребывать лишь в «актуальном» состоянии. Или другими словами, доводится или нет природе в ее качестве актуального состоянию проявить тогда и некую специфику, из этого положения никоим образом не следует, что эйдетической сфере дано знать лишь специфики, которые сейчас или в неких иных «известном прошлом» или «мыслимом будущем» доступны обнаружению в природе. Эйдетическая сфера охватывает не только лишь то содержание мира, что как бы «допускает» обнаружение, но и то другое его содержание, что каким-то образом могло бы позволить его обнаружение тогда и вообще когда-либо. Конечно, в подобной связи дано заявить о себе и проблеме востребования того или иного принципа. Или - тогда уже ряду структур, как бы «более близких» фундаментальным началам мира, тем же базисным физическим формам, дано располагать и как бы «более регулярным» порядком их востребования, когда формам биологической жизни - востребование то непременно в случае, когда такого рода форме бытования и выпадает состояться.

Также в связи с реальностью такого рода «мира принципов» равно возможна и следующая проблема - такого рода «миру» все же доступно распространение лишь на наполнение, прямо подчиненное правилам задания детерминизма. Если же реальность и на деле объемлет собой равно и нечто, не подчиняющееся правилам задания детерминизма - подлинные случайность, мозаичность и запутанность, то в такие отношения уже невозможно вторжение порядков «мира принципов» (в данном случае подобает напомнить и об известной математикам проблеме отделения случайной последовательности чисел от псевдослучайной). Так, если «мир принципов» не есть реальность всего, то всякого рода ситуативные топологии, наподобие состояния погоды - они тогда и «не совсем» следствия платоновского эйдетизма. Тогда вряд ли возможна и постановка знака равенства между реальностью и «миром принципов», и в этом случае содержание этого мира вряд ли оправдано определять под именем «истины». Такое содержание тогда и есть не более чем мир достоверных данных о не более чем детерминистических, но не всех вообще началах порядка вещей. Но такого рода понимание все же и в такой мере непросто, что вряд ли доступно пониманию сознания гуманитарного мыслителя. С другой стороны, конечно, и характеристика «случайное» - также и известной мере «эйдетическая форма», но в этом случае лишь заявляющая себя в значении то не иначе как «беспомощного» имени.

Далее - тогда и как такое следование определяемому нами содержательному началу Платоновского «эйдетизма» это и достаточное основание для придания предлагаемому источником толкованию «учения Платона об истине» равно и специфики явного заблуждения. Конечно, здесь мы вряд ли сможем признать за истину такую трактовку как идея «обладания в онтологическом смысле свойством истины присущего миру идей, где и бытийствует истина». Конечно, принцип «эйдетизма» и есть основное содержание своего рода «онтологии Платона», но это никоим образом не «проблема истины». Тем более что эйдетизм невозможно понимать и каким-либо «миром духовных сущностей». Хотя представление знаний как «оборотной стороны блага» - это и вполне очевидное содержание мира или форма бытования, но оно же никоим образом и не «проблема истины».

