Тот анализ, что теперь мы намерены предпринять, и надлежит построить на основании допущения, определяющего природу человеческой способности синтеза интерпретации тогда не в качестве отдельной функции, но как блока функций, сводящего воедино и некие характерно особенные функции. Исходя из данного допущения далее возможно задание и такой посылки: «предметный» способ интерпретации - это, по существу, способ описательной идентификации, когда более значимый и, несомненно, более действенный способ - способ построения «модульной схемы» описываемой сущности. Кроме того, важно понимать, что две данные функции фактически исчерпывают собой и в целом объем возможностей синтеза интерпретации, хотя к общему объему функционала интерпретации равно надлежит относить и построение иллюстративных или образных картин.
Следом за принятием указанных здесь посылок мы вновь позволим себе вольность обращения к предположению. Мы допустим, что идеи, обретая облик структурно специфического смыслового соотнесения, практически в любом случае не пропадают даром, но могут обращаться и элементами аппарата «генеральной» детализации надструктуры семантического поля, образуемой практикующим когницию оператором или «картины мира».
Тогда «картина мира» - это не картина «мира» как такового, но картина мира идей по поводу действительности мира, тонкий анализ которого и позволит нам выделение равно и нечто «до-предметного» контура подобного представления, также далеко не простого по своей структуре. Тогда если не касаться здесь проблематики формальных систем, то очевидными образцами такого рода «до-предметного» контура и надлежит предстать предмету некоего понимания или специального интереса, специфике подчеркнуто личного, или - направленному на непосредственно рассуждение объяснению, равно как и доверию имеющей место оценке. Такого рода «до-предметное» начало также дополняет и нечто функция регулирования нашего отношения к тому пониманию, что лишь зарождается непосредственно в нашем или в некоем внешнем сознании. Отсюда и предметному наполнению некоей идеи никогда не дано представлять собой «чистое» предметное наполнение, но, напротив, всегда оборачиваться предметным наполнением и с добавкой эпистемологической специфики. Отсюда и непосредственно предназначение любой отдельной идеи - вовсе не прямое построение суждения, но решение задач маскировки или преподнесения рассматриваемой проблемы, подчеркивания или подавления интереса к предмету, навязывания детализации или унификации раскрываемой картины. Так или иначе, как предназначение той или иной идеи и образует ее качество обращать что-либо бывшее далеким от нас то и в обособленное перед устремленным на нее нашим пониманием это.
А если же абстрагироваться от выражаемого в идее предмета и понимать идею как такое «выделение особенного», что самой своей «особенностью» и прикрывает эпистемологическое своеобразие идеи, то следует понять, а что такое само подобное своеобразие, которое почему-то требует такого «прикрытия». Конечно же, здесь существенна та составляющая, что всякое сложное представление - оно и не иначе как «расширительное толкование» некоего психологически существенного мотива, как подобная связь отличает, в частности, и выражение, указывающее на легкость и простоту совершения («везет выигрывать»). В обратной ситуации семантическая специфика идеи - это и намеренное сгущение красок, например, внушение таинственности, что, положим, и обнаруживает построение высказывания, рассчитанное на понимание смысла лишь после произнесения последнего слова.
С другой стороны, само разнообразие предметного мира уже не позволяет воплощения в идеи тогда и какой-либо проекции порядка унификации предметного содержания. Например, если в основу классификации автомобилей положить технические решения эпохи «зари» автомобилизма, то такой «технический стандарт» и определит их в виде систем с цепным приводом, обычно на заднюю ось, со способом запуска «кривой стартер» и прочими бесхитростными приспособлениями. Но, однако, и такого рода стандарт явно достаточен и для представления объективной природы неких физических реалий; другое дело, если в основании неких представлений уже будет лежать и «практика востребования», где выделение концепта невозможно и без образования неких «подкритических» разделов предметной классификации. В частности, пример подобной классификации и явит та стандартизация «вкуса», что и покоится на чьем-либо субъективном представлении о вкусе.
Если же остановить процесс вынесения отдельных оценок и перейти к обобщению, то сложно не обратить внимания - основной мотив предложенных здесь оценок это все же идея неполноты отождествления принципа, образующего классификацию тогда и не более чем в значении проекции частного мотива создателя классификации. Если за построением классификации стоит нечто более существенное чем частный мотив, то возможно ли тогда указание некоторой общей причины, вынуждающей сознание к отказу от ориентации при решении задач на составляющую условия востребования и принуждению самое себя к переходу «критической черты», а именно, - к заданию неких типологических начал? В нашем понимании уход от всяческого субъективно близкого «критического» (любого возможного - от «вкусного» до «умного») и позволяет его совершение посредством введения, на что впервые и обратил внимание Платон, номологического начала, пусть ему и дано обрести выражение не более чем в виде «упорядочения пристрастий». Если следовать Платону, то на предметы распространяется идентификация равно и в их способности вовлечения в комбинации, где характер таких комбинаций и отражает положение, соответствующее состоянию «насыщения вещами». Тогда если нечто «вещь вне комбинаций» - единица, то другая вещь, располагающая, в том числе, и единицей самоё себя, и единицей сопряженной вещи - «двойка». А далее вещь, располагающая связью в действии и связью в наличии - тройка; вещь, для которой возможна перемена в данной конфигурации связей - четверка; и т.п. Верхний предел комбинации номологических начал образования типологии смело можно сравнить с отличающим полет человеческой фантазии горизонтом «перспектив» комбинирования.
