Понятию как субъекту сопоставления с денотатом, дано знать и ту «формулу» подобного сопоставления, когда понятие обнаруживает как бы «большую категоричность» чем допускает используемый денотат. Если, положим, мы определяем гвоздь как нечто «твердое», то перед тем или иным режущим инструментом гвоздь способен представлять собой и нечто «мягкое». Хотя, с другой стороны, для рядового опыта такое различие вряд ли всякий раз существенно, но в принципиальном плане проблема излишней ригористичности понятия все же имеет место. Отсюда при построении теоретической схемы и подобает учитывать, какова специфика «содержательной платформы» понятия тогда и в ее качестве источника воспроизводства казуса.
В этом случае наш анализ проблемы «содержательной полноты» и надлежит построить посредством обращения к предложенной выше концепции «суждения», определяющей эту функцию семантического оператора не иначе как прямым последствием события пополнения корпуса опыта тогда и некоей новой ассоциацией. Суждение в этом случае равно надлежит расценивать как далеко не тождественное какой-либо «вербальной однозначности» понятийного аппарата, откуда и возможно то допущение, что содержательное начало суждения будет допускать его донесение вербальными средствами тогда с различной степенью достаточности. При этом важно понимать, что речь в силу конкурентного порядка формирования прямо предпочитает использование эффектных и «говорящих» понятий, но, тем не менее, не исключает и случайного появления менее удачных выражений и ассоциаций. В исполнении ими функции транспорта смысла вербальные структуры могут заключать собой как четкое и конкретное смысловое наполнение, так и обращаться средствами выражения не вполне достаточными для раскрытия передаваемого содержания. Иной раз, несмотря на все старания рассказчика, усердствующего в донесении владеющими им смыслами, он не достигает своей цели равно и по причине неспособности подбора нужных понятий или сочетаний понятий. Более того, иной раз и само построение высказывания не обращается у него и требуемой структурой нарратива, когда ему дано представлять собой не более чем «предоставление ссылки» или на более внятное изложение или - на возможность совершения акта перцепции. Более того, иногда и само это неполноценное повествование настолько неопределенно, что вместо указания точного контура оно порождает лишь свободу домысливания. Если на этом пути некоторое вроде бы «излагаемое» содержание будет ожидать и существенное «скрадывание» подобающей ему определенности, то получатель сообщения иной раз уже лишен иной возможности его осознания, помимо опоры на ту же фантазию. Более того, недостаток и детализации, и структурной основы сообщения исключит тогда использование и такой существенной функции как выбор «стороннего арбитра» в лице, например, возможного денотата.
С другой стороны, практика просто ограничения свободы синтеза интерпретации также не всякий раз обеспечивает должный эффект. Некоторые смелые идеи в дальнейшем, при освоении новых возможностей, могут обретать и их вполне рациональное воплощение, хотя иные, вроде бы и близкие идеи уже никогда не доходят и до стадии реализации. Также пренебрежение фантазией - оно равно и отказ от наложения своего рода «свободной» аналогии, в том числе и препятствие для типологического синтеза. То есть - само собой фантазия она же и различного рода фантазия, или одна - никак не коррелирующая с перспективой обращения в нечто рациональное, или другая - обращающаяся образованием и некоей ранее неизвестной предметной специфики.
В отношении природы фантазии равно существенно понимание и «безудержной» формы фантазии, образующей представление о сверхъестественном уже не только посредством выстраивания ситуации устремления смыслового соотнесения к «горизонту», но и посредством построения крайне предметно отстраненных понятий. Но здесь если пренебречь «непрямым аппликативным» предназначением такого мышления, то невозможно не пренебречь тем обстоятельством, что даже и такой форме фантазии дано предполагать подчинение вездесущему упорядочению, что равно восходит к универсальному принципу «суждения».
Если и «безудержная» фантазия - также механизм воспроизводства суждения, то правомерна оценка, что порождаемые подобным фантазированием представления также надлежит расценивать как лишенные всякой возможности соотнесения с предопределяющими их предметными формами (денотатами). Далее если «полету» свободной фантазии доводится обрести и контуры синтеза ассоциации, «уверенно приближающейся» к горизонту осмысленного связывания, то и предметная фикция, мнимо соотносимая с подобной интерпретацией, явно позволит ее наделение соответствием и нечто мнимо существующей «предметной» сфере. И тогда такое особенное, не знающее совмещения ни с каким иным содержанием мира и обращается основанием, позволяющим понимание мира каузально разобщенным, составленным некоей коллекцией не взаимодействующих между собой замкнутых агрегаций выделяемых наблюдателем в «доступном» ему окружении. То есть для синтеза интерпретации, тяготеющего к безудержному полету фантазии, мир и обретает вид выделяющего формы, выходящие из подчинения общим законам, и, что отсюда следует, определяемого «вне себя» на положении особой среды, недвусмысленно не повинующейся любому возможному упорядочению. В этом случае общее семантическое поле и обретает вид разбитого «на наделы» не пересекающихся друг с другом сфер «божественного» и «мирского».