Также если позволить себе следование такому порядку построения рассуждения, чье развитие будет следовать не в хронологическом, но в предметном порядке, то наследующим анализу Платоновского эйдетизма и подобает определить предмет «развития Гегелем на более высокой ступени взглядов Платона и платоников об истине». Опять же, следует обратить внимание, что Гегель представлял собой мыслителя, вряд ли способного глубоко проникнуть в проблематику математики и естествознания и потому его видение в лучшем случае это лишь нечто «сугубо гуманитарное». В чем, конечно же, можно прямо убедиться и на примере двух таких важных моментов его представлений, как «тождественность у Гегеля истины и абсолютной идеи» или «признание истины - как находящейся в своей исходной чистоте - как находящейся в состоянии абстрактной самокогенерации иначе - самосогласованности». Сюда же возможно отнесение и «качества абсолютно-определенных категорий составлять в их единстве живую логическую истину» или же и понимания истинного «как в некотором отношении полноценного в смысле радикальности проявления отличающей его специфичности - чистый восстановитель или подлинная демократия». Из всего этого Гегелю дано выстроить и такого рода «диалектическую связь», как «полноценность логической истины как база корреспондентного определения истинного бытия природы, что через типологическую четкость [уже] обращается фундаментом дальнейшего самоопределения логической истины». Далее же можно даже не продолжать, скажем, оставив без внимания и признание истины за «царство чистого разума, чистой мысли не как фрагментарности, но как знания в совокупности обретаемого на условиях самокогерентности» или - равно пренебречь и пониманием, определяющим «возникновение общества как точку отсчета начала шествия абсолютной истины». Далее Гегель переходит от этого к построению своего рода «странной онтологии», когда у него частная система знания - она и любым образом «всегда релятивная некоей объектной области» или - таково и его признание «только философии имееющей объектом и результатом своего познания истину». С другой стороны, если присмотреться, где-то там, в малозаметном осадке можно обнаружить и долю правды в присущем Гегелю понимании, что становление определенности истины и открывается в «логическом процессе собственного развития абсолютной идеи в виде последовательного движения от абстрактно-неопределенных понятий - чистое бытие или ничто - к абсолютно-определенным категориям». То есть в любом случае подобного рода представлениям дано указывать и на явное тяготение философии Гегеля к проблематике чего-либо любым образом вряд ли реального.

Но если не чураться в построении нашего анализа равно и схемы обратного отсчета, то следующий предмет рассмотрения в порядке его ведения - это и идеи хронологического предшественника Гегеля Канта, которому, на наш взгляд, довелось все же более корректно воспринимать реалии мира. Но в его случае взамен объективистского «мира принципов» Платона мы располагаем не более чем компаративистским миром успехов познания, а если точнее, то пониманием «истинного знания как сообразности опыта и тех понятий, в которых происходит описание этого опыта». Другой вопрос, что Кант слишком много внимания уделяет своего рода «критике чувственности», по-видимому, не рискуя с выдвижением тезиса о следовании чувственных возможностей из потребностей, определяемых биологической адаптацией, тем более что рассуждать ему пришлось еще и в до-дарвиновский период. Поэтому кантовская тема «критики чувственности» на деле вряд ли существенна - чувственный аппарат отличает добротность с той точки зрения, что он достаточен для надежной фиксации условий внешнего мира в пределах необходимых для биологической адаптации, но и не более того. Другое дело, что сама сфера применения возможностей перцепции уже несколько шире как таковой сферы их первоначального предназначения. Далее Кант в его философии пытается гиперболизировать простой функционал обретения достоверности в какую-то особую «систему противостоящую чувственности». Возможно, но мы не видим этого в источнике, что под этим подразумевается особая система верификации оценок и выводов в научном познании. Другое дело, что предлагаемую Кантом в этой связи систему разделения на «рассудок и разум» во многом следует определять как «наигранную», пренебрегающую тем любопытным фактом, что «техническая» часть познания рассудок чаще явно куда сложнее, чем своего рода «резонерская» часть разум. А далее Канту доводится предложить и свою версию типологического синтеза, в которую он вводит «трансцендентальное основание», на деле представляющую собой не иначе как «продвинутую» индукцию, производимую из того же типологического упорядочения. Если бы Кант на деле внимательно бы исследовал подобный предмет, то свое осмысление он бы и открыл представлением такого примера, как сопоставление функциональной достаточности арабских и латинских цифр, а, быть может, - и сопоставлением иероглифов и символьного письма. Также и тезису Канта, что «эмпирика не диктует своих правил» дано допускать двоякое понимание - вопрос здесь в глубине и силе примера; ведь дошла же наука до факта, что золото - потому и «благородно», что, продолжая принадлежать группе металлов, оно не принимает на себя и миссию чистого восстановителя, проявляя в некоторых соединениях также и свои свойства окислителя.