Конечно, номологическая комбинация, если ее несколько упростить, она равно и простота наделения внутренней «сложностью», естественно, обманчивая и подобно любой простоте. Но здесь и «внутренняя» сложность самой номологии - это равно и проблема выделения номологического «начала», в какой именно точке ее «ряда» номология и преодолевает самоё себя и из построителя подобного «себя» обращается построителем мира, - где именно и происходит подобный «перелом»? Если для создания тех или иных предметных моделей подобная проблема не столь значима, то она важна для как таковой номологии, - для нее существенно понимание, что именно позволяет устроение и той сложности, что обращается истинной «сложностью многообразия»? И любопытен ответ на подобный вопрос - истоком сложности многообразия непременно и подобает определять тройку! Для двойки же еще специфично то состояние сложности, при котором само отличие не принимает характера обусловленного, то есть - не обращается выразителем специфики «отличия, проявляющегося благодаря», но продолжает оставаться лишь нечто начальной фигурой «просто» различия. Отсутствие такого элемента, что мог бы «состояться благодаря» и лишает двойку возможности обустройства какой бы то ни было «конструкции».
В понимании современного знания, вооруженного множеством добротных и эффективных моделей всякая номологическая схематизация явно заявляет себя если не нарочитой, то характерно избыточной. Однако наука в ее прагматической рациональности не обращается здесь к постановке вопроса о задании квалификации «фигуры сложности», что при наличии разумного ответа лишь поддержал бы ведущийся наукой «поиск рациональности». Причем в этом случае даже для наивного понимания вполне очевидна и характерная простота концепций, исходящих из бинарного формата задания сложности, когда сам порядок организации мира воспринимается как многообразие альтернатив, но не как многообразие сложных фигур наложения и пересечения. Характерный пример - этический абсолютизм, разделяющий действительность на «справедливое» и «несправедливое», или равно и схема жесткого долженствования, где принятие принуждения видится ключом к успеху, а раскрепощение - шагом в направлении коллапса. Такова и схема «черно-белого мира», принцип «кто не с нами, тот против нас», чью ограниченность человечеству приходится осознавать, увы, уже на горьком социальном опыте.
В понимании современной философии любая номологическая схема - это, конечно же, нечто «отошедшее в прошлое». Но если современной философии и доводится «баловаться» такого рода схемами, то она фокусирует свои усилия на выборе инструмента. Когда же философия отказывается от номологических схем, то ее основной инструмент и составляет синтез предметных характеристик то непременно в антураже «сфер способности» открытых действию данных предметов. Современный мыслитель практически безразличен к аспекту «сложности воплощения» сущности, хотя подобная сложность явно продолжает иметь место, ему в наши дни куда более свойственно выделение характерно иных составляющих «действительности» сущего. Подход современного мыслителя и следует понимать развитием восходящей к Аристотелю предметной модели, представлению о специфических началах порождения, что «в качестве начал» порождения и воплощаются в сущем на положении взаимодействующих, но взаимно не обратимых проекций.
Современный философ не тратит и минуты на построение номологической схемы предмета, но непременно определяет предметную природу описываемой действительности. Жизненно важным он понимает знание того, что скрывает собой исследуемое действительное, и это притом, что определение предметного класса не обязательно обращается желанным успехом познания. Фактически, философия подменяет здесь обобщение своего рода «типологической эмпирикой», когда роль единственного способа создания философской панорамы и отводится простому множеству разнообразных типологий, главным образом, уровня начального обобщения. Чтобы пояснить данную мысль, мы позволим себе слегка окарикатурить пример, иллюстрирующий возможность выделения предметной принадлежности. Мы прибегнем к следующему противопоставлению типологической схемы и - схемы не предполагающей определения предметной принадлежности. Так, если строить высказывание то не иначе как в формате указания предметной принадлежности, то можно сказать «Ахилл - аристократ», если ту же характеристику показывать и посредством приведения к набору специфик, то возможно употребление распространенного выражения «Цезарь принадлежал к знатному римскому роду». И тогда очевидно, что выражение, подчеркивающее предметную принадлежность, получает своего рода «абсолютизирующее» звучание, когда распространенное выражение уже соотносит подчеркиваемую характеристику и с узким кругом специфик категории «происхождение».
Идея отождествления вещей в качестве физических, биологических, политических, метафизических, несмотря на немалый возраст, и в оценке современного понимания обнаруживает ее очевидную достаточность. Однако для современного состояния познания такая достаточность уже не бесспорна. Свое значение в наше время сохраняет и философская традиция, истоки которой следует искать еще в идеях Платона, имеющая смелость настаивать на собственных принципах поиска решений. Однако это уже не философская концепция Платона в той ее безусловной подлинности, что существовала еще в далеком историческом прошлом. Теперь - это своего рода «смешанная» теория, та, в чем номологическое представление, так или иначе, но пересекается с предметным. Хотя можно ожидать и возрождения данной традиции от приверженцев точки зрения, следующих принципу «математика есть Теория»…
В нашем понимании, величайшее открытие Аристотеля - все же не теория формы и содержания, не начала логики, но модель, в которой мир, утратив наивно осознаваемое единство, претерпевает распределение по определенным категориям - «физика», «политика», «метафизика». По Аристотелю все, способное оказаться специфичным, непременно и обретает неотъемлемые от него признаки в силу родства с «собратьями», и как таковая общность предметной принадлежности и позволяет предметам обнаруживать присущую им «способность». Отсюда и очевидно, что лишь длительный опыт совершенствования философской спекуляции и послужил источником того, что какие бы досущностные или предсущностные системы не применяла бы философия, все равно, как ни странно, и в их отношении она вынуждена применять лишь сущностные схемы. Фактически, на сегодняшний день, инструментарий предметной модели - пока что единственно доступное средство ведения рассуждения.
