Широкая практика, явно препятствующая человеку в его выборе «свободного скепсиса» прямо вынуждает его к постановке задачи не только функциональной, но и структурной рационализации мышления. Отсюда сознание «человека практического» и надлежит расценивать как в известном отношении «бедную» среду, исключающую избыточные формы интереса к излишне «отвлеченным» сущностям. Потому и влияние, оказываемое подобной спецификой, поскольку ограничение уровнем связей «рациональной близости» непременно обращается блокированием составляющей любопытства, равно меняет и основной мотив познавательной составляющей обыденного поведения. Прямая установка сознания «человека практического» и определяет выбор в роли основного мотива познания то непременно практики заимствования социально обретенного опыта. Равно порабощение «заимствованием» опыта с неизбежной в этом случае функциональной фокусировкой поведения будет означать и подавление неотъемлемого от всего человеческого «внутреннего мира» личности, откуда сам этот «внутренний мир» и позволит представление лишь не более чем еще одной избыточной функцией не по нашей воле доставшегося нам интеллекта. Однако любопытнее здесь то обстоятельство, что практически такой же парадоксальный дуализм наполняет и философию, обособившую себя теперь на положении отдельного корпуса опыта философской концептуализации, поэтому и исключающей из него ранее столь характерную для нее специфику неразрывной связи с коллизиями предметного знания. В силу подобных обстоятельств и начальной точкой предпринимаемой нами попытки «определения места, отводимого когницией под размещение неотделимой от нее способности «функционализации представлений» и явится выдвижение рассматриваемого далее тезиса о порядке порождения знания тогда и исключительно предметным опытом.
Если знанию и дано располагать лишь единственным источником порождения - предметным опытом, то и его развитие можно понимать как нечто непрерывный процесс «уплотнения», когда построение аналогий и типизация распространяют и увеличивают населенность поля каждой предметной сферы в отдельности и онтологической модели в целом. В подобной практике любое достижение познания предполагает отождествление равно и характеристикой комплементарности определенному состоянию плотности данных; однако, такого рода схема странным образом не подразумевает и иной возможности, а именно - устранения избыточных частных представлений и следующего отсюда уменьшения плотности данных в случае предметной редукции. Фактически же наблюдаемое в философской концептуализации исключение возможности предметной редукции способно показаться странным, и следует понять, действительно ли экстенсивное наращивание осведомленности это неизбежная перспектива познания?
Но здесь наш ответ на поставленный вопрос все же следует начать с выражения нашего согласия со следующим положением: науку, в конечном итоге, следует понимать результатом «коллективного творчества». В развитие этого и любой опыт, позволяющий систематическое обобщение требует придания ему формы представления, в принципе позволяющей передачу этого опыта любому пользователю, что и сводится к построению «стандартной» модели, отвечающей некоторым требованиям, признаваемым «общими». С методологических позиций, характеристику оптимальности тогда и надлежит относить не иначе как к порядку организации корпуса знания, допускающему дедуктивную последовательность построения, и лучшим образцом такого рода организации и подобает признать корпус представлений науки математика.
Присущая науке в ее функции системы накопления опыта направленность на передачу опыта также требует уделить внимание и проблеме влияния коммуникативной адаптации знания на саму способность познания. В какой именно мере такие характерные знанию специфики как присущие ему «обезличенность» и «продолжательность» в принципе можно расценивать как доминанты применяемой знанием «технологии» саморазвития и сохранения? Какими именно мотивами, если продолжить этот ряд вопросов, руководствуется наука, в частности, в обстоятельствах исследования ранее даже «не обозначавшихся» вещей? И всякий ли из числа подобного рода мотивов будет предполагать признание как рациональный способ ведения познания? Как быть тогда с теми находками науки, что позволяют получение «теоретическим» способом, например, посредством рассмотрения условий «логической чистоты» ранее предложенных решений?