Конечно же, философский опыт построения теорий истины также пополняют и попытки построения ряда производных современных теорий. В частности, таково «понимание под истиной надындивидуальной истины духовного бытия выражающей сущность бытия природы и человека», что и обретает свою законченную форму в виде построения концепций различного рода «мира непреходящих вечных идей», «системы духовных монад Лейбница» или «абсолютной идеи». Таково, конечно же, и «представление истины как особого знания человека о материальных и духовных объектах», а именно - ее понимание «единственным и непосредственным достоянием сознания общественного субъекта осуществляющего познавательную практическую и оценочную деятельность». Если последовать здесь присущему нам пониманию, то такого рода синтез и надлежит расценивать то не иначе как практику смешения актуального объема опыта и реалий платоновского «мира принципов» вообще.

Помимо всего прочего, проблема «истины» оказывается в центре внимания и ряда маргинальных ответвлений философии. Такова, конечно же, не только лишь «непреходящая незабвенная вечная Истина Божья покоящаяся в сознании человека, но не всегда открытая для него», но и «представление истины как категории нравственно-социального порядка иначе - принцип ‘истина у каждого своя’».

Опять же, если исходить из присущего нам понимания, то несколько более серьезную претензию равно же выпадает заявить и «философской позиции признающей единственность истины и безусловную конкретность ее применения в оценке знаний - относительно объекта, субъекта, времени и различных других условий». В этом случае равно возможно задание и такого «важного положения», как норма, определяющая «невозможность для истинного знания об объекте, в том числе - и неполного знания, содержать в себе большую или меньшую степень истинности и тем более - ложь». Важно то, что здесь уже дано идти речи и о «невозможности выражения истинности знания через степени адекватности в силу сугубой дискретности самой нормы истинность».

Равным же образом на полотне пестрой картины разнообразия направлений и толков философского осмысления можно обнаружим и нечто «обобщенное представление об истине как особой социальной идее». Быть может, такому пониманию в какой-то мере все же свойственно следовать и из «кантовского понимания истины как долженствующего идеала, которому знания стремятся уподобиться в своей всеобщности», то есть, скорее всего, сохранять за собой значение идеала, но не некоей реальной формы. Ну а в частном случае толкование истины как «социальной идеи» это не только лишь «философское понимание истины как целостного духовного образования», но и широкое осознание ее социальной значимости исходя из «анализа основных традиций философского исследования истины и раскрытия ее смысла и назначения в обществе». Кроме того, богатству философского опыта также не дано исключать и «рассмотрения истины как познавательного, экзистенциального или иного субъективного феномена».

Также «философским представлениям об истине» дано обнаружить и «связь с понятием идея». Здесь, конечно же, речь о том, что не исключена и нечто «возможность чего-либо истинного обретать такую специфику лишь через свою идею иначе - быть истинным, поскольку есть идея». Другими словами, отсутствие «идеи» у рычажных весов равно будет означать и отсутствие «истины» у такого устройства. С другой стороны, «истина как идея» - она непременно же следствие положения, в силу которого нам дано знать и нечто «потребности каждой концепции в конструктивной корректировке для обретения органической соподчиненности и выявления своей единосущности». Если же показать как такие потребности проявляются на как бы «техническом» уровне, то и само наличие «истины-идеи» следует признать последствием «потребности в выражении оценок, прескриптивных высказываниях в отношении характеристики истинных знаний, истинных вещей и истинных действий». Тогда, поскольку «истина» и есть идея, то есть нечто, тождественное и наличию некоторого объема содержания, то ей не дано пребывать и вне того порядка, когда имеет место «не отрицание друг друга, а выражение гносеологического, семантического, эпистемологического и социокультурного аспекта истинного знания» носящего «комплементарный характер» в части лояльности каждого из таких аспектов иным его аспектам-партнерам. Кроме того, такого рода «взаимно лояльные» представления равно дано сопровождать и своеобразному истолкованию концепций Платона об истине, определяемых здесь как «предвосхитившие многие аспекты исследования современной философии».

Более того, философия также обращается и к попыте предложения формулировки, как ей свойственно это оценивать, и нечто «онтологической гипотезы» что есть истина. Если «по-простому», то истина, конечно же, это три следующие вещи - знания соответствующие действительности, мысли соответствующие ощущениям и - взаимосогласованные между собой знания. Но при этом в более широком толковании это равным образом и нечто «мысленные действия субъекта направленные на реализацию принимаемых допущений что есть истина».

