Влияние структуры данных на формат интерпретации

С одной стороны, возможны сомнения в справедливости допущения, что при соблюдении принципа индивидуальности субъективно уникального можно говорить о возможности выражения субъективного посредством такого рода формальной модели, для которой само ее существо было бы образовано не впитанным субъектом содержанием мира, но лишь собственными, неотделимыми от него способностями построения отношений с миром. Если такие сомнения возможны, то любое более обоснованное понимание предмета «природы субъективного» все же надлежит строить и опираясь на критический анализ неких моделирующих примитивов. В том числе, здесь надлежит воздержаться и от понимания субъективности как порождения разнообразного или, скорее, «списочного» состава признаков. При постановке задачи выявления своего рода «абсолютного» начала субъективности подобные методы фиксации конкретных особенностей отдельных индивидов вряд ли более плодотворны, нежели традиционная здравосмысленная оценка человека, выражаемая посредством констатации «Вася рыжий, трезвенник и левша».

Продолжить же эту краткую преамбулу явно полезно и изложению мотивов, вызвавших наше обращение к такому анализу. Конечно, само собой специфика недостаточности некоторых «конкретных» методов моделирования сложных и диверсифицированных сущностей наподобие субъективности вряд ли столь интересна для философии в силу возможности предложения и довольно простого ответа. Любопытным следует понимать иное - простые методы недостаточны не только для представления сложной, но, как ни странно, и для понимания вряд ли особо сложной личности. Задача принимает еще более сложную форму, если подобно В.И. Ленину попытаться посредством использования средств, принадлежащих числу своего рода «конкретных» методов, характеризовать индивидуальную специфику такой далеко не простой личности, как философ Р. Авенариус. Однако поскольку Ленин во множестве мест отдельной части его работ уже характеризовал Авенариуса, можно начать и приведением примера предложенных им характеристик. Но, опять-таки, дабы объяснить цель подобных экскурсов, мы позволим себе напомнить, что другую требующую разрешения проблему составляет для нас проблема обретения аргументов, исключающих признание рациональности здравосмысленная оценка «экстенсивной практики» построения классификации, ограничивающейся, например, построением в некоторых случаях разнородного перечня тогда и только лишь «видимых» характеристик. Если соотнести подобную общую постановку вопроса с конкретной практикой описания черт индивидуальности, то «экстенсивное решение» будет означать наложение на подобную характеристику ограничения в форме признания значимости лишь таких особенностей как специфика родственных связей, возраста, «эмоционального портрета», и, несколько реже, словесного портрета. Естественно, что потребности в употреблении некоей системы характеристик, складывающиеся у такого аналитика как В.И. Ленин, искавшего возможности изображения в выгодном ему свете прямо или косвенно полемизировавших с ним творцов философской мысли, вынуждали его к применению несколько более сложных квалификаций. Для Ленина, если судить по тексту его работ, свое особое значение и обретало отождествление оппонента многочисленными чертами присущего ему понимания вещей, и не просто «само собой» понимания, но и понимания, выраженного посредством определенной практики, что и показывает характеристика «Вундт установил идеалистический характер эмпириокритицизма».

Причем важно понимать, что специфика теперь и непосредственно Ленина - это отнесение к особенностям сугубо индивидуальной психологии то и как таковой философской позиции любого из его оппонентов. Образы же иных героев ленинской публицистики, в частности, Ф. Энгельса, предназначались для утверждения за ними то непременно же капитала объективно правильных представлений. Но одновременно пристрастие Ленина к применению подобного рода приемов возвеличения обращалась и своего рода автопародией, возникающей из отторжения индивидуальной психологией тогда и всяческой одномерности. То есть Ленин, следуя здесь им же и избранной «линии судьбы» в виде апологетики непременной «прямизны», тем и обезличивал своих единомышленников, когда всем человеческим - неотрывным от слабостей - и украшал оппонентов.

В каждом из своих оппонентов Ленин странным образом и предпочитал выделить черты характера, присущие мелочным натурам, что, формируя уже в нем самом преобладающее понимание черт индивидуальной психологии, обращалось злой иронией и в отношении непосредственно Ленина, побуждая к переносу того же самого видения и на несогласных с ним единомышленников. Обратившись заложником собственного механистического понимания субъективности, Ленин в его моделировании качества субъектности странным образом разменивался на анализ сиюминутности побуждений, не видя за множеством отдельных проявлений обобщающего их интенционального начала.

