Идея образования такой типологической формы, как особенная условность «продукт культуры», принадлежат французскому социологу А. Молю. Одним из вариантов эволюции продукта культуры в социуме, согласно А. Молю, правомерно определение следующей тенденции:
«Создаваемые им (творцом - А.Ш.) идеи, в свою очередь, подвергаются процессу двухэтапного распространения - сначала в масштабе микросреды, а затем по каналам массовой коммуникации: причем часто эти два этапа отделены друг от друга значительным промежутком времени. После этого новая идея включается в состав массовой культуры и становится частью окружения, в котором живет, в частности, и ее автор». («Социодинамика культуры», с.365)
Однако, на наш взгляд, недопустимо пренебрежение и еще одним возможным поворотом судьбы любого из порождений культуры, а именно забвения, ожидающего его вслед за вхождением в состав корпуса «усвоенных» продуктов культуры. Вряд ли, в частности, современный читатель, открыв наивный роман XIX столетия, с увлечением проникнется незамысловатым, хотя и искусственно драматизированным сюжетом. Иного рода пример того же состояния забвения - вытеснение современными формами культуры устаревших и традиционных форм в регионы, можно предложить следующее определение, «культурной резервации». Реальность подобного рода явления тогда позволяет констатацию равно и практики характерно избирательного и адресного усвоения культурного продукта в широком слое культуры и, по крайней мере, равно констатацию реальности условия «культурной актуальности».
В определенной мере данный подход можно понимать противоположным взгляду К. Поппера, сформулировавшему принцип объединения продуктов культуры в их собственную, сферу мироздания, названную им «третьим миром». Причиной исключения из нашего анализа попперовского «идеального пространства идей» и обращается явная не существенность подобного условия для разрешения проблемы культурной индивидуальности и, в частности, вопроса о «плагиате». Итак, мы позволим себе исходить лишь из идеи «реального» варианта хода «процесса усвоения» в культуре и судьбы продукта культуры. Если, в частности, западная цивилизация не знает восточных практик образования духовных «плацент», то мир востока незнаком с идеями математической дефеноменологизации явлений, в чем столь преуспевает созданная западным миром наука. Равным образом и для русской ментальности право фактически не существует на положении системы особой «логики права», что, напротив, составляет собой начала правовой культуры Западной Европы, выросшей на римском праве.
Позволим себе в связи с этим обратить внимание на феномен «непрочтенности» в России одной из самых ее знаменитых фигур - В.И. Ленина. Хотя усилия многих, весьма известных мыслителей и публицистов Солоухина, Набокова, Солженицына, Галковского и других уже столь много дали в части понимания предметного содержания ленинского текста, но все положенные ими усилия не принесли одного существенного результата - им так и не удалось раскрыть реальные, а не декларативные мировоззренческие основания мышления Ленина. Ленин, как прямо вытекает как из знакомства с его биографией, и - непосредственно с текстами, - это, с одной стороны, «лучший русский ученик Цицерона» и, другой, логик-правовед, пришедший в философию и политику. Для Ленина, что любопытно, всякая каузальная специфика обращается «правовыми последствиями» - ошибками, преступным умыслом, безответственностью и т.п. без какой бы то ни было скидки на обыкновенную неосознанность или недостаток осмысленности рассуждающих или предлагающих общественные проекты. Ленин - не просто искатель особой социальной среды пролетариата («социально близкие», как подчеркивал А.И. Солженицын), но и человек, мыслящий жизнь потоком тех формализованных явлений, что и предполагают оценку посредством правовой квалификации.
Собственно понимание предмета подобной установки и позволяет выделение следующего лейтмотива «идей Ленина» - это любым образом отказ от сложной психологической модели, более близкой представлениям идеалистической философии, и следующее за ним фактически полное исключение изысканности «сознания» как такового, более того, это и показ индивидуальности на положении своего рода «живого автомата». Кульминации данная тенденция и достигает в той интерпретации, что имела хождение уже в сталинский период, когда философский механицизм общественной мысли и вовсе был обращен утратой представления о способности рефлексии. Человек подобной схемой и был низведен до состояния как бы «транзитного узла» сенсорно-моторной цепи, что и исключало наложение им на свое собственное поведение тогда и сложных схем поведенческого прогноза. Существует лишь, как предпочитал понимать «диалектический» марксизм, простая, основанная на сенсорной доминанте схема познавательной активности, результатом которой и обращаются интерпретации «объективной науки». Подобная схема явно исключала несомненную научную принадлежность, например, той же концепции «эпициклов Птолемея».
Такого рода примеры «крайнего» детерминизма также не подобает расценивать и как «редкие исключения». Так, основная функция разнообразных схем, построенных с целью упрощения картины мира - практически полное устранение посредством селекции лишь «надлежащего» культурного наследия тогда и «отсеиваемого» культурного багажа. С другой стороны, такие формы явно не продуктивны, что и обращает их объектом эволюции в направлении становления равно и в значении культурной периферии. Прошло еще не столько много времени, но уже сейчас мы знаем Ленина не непосредственно в качестве пусть и вульгарного, но оставившего определенный след мыслителя, но при этом - и не более чем фигурантом одного из исторических сюжетов, элементом коллизии которого и обращается его интеллектуальное наследие. Практический же анализ философских проблем на деле уже никак не востребует созданные Лениным философские определения. Здесь и имеет место очевидная утрата одного из фрагментов культурного богатства, отодвинутого как массовой, так и специализированной культурой на уровень периферии объединяющей любые маргинальные интеллектуальные ресурсы.
Тот же момент нашего исторического прошлого, когда «флаг» философского материализма одно время оказался в руках носителей маргинальных (хотя бы всего лишь «не академических») взглядов, привел, после завершения периода и политической поддержки данной философской традиции, к фактической утрате собственно направления философского материализма. Другое дело, что подобная ситуация расчистила дорогу новым направлениям исследования как проблематики категории «материя», так и проблематики построения категориальных инструментов как таковых, что позволило и нам, в частности, выступить на данном поприще с работой «Категории обыденного сознания», к которой мы и отсылаем читателя.
Философия, образуя собой поле «конфликта влияний» различных философских концепций, способна обращаться великолепной иллюстрацией актуализации в пространстве специфической культурной среды различных продуктов культуры, в данном случае исключающих друг друга философских схем.