В тех или иных изысканиях, предпринятых рядом философов, равно прослеживается и попытка критики «корреспондентной концепции истины». Если последовать пониманию, из которого исходит эта критика, то «корреспондентная концепция» истины несостоятельна потому, что ее отличает «отсутствие целостного представления об истине как идее-норме и идее-методе и несогласованность определений понятия истины и ее критериев».

Философии присуще адресовать свою оценку также и предмету нефилософской, «когерентной» концепции истины, находящей широкое применение «в математизированном естествознании». Здесь, с одной стороны, философии дано выйти с утверждением о «несостоятельности многих вариантов когерентной концепции истины», с другой - признаваться в «проблематичности критики закрепившихся в философской традиции нормативных способов определения истинных знаний - корреспондентного, когерентного и прагматического».

Философии равным образом присуще познавать самое себя и как обладателя «философских взглядов гносеологизирующих иначе - субъективирующих природу истины». Такого рода воззрения в оценке иного рода традиций философской мысли также ожидает признание и как «представление истины как особого знания человека о материальных и духовных объектах»; далее - подобному подходу присуще выделение не только лишь неприемлемых для него представлений, но и представление характеристик и нечто «областей действительности, к которым исключается принадлежность истины согласно гносеологическому подходу». Но если имеет место гносеологическое истолкование истины, то пора предполагать и возможность его антитезы, теперь - «философских взглядов онтологизирующих иначе - объективирующих природу истины». Такой онтологизации, поскольку ее истокам «дано восходить еще к античному реализму» равно не избежать и адресованной ей «критики философских взглядов онтологизирующих природу истины».

Также философии на стадии подведения итогов ею же и предпринимаемых попыток осмысления природы «истины» равно выпадает выразить сожаление и в части «наличия в мировой философии противоположных и несогласованных друг с другом концепций истины». Наш источник в подобном отношении также находит уместной оценку, что «каждой философской концепции истины» доводится сосредоточить ее «внимание преимущественно на некоторых сторонах, гранях, формах проявления истины» равно допуская и «отказ от рассмотрения истины в целостности».

Огл. Философия - ее видение истины как бы «в собственном роде»

Философскому рассмотрению проблемы «истины» равно удается преподнесение и такого занятного сюрприза как понимание истины на положении «наделенной конкретикой». То есть «истина» не есть нечто, знающее свое бытование то не иначе как в чистом виде, а потому ей доводится пребывать и в облике различного рода склонений - обнаруживая в зависимости от обстоятельств качества объективности, абсолютности, относительности или конкретности. Вслед за этим «истине» дано обнаружить и такую существенную специфику как «сущностные свойства» - или обращение не только лишь «идеей заданной как особая форма постижения в мысли явлений действительности», но равно обнаружить и свой специфический «нормативно-регулятивный и деятельностный характер», а также проявить себя и в части следования порядку «определения всего истинного как возникшего на основе конкретных проявлений истины». В том же самом ряду или группе также выпадает состоять и нечто «реалиям или формациям способным как быть так и не быть истиной».

С другой стороны «истине» присуще предполагать и иную, куда более существенную специфику - такое отличающее ее качество как доступность для определения по «конкретным признакам». Таковы, конечно же, точность, правильность и достоверность «истины», ее простота и общезначимость вкупе с полезностью, а равно и ее «способность придания убежденности». Другое дело, что на фоне такого вряд ли краткого перечня качеств «истины» равно разумно выделение и ее наиболее существенного качества - объективности истины иначе - присущих «истине» адекватности и соответствия. Также в отношении такого рода комплекса признаков «истины» подобает учитывать и такой существенный момент, как «невозможность принятия ни одного из конкретных признаков истины взятого в отдельности как исходного определяющего и сущностного».