Покончив на этом с объяснением, обязательным для такого анализа, теперь уже мы представим и ряд примеров раскрытия Лениным присущего ему видения проблемы индивидуальности. Допустим, что мы на основании присутствующих в работе «Материализм и эмпириокритицизм» свидетельств составляем перечень действий, в совершении которых и был замечен идеалист Р. Авенариус. Здесь важно понимать, что как таковой критический посыл выстраиваемого Лениным сюжета и потребовал от него как от автора показа положения, в силу которого всякое действие Авенариуса порождают причины, чему имеются и «убедительные доказательства», - лежащие не иначе как вне сферы познания.

Конечно, Р. Авенариус не только как философ-идеалист, но и как человек вообще не лишен и способности артикулированной речи. Но в смысле ведения полемики вряд ли оправдано и приведение такой характеристики в облике ее возможной незамысловатой «тривиальности». Дабы избежать такого «опрощения», «Авенариуса» в качестве героя ленинского текста и надлежит выставить не просто «говорящим», но и произносящим речи то непременно в условиях и наложения некоей фактуры, например: «в предисловии говорить», «говорить тут же», «вести речь о природе нашего Я».

То есть сам пафос такого рода критических «уколов» был адресован как бы не идеям Р. Авенариуса, но взамен, приписываемой ему «показной» манере воспроизводства высказывания. То есть шаржированный Авенариус и излагал в таком «сюжете» как бы и не философские мысли, но, на манер актера, «декламировал фразу». Отсюда саму манеру такой «декламации» появлялась возможность расценивать и на положении «истинного» мотива поступков Авенариуса. Условное актерство Авенариуса равно «подтверждал» и ряд иного рода свидетельств - таковы отдельные приписываемые ему поступки подобные «поправлению первоначальных взглядов в последующих сочинениях», «примирению» с идеализмом «наивного реализма», «попытки прикрытия смешения теорией «принципиальной координации», а также «изложение иначе в ‘Замечаниях’ того же самого». Также таковы и отмечаемые у Авенариуса «признание своим учением о «координации» ценности наивного реализма» или «всецелое повторение ошибки Фихте»

Однако и сама идея вознаграждения Р. Авенариуса имиджем кудесника интеллектуального эпатажа, обесценивает и непосредственно значимость критики присущих ему воззрений. Другое дело, что подобная «нестыковка» допускает и не особо сложный способ ее преодоления - воссоздание в портрете, создаваемом в развиваемом сюжете и нечто качества «интеллектуального плутовства», дополняемого рудиментарными формами научной обстоятельности. Некоторую близость науке такого характерно отрицательного персонажа тогда способны обнаружить и такие присущие ему качества как рассуждение или оперирование, способность «давать чрезвычайно ‘наглядную’ табличку», «издавать трехмесячник «научной» философии», «допускать посылки» и «делать допущения» и т.п.

Конечно, мы не преследуем здесь цели установить, действительно ли философ Р. Авенариус определял для себя задачу «примирения» или «поправки» (на взгляд автора, аналитический поиск допускает варьирование точки зрения и, более того, даже ее замещение). Предмет настоящего анализа - все же это определение средств и методов построения картины субъективности, и тогда «сквозной», проходящий красной нитью смысл даваемых Лениным оценок - исключение даже самой возможности осознания персонажа «Авенариус» на положении целостной индивидуальности.

А потому и отличительная особенность всякой попытки решения задачи построения «сложного изображения», то равно и тот беспорядок, что заключает собой смешение далеких друг от друга специфик. Характерно «пестрый» состав такого рода «смеси» и выпадет пополнить таким формам как житейские качества или специфические черты сознания, вплоть до различной интенсивности реакции на созданные этим человеком представления в различных порядках интерпретации. То есть если простого рода оценке в качестве ее исходных данных достаточно и такого рода «винегрета», поскольку она и обращается выделением лишь тех или иных отдельных признаков, то построение сложной ассоциации тогда и обращается сведением в один сюжет далеких друг от друга эпизодов - «давать подчистки» и «излагать то же самое».