Тогда если подвести итог предпринятого здесь анализа, то его и надлежит расценивать как подтверждение практической независимости принципа смыслового соотнесения от существа смысла, выделяемого в соотнесении. Суждение, что бы оно ни выражало, и есть не иначе как функция, предполагающая лишь определенный порядок воспроизводства, уже никак не затрагивающая специфику содержания, воспроизводимого посредством данной функции. Однако и прогрессирующий отрыв содержательного наполнения суждения от «надежной» содержательной платформы будет означать лишь ухудшение содержательной достаточности суждения и его приближение к бессмысленности «звука высказывания». Тогда если и понимать смысл лишь «поводом» для становления плана выражения, то есть для исполнения словом его «транспортной функции», то здесь функциональная «видимость» и функциональная достаточность образуют и коллизию прямого противоречия. Отсюда на уровне референции тогда и «нет понятия», но есть представительство предмета, которое и надлежит расценивать уже как состоятельное равно и в исполнении им «функции представительства».
С другой стороны, невозможно не признать и бесперспективности ожидания таких успехов рационализации сферы референции, что полностью исключили бы реалии «семантического шума». Если оператор интерпретации прибегает к наделению всякого выделяемого им «простого» маркера множеством всевозможных ассоциаций, то, тем самым, он дополняет собственную систему представлений и нечто предельно беспорядочной «хаотической» комбинацией ассоциаций. Лучшая иллюстрация такого рода «беспорядка в ассоциации» - политеистическая мифология, образующая характерное многообразие управляющих предметными сферами «божеств», очевидным образом и исключающая любую возможность обретения представления о функциональном и событийном единстве мира. Этот опыт в какой-то мере уже учтен и современной наукой, для которой любой элемент ее модели мира - то непременно продукт «продвинутого» описания, покоящегося на сведении в общий комплекс тогда и подобающего многообразия специфик.
Если данные оценки верны, то - как подобает расценивать и саму природу функции синтеза интерпретации, что, с одной стороны, реализуется как акт построения суждения и, с другой, она равно же и «индифферентная» к показателю своей смысловой достаточности? Почему функция синтеза интерпретации - это «да-организатор» некоторого объема представлений, что как «объем представлений» полностью свободен равно и от каких-либо «якорных» моментов тогда и на предметном уровне? Очевидно, что здесь и следует выделить такую сторону субъективности, как область интересов, понимаемую не только в смысле выделения характеристики широты, но и выделения и глубины проникновения отличающей такой интерес. Для собственно «субъекта», представляющего собой, по существу, позицию закрепления «эволюционирующего Я», подобная «глубина» будет означать развертывание в присущем ему сознании «да-набора» отношений меня и воздействующего на мое сознание предмета. Кроме того, для субъекта это будет означать и возможность фиксации связей, непосредственно и формируемых тем нечто, что он и расценивает как нечто «отдельный предмет» (или отдельная сущность). Отсюда все то, что субъект выделил как нечто особое, оно и составляет собой «отдельный» предмет для акта синтеза интерпретации невзирая тогда и на его возможную системную (типологическую) и иного рода унификацию. Если случай понимания говорит данному сознанию о предметной перспективе некоего особенного, то оно уже начинает подразумевать и перспективу его возможного выделения на положении отдельного понятийного отображения. Подобный процесс мы и определим как образующую присущие сознанию представления функцию «да-интеграции». В несколько огрубленной форме подобная концепция и эквивалентна той модели, которую в теоретическом формате так не удалось до конца формализовать Ф.Ч. Бартлетту в его «Теории схемы».
Степень же интенсивности подобной «да-интеграции» в существенной мере коррелирует и со степенью интенсивности процесса интерпретации притом, что «окологоризонтному» мышлению, напротив, характерна тенденция к фиксации множества неопределенностей («на то всё воля божья»), и для него специфика подобного избыточно «унифицирующего» представления очевидно и проявляется в несомненном