В этом случае нам надлежит позволить себе то допущение, что и наука вряд ли беспредельна в присущей ей рационализации применяемых приемов и методов, и что, условно, ее «естественная» рациональность охватывает лишь поиск в уже «хорошо разработанных» областях познания. Обращение же науки к исследованию «абсолютно неизвестных» познанию проблем, как бы то ни было, но происходит посредством использования нерациональных методов, в частности, при помощи выдвижения гипотез, резко выделяющихся на фоне предыдущих решений. Наука нередко следует здесь теми кружными и непрямыми путями, что можно видеть на примере открытия Л. Гальвани химического действия тока при исследовании биологического препарата. Если предмет научного анализа и выпадает составить проблеме, никоим образом не совместимой с существующими решениями, то здесь наука также вынуждена прибегать к далекому от рациональности, однако и простому в применении методу «проб и ошибок». Однако и подобная ситуация, казалось бы, «непомерно широкого» выбора явно будет предполагать построение модели, пригодной и для описания такого рода непомерно «широких» рамок. Более того, даже и «точку отсчета» в построении этой модели дано будет составить констатации крайней неопределенности. Далее подобная чуть ли не произвольная комбинация неких первичных посылок позволит ее приведение к состоянию возможности выделения из нее элементов представлений с простейшей рациональной составляющей. Далее она может быть продолжена выделением, с одной стороны, уже как-то рационализированных зависимостей и, напротив, - выделением не находящих возможности их систематизации связей и попытки либо их трансформации, либо - подбора им должной замены. В подобном случае по прохождении нескольких стадий подобного «облагораживания» картины и явится возможность приближения изначальной иллюзии к состоянию рационального представления о чем-либо потенциально действительном.
Нередко подобный процесс замещения длится целые исторические эпохи, и очевидный пример - неспешное вытеснение погруженной в фантастический мир алхимии идущей ей на смену рациональной химией. Если же обратить внимание на само содержание приведенного примера, то показательно, что изначально систематически не детализированные представления о комбинировании фактически лишь условно отождествленных объектов, в конце концов, позволили их вытеснение специальной схемой масс-консистентных пропорций сторон любого специфического взаимодействия. Отсюда и искусство научного поиска - это способность осознания скрываемого той или иной фантастической декорацией предмета специфик и порядков выстраивания отношений. И отсюда и свойственную ученым способность «проникновения в суть вещей» следует понимать умением не иначе как параллельного отождествления с некоторой сферой отношений и мнимых, и реальных связей, когда мнимые способны составить здесь «конкуренцию» реальным. Тогда научный анализ и надлежит расценивать как такого рода порядок синтеза интерпретации, что руководствуется не порождающей иллюзию фантазией желания, но сменяющей ее практикой воображения, позволяющей представление в различных комбинациях мнимых и реальных сущностей. По нашей оценке именно в подобной последовательности и происходило совершенствование конструкции автомобиля, одновременно означавшее как совершенствование идеи большего контроля человека над подобной технической системой, так и ее большей адаптации к ситуациям взаимодействия с трассой. Результатами же подобного синтеза поначалу лишь фантастических желаний и скромных реальных возможностей и оказались образующие современные автомобили модули трансмиссии, подвески, тормозов, запуска, очистки стекол, охлаждения двигателя и т.п.
По результатам же настоящего анализа равно возможен и вывод, что структура суждений, образующая идею сложного объекта и обращается, в конечном счете, структурой смысла, прямо либо косвенно адресованной комплексу семантически оформленных предметных представлений о некоей области действительности. Всякая сложная идея, если характеризовать ее «смысловые» начала, неизбежно обращается и своего рода иерархией дополнений, выделяющей некий доминантный принцип, сопряженный с некими же координируемыми и подчиненными принципами, главным образом, принципами «адаптации принципов». А далее такого рода «сложная» идея и предполагает обращение в некие последовательности связей, уже приводящие к выделению смысловых ассоциаций, фиксирующих предметы, рассматриваемые в данной иерархии на положении «конечных». В нашем понимании, лишь такого рода схема «иерархии дополнений» и достаточна для объяснения равно и нечто начального «расклада» фантазийного представления. Фантазия в своем условном «чистом, начальном» состоянии представляет собой фантазию желания. Она и покоится не более чем на эмоции и фактически позволяет понимание комбинацией сигналов возбуждающих некоторую активность. Причем чем больше того или иного индивида отличает склонность к фантазированию, то тем проще ему дается и совершение такого действия как посылка сигналов самому себе, тем проще ему дается и отказ от рациональной трансформации подобной модели в пользу обращения к новой фантастической картине. Отсюда тогда справедливо и то допущение, что с общих позиций побудителем фантазии и доводится предстать неискушенности; для последней часто важен самообман, возможность восполнения с помощью фантастической иллюзии пробелов в познании.
Тогда обобщающим результатом настоящей стадии данного анализа нам и хотелось бы определить мысль, представляющую находящегося в положении остающегося обманутым или опасающегося быть обманутым неосведомленного никогда не способным прибегать к фантазии.