То есть если субъективность и надлежит расценивать как характерно сложную формацию, то и всякую попытку задания квалификации этой сложной сущности «в лоб» вряд ли надлежит понимать как позволяющую получение хоть сколько-нибудь достаточного решения. Потому и любую попытку осознания связей и порядков той или иной субъективности, прежде всего, и подобает строить на основании ее признания сложной организацией. Или - подобающему пониманию субъективности вряд ли будет соответствовать такое описание как представление отличий манер, склонностей или владения тем или иным культурным багажом. Но и сами по себе налагаемые нами ограничения вряд ли сообщат хоть сколько-нибудь существенную информацию о тех началах соответствующей классификации, что и составляют собой «правильные приемы» описания субъективности. Вряд ли уместно и прямое отождествление личности с биологическими особенностями ее организма, поскольку такая картина явно не предполагает рассмотрения индивидуальности с точки зрения потенциала ее социальных связей. Потому всякий поиск квалифицирующих характеристик той или иной субъективности и надлежит обустроить согласно схеме нечто «расширенной» модели реальности субъективных проявлений, интегрирующей и обстоятельства поступков, и, равно, условия внешней среды сопряженной с рассматриваемой субъективностью.

Любопытно, что и в этом случае наш «кладезь примеров» нам равно составят и обильные рассуждения Ленина о предмете искажений положений марксизма в философском идеализме. «Материализм и эмпириокритицизм» буквально полнится портретами различных мыслителей, и, скорее не портретами именно, но достаточно пристрастными обобщениями их идейных и творческих способностей. Мы не будем учитывать соответствие таких набросков, рожденных «возбужденным» сознанием Ленина, тогда и действительному положению вещей, но обратим внимание, если прибегнуть к образному выражению, на доступные для построения подобных характеристик средства композиции. Итак, наш анализ опыта выражения специфики индивидуальности ставит перед собой цель выделения круга критериев, допускающих использование при оценке предмета субъективности.

В частности, здесь правомерно уделить внимание и тем «критическим» квалификациям, что одновременно допускают признание и как полемические находки Ленина. Между всеми прочими особенностями, отличающими героев его текста как естественным образом (они просто обязаны излагать свои мысли письменно либо устно), или - искусственным (вряд ли их самих отличало восприятие существа собственных поступков как «проделок» или «простоватых рассуждений»), возможно выделение и некоторых обобщающих позиций.

Число позиций, вполне достаточных для задания на положении типологических градаций, объединяющих собой определенные характеристики субъективности, на деле оказалось тождественным весьма существенной величине. Однако и неудобство для анализа подобной неупорядоченности также допускает преодоление посредством группировки в виде группирования рубрик посредством отнесения к нечто «старшей» типологии. В частности, здесь возможно и задание градации неотъемлемых черт субъективности, а именно - взглядов, способностей, занятий, вкусов, интересов, намерений и мнений. Далее, на некотором отдалении от непосредственно «начала» субъективности свою особую группу также надлежит составить и признакам, уже не относящимся к разряду личных, но выражающим собой атрибутику окружения человека - его позиций, конфликтов, активов (дружба), пассивов (возраст), аксессуаров и жизненных событий. Наконец, здесь также возможна и такая группа форм субъективной специфики, что можно понимать как такое «собственное», чему дано вступать и в отношения отчуждения с субъектом. Такого рода собственное, что связано с субъектом в порядке того или иного рода отчуждения - это и его сочинения или высказанные мысли, приобретения, скажем, «социальные» - титулы, звания и средства (под ними следует подразумевать не только «материальные активы», но и отличия в уровне образования, наличия библиотеки или членства в клубе).

Предложенная здесь классификация, быть может, и в известном смысле достаточна, но все же не выходит за рамки элементарного образования групп, отчасти даже лишь осложняя последующую систематизацию. Но если эта оценка верна, то необходим и следующий шаг - вместо описания в целом элементов порождаемых или утилизируемых деятельностью субъекта, нам надлежит обратиться к попытке отслеживания мотивов, вкладываемых субъектом в отличающее его «внутреннее» причинное обоснование поступка.

Человека, основного примера субъекта, все же дано отличать и подражательной природе как таковой присущей ему субъективности. Отличительная особенность человека - это и способность заимствования манер, привычек или приемов. При этом то единственное, что человек уже не в состоянии заимствовать - это такая его особенная специфика как «заинтересованность». Интерес - то единственное, что продолжает оставаться внутренне характерным индивиду мотивом, фактически не подчиненным возможностям искусства обращения с подобным предметом. У человека его интерес фактически подчинен его склонности и упорству, и в некоторый рассматриваемый момент некоторая конкретная вещь способна либо интересовать этого человека, либо - не вызывать в нем никаких переживаний.