Также стоит не упускать из виду и такой характерной для философии манеры - подхода к проблеме «истины» вовсе не в порядке декларации утверждения, но куда скорее в порядке вопрошания. Конечно же, таковы не только лишь вопросы, призванные уточнить, «тождественны ли понятия истина, истинное и истинность?» или «возможно ли что свойством истинный могут обладать предметы и явления?», но и ряд иных куда более существенных вопросов. Такова, конечно же, и постановка вопроса, а где «бытийствует истина - в самой действительности, вещах, предметах или явлениях или - и - в сознании, в знаниях об этой действительности и в деятельности по их производству», а равно и постановка вопроса «какие функции выполняет истина в деятельности человека?» В конце концов, кто же является «носителем истины, ее субъектом - индивид общество или какой-либо объективный дух?» Поиск ответов на эти вопросы - это для философии равно же и способ «образования онтологической проблематики истины с возможностью подойти к ее сущностному пониманию».

Огл. Краткая оценка философской концепции «истины»

Представление здесь не только лишь «экскурса», но и, в известном отношении, пусть не более чем «эскизной» классификации различного рода идей и принципов философского истолкования «истины» - это прямая посылка к представлению нами равно и нашего собственного понимания предмета философской концепции «истины». В этом случае первой формой нашей реакции, порождаемой ознакомлением с изложенными выше квалификациями и характеристиками «истины» - это видение «истины» в значении не иначе как статусной квалификации, согласно которой специфика одних утверждений - это признание за истину, когда специфика иных утверждений - отказ в признании за ними данного статуса. Данную характеристику равно подобает подкрепить и дополнением в виде оценки, означающей признание самого имени «истина» допускающим приложение то и как имя любой из позиций то равно и «корпуса истин», когда некая картина действительности или области действительности также будет предполагать ее отождествление как «истины».

Отсюда и само имя «истина», пусть оно и не буквальным образом омоним, но будь оно и тем или иным многозначным понятием, - оно в этом его качестве и никаким образом не средство задания строго формализованной специфики, функции или квалификации. На наш взгляд, в данном обстоятельстве прямо дано состоять и собственно сути дела - «истина» и есть некая форма или порядок смешения релятивной меры, по типу правильно - неправильно, и предметного отождествления, относимого к онтологической или типологической картинам. Иначе - «истина» в данном отношении прямо подобна предметам гардероба, допускающим разделение по сезонному принципу, хотя само собой данные предметы не исключают и описания в предметной форме, посредством указания качества и типа материала или фурнитуры и тому подобных признаков тогда и как такового строения. Подобное присущее нам понимание равно позволяет постановку и такого вполне очевидного вопроса - ради чего потребно такое смешение?

Насколько нам дано судить, понятие «истина» - все же в большей мере оператор или функтор характерно литературной и композиционной формы построения утверждения. Для повествовательного способа представления содержательных данных, по-видимому, невозможен и подбор чего-либо обеспечивающего большее удобство связного построения повествования, нежели чем использование резко утвердительного понятия для выражения с его помощью качеств достаточности или достоверности излагаемого содержания. В таком случае и то обстоятельство, к чему дано восходить такой достоверности, или нечто, собственно и обеспечивающее фиксацию или констатацию такой достоверности, равно отводится на второй план допуская признание как представление «скучных подробностей». То есть, другими словами, вхождение понятия «истина» в те порядки построения утверждения, где куда более уместно употребление понятий эквивалентность, тождественность или достоверность - это не более чем прием оптимизации литературной формы и не более того. То есть - в онтологическом смысле за понятием «истина» не дано скрываться никакого существенного или развернутого содержания; куда скорее такое понятие - в большей мере метафора или, точнее, параметафора тех же эквивалентности и достоверности и неких иных понятий, образующих собой тот же самый ряд.

Кроме того, внимательный читатель представленного выше эссе все же, быть может, способен заметить, что принятый здесь стиль изложения несколько уподоблен и жанру «иронической прозы». Прямая причина выбора в пользу подобной манеры изложения - это присущее нам понимание лишь литературного предназначения понятия «истина», поскольку само придание сугубо литературному приему и каких-либо онтологических смыслов - то и любым образом явный перебор. В этом смысле любому что-либо и подобает занимать лишь надлежащее место - философия в большей мере все же творец текста, нежели строго определяемых норм, а потому она и обретает облик практики выработки литературного продукта, для которого ничто уже так не уместно то и как эффектные приемы построения изложения.

10.2022 г.