Не составляет секрета и непреложный факт, что существование философии - дар такой формы трансляции данных как речевая деятельность. Равно и средство выражения настоящих идей - понятийный аппарат русской речи, чья разновидность «современный русский литературный язык» начинает отсчет от стилистической революции, впоследствии названной «Пушкинская реформа» русского языка. Нашему современнику практически без затруднений понятен пореформенный текст, но он по большей части не воспринимает текст, изложенный в «дореформенной» манере.
Предмет теперь уже отошедшей в прошлое «стилистической реформы» - определение комплекса стандартов стилистической оптимизации и нормализации речи. Тем не менее, двуязычным читателям «дореформенный» стиль русской речи или стиль речи, используемый вплоть до XVIII века, часто напоминает современный английский. Если же допустить и некоторое огрубление круга задач стилистической реформы, то ее задача - замена употребления простого указателя употреблением распространенного указателя. Так отмененный реформой стандарт допускал употребление неопределенного указателя - «Аз есмь бог», новый стандарт предполагал обязательный порядок употребления лишь адресного указателя - «я представляю собой божество». Тогда если нормы литературного языка, определяющие порядок построения высказывания не исключают реформирования, то всякую действующую форму образования речевых конструкций можно характеризовать как «актуальное состояние» развития речи; сама допустимость такого рода квалификации уже достаточное основание и для попытки определение «актуального состояния» современного русского литературного языка. Стилистика языка, насколько нам дано судить, она равно же комплекс предпочтений, в том числе, сказывающихся и на построении связей ассоциации, например, посредством отбора структур содержания, претендующих на положение приоритетных начал смыслового соотнесения.
А далее присущая нам интуиция спешит и с указанием на обстоятельство, что условное «семантическое поле» русской речи непременно тяготеет к усилению пафосной составляющей (приданию в известном отношении «радикального» окраса), что еще более настраивает нашу речь на эмоциональный камертон. Здесь можно привести пример одно время употребительного в социально-политической лексике слова «реформа», означавшего в таком употреблении маркер не иначе как радикального и позитивного преобразования. Присущее же нам понимание склонно видеть любые попытки расширительного употребления понятия, преследующие цель редукции реально возможного смыслового многообразия равно и свидетельством известной ограниченности такого рода культурной «парадигмы». Но чему тогда дано обратиться равно и «мерой сочетания» формально характерного понятию объема и отличающей некоторую часть понятий эмоциональной насыщенности? Каким образом употребление понятия и обращается выстраиванием такой формы как комбинация остроты нашей реакции и утилитарной функции донесения смысла? Если специфику отдельного понятия и расценивать как образуемую вполне определенным, здесь вполне возможно и такое толкование, «расползанием» присущего его «объёма» (такому понятию соответствует «сложный фрейм» [link]), то подобная особенность и обращается источником затруднений, вытекающих из эффекта дезориентации, порождаемого употреблением данного понятия при ведении коммуникации. Подобного рода смысловая «нагрузка» понятия - равно и препятствие любой возможности его использования, и, фактически, указание на необходимость его замены, что и обращается причиной расширения пусть не словарного, но понятийного корпуса. В качестве надлежащих примеров здесь можно указать и на отсутствие в русском языке точных эквивалентов английских «mind», «partition», или, тем более, «judgeable», допускающих передачу по сути лишь словосочетанием. Специфика же в целом характерного русской речи эмоционального «перекоса» и вынудит нас на попытку осмысления явления столь характерной понятиям русской речи избыточной выразительности. Равно и наилучшая возможность обретения подобного осмысления - это сопоставление содержания, нагружаемое пользователями речи на то или иное слово русского языка с некоторой условной мерой «рациональности» объёма содержания подобного понятия. Привычка придания содержательному началу слова той или иной избыточной выразительности - это и прямое препятствие логическому упорядочению понятийного поля языка, чье отсутствие, уже на следующей стадии, создает и известные препятствия точной номинализации значений, тогда и блокирующей любую попытку преодоления эмоциональной самодостаточности речи. Примером подобного явления и надлежит признать понимание тривиального сочетания слов «мытье полов» в качестве имени своего рода «ритуала», что, фактически, и означает наделение характеристикой «ритуал» практически любого рода поступка, совершаемого в обыденной жизни.
Далее - специфика русской речи это равно и отсутствие выделения, и вообще смешение «технических» или функциональных и поэтических или метафорических аспектов содержания понятия; отсюда и столь свойственное русской речи рассмотрение поэтического текста на положении содержательного рассказа. То есть - такое понимание никогда не предполагает скидки на столь свойственную поэтической речи специфику «заглатывания» связок, «нанизывания» эпитетов, увлечения аналогиями и т.п. Русская речь - это категорическое отрицание любого возможного буквоедства в сочетании с ожиданием обнаружения в каждом тексте манеры поэтической декламации. Чтение для русского ума это, в первую очередь, утоление жажды очарования изысканностью стиля. Мы же позволим себе отказ от этого выбора, развязывая, тем самым, руки для попытки представления пояснения, какого рода последствия и несет с собой увлечение «поэтической» манерой восприятия содержательной составляющей.
«Вкусовое начало» содержательного синтеза русской речи - вряд ли случайное явление, но характерный «стержень» не только тривиальной коммуникации, но и требующего точности спекулятивного мышления. «Вкусовое» начало - не только особенность речи журналиста, политика или автора учебника, но и, казалось бы, и философа, взывающего к логике и строгости анализа. Тот же Ленин, разивший собственных оппонентов обвинениями в логической несостоятельности предлагаемых ими схем, в своей речи также не избегал и тяготения к размытым, поэтическим и нестрогим оборотам. Воспользуемся тогда его простым предложением: «Троцкий сказал, хорошо подумав, а Бухарин - совсем не подумав».
Здесь если предпринять попытку приведения его фразы «в порядок», то она позволит придание ей формы такого высказывания: «Троцкий смог построить стройное высказывание, продумав как изложить его точку зрения, а Бухарин ляпнул что-то сгоряча, не подумал, что будут значить его слова». То есть исправленная фраза уже будет означать и невозможность соглашения с Троцким в силу своего рода «твердости» его позиции, и возможность диалога с Бухариным в силу занятия им характерно «проходящей» позиции. Если это высказывание Ленина и расценивать как своего рода «вещие слова», то его и подобает определять как не более чем «призыв» или сигнал вроде «так не пора ли вам забросить ваши игрушки!»
Анализ данного примера обогащает нас и некими существенными выводами; равно же важно и то обстоятельство, что, как обнаружилось, краткость высказывания не обязательно способна составлять его достоинство. Если задача высказывания - указание точной адресации, то она не знает и иного решения, помимо наполнения фразы вроде бы и «избыточным» числом связок, что и избавляют от недостаточной определенности смыслового соотнесения неизбежной в том же ориентирующемся на быстродействие речевом акте. Однако пока стилистика русской речи продолжит недолюбливать то требование стилистической нормы, что вынуждает к пунктуальному указанию всех необходимых связей, по ту пору и поддержание коммуникации будет связано с неудобствами, порождаемыми привычкой к такого рода «поэтической» манере. Тогда специфика русской речи и продолжит ее возведение к такому характерному началу, когда в качестве принципа ее построения и продолжится использование доминирование динамизма акта коммуникации над требованиями детализации смысла. Конечно, речевая практика не приемлет и какого-либо отчуждения от нее ее поэтического начала и образуемого им мелодического строя речи. Естественную особенность манеры речи также составляет и предпочтение «живого» звука, склонность к наполнению повествования поэтическими находками. Но в данном отношении вряд ли следует признать справедливой и идею невозможности проведения грани, отмечающей момент окончания работы над смыслом, и начало процесса формирования лексического разбиения, по определению лингвистики, «плана выражения». И одновременно в смысле совершенствования семантической достаточности речи основной упор следует делать на выделение все большего числа отдельных сфер формирования понятийных элементов. Тогда и философия - это одно из начал образования также и своего особенного корпуса понятий; но для философии ничто так не актуально, как своего рода смысловая культура; тщательная детализация - на деле это единственный способ привития смысловой точности практике поддержания коммуникации посредством средств естественного языка.