Тогда уже активности в отношении некоего действующего раздражителя, вне зависимости от порядка его формирования - прямого, рефлексивного и какого угодно, дано складываться то непременно внутренне; в таком случае его настоящая, «складывающаяся сейчас» инициатива - это для субъекта нечто полностью находящееся в его распоряжении. Другое дело, вполне предсказуемая упрощенная оценка вынуждает признание, что подобное понятие «инициативы» не следует относить (кстати, здесь возможна и параллель с характерным обыденному опыту пониманием суждения) к каким-либо исключительно «категорическим» проявлениям. Правильной здесь следует понимать следующую поправку - и в смысле понимания в формате «полной» модели, выбор пассивного способа действий - и он равным образом позволяет признание одной из форм актуальной реализации «функции» инициативы! (Вспомним знаменитую сентенцию «народ принял нового царя».)

На основании предложенных здесь оценок уже возможно определение, что начальная точка любого возможного конструирования субъективности, - субъект, в случае присвоения им собственному отношению атрибута «степень заинтересованности» совершает подобный поступок лишь в силу наличия у него некоей мотивации. Далее использование данного принципа «абсолютности» субъектного начала инициативы и позволит нам образование некоторых классов, теперь уже обобщающих «факт наличия» инициативы.

Тогда следует допустить реальность равно задания и такого рода условий, при наступлении которых индивид и предпочитает отказ от вполне возможной в таких обстоятельствах свободы инициативы, чему и дано иметь место в условиях задания установки на выполнение рутинных операций, подчинение или контригру. Далее вполне вероятным следует признать и такое сочетание едва ли не тех же самых условий, при котором личность обращается к сдерживанию собственной инициативы из опасения перед наступлением неконтролируемых ею самой последствий (когда, к примеру, опасно выдать свое присутствие или мнение). Заслуживает упоминания равно и ситуация сдерживания инициативы, образующейся по основаниям рациональной оценки перспективы ее реализации, лучшей иллюстрацией чему и надлежит признать знаменитый тост: «пьем за то, чтобы наши желания совпали с нашими возможностями». Еще один мотив сдерживания инициативы равно образует и рациональное решение пренебречь развитием инициативы в силу ее смехотворной эффективности в сравнении с конкурирующими возможностями, что на языке присловья выражает идея «не ехать в Тулу с собственным самоваром». Напротив, когда субъект взамен сдерживания инициативы обращает сдерживание на собственно сдерживание, тогда инициатива и поступает в стадию реализации; теперь осуществление инициативы - вопрос самой подобной возможности и достатка необходимых средств. Но в подобном случае речь следует вести о предмете умения ведения деятельности, что явно находится за рамками предпринятого нами анализа природы субъективности.

Также анализ природы субъективности не обретет и подобающей полноты при исключении из него рассмотрения тогда и функционала предвидения реакции среды на реализуемую им инициативу, в том числе, конечно, и возможности «обратного воздействия» подобного прогноза на совершения поступка. В отношении конкретно условия глубины развертывания инициативы подобную способность явно следует связывать со спецификой «конструктивности» сознания субъекта. И если ранее мы использовали пример оценки Лениным фигур творцов философской мысли, то теперь используем пример нашей собственной оценки того же Ленина как мыслителя.

Как можно понять из оставленного Лениным обширного письменного наследия, непосредственно вождь мирового пролетариата понимал производственную деятельность … не столь уж «умным» занятием. Знакомство с его наследием оставляет впечатление, что автор понимал труд, включая и административную деятельность не более чем «механической» формой ведения активности (нельзя сказать, что подобное представление отличало исключительно Ленина - понимание хозяйственной деятельности в известном отношении «механической» формой деятельности - отличительная черта и марксистского мировоззрения в целом). Но из чего именно и дано исходить такого рода оценке? Этой оценке дано исходить из той столь свойственной Ленину манеры, что означала порядок выделения в любой экономической проблеме лишь составляющую ее «ресурсного» начала. Революция в сельской экономике могла быть осуществлена в его представлении - таковая идея «100 000 тракторов» - то непременно посредством диверсификации механовооруженности и всякого рода технологической вооруженности. Тем не менее, искусство производства следует понимать более тонкой материей, нежели допускает наивное видение создателя экономической модели исключительной опоры на энерго и механовооруженность. Хотя подобный подход это, в общем и целом, «системный» грешок марксизма, но подобное понимание характеризует и Ленина-мыслителя как аналитика с затуманенным горизонтом, своего рода «неудачного проектировщика» инициативной составляющей субъективности.

По результатам же настоящего анализа тогда возможна и такая оценка - наиболее существенной спецификой субъективности и надлежит понимать не непосредственно совершаемые действия, но присущее субъекту понимание возможностей, отличающих доступную ему свободу совершения действия. Субъект тем более развит, чем он более «деликатно» формирует поступок, и чем он лучше определяет перспективу обретения свободы для проявления собственной активности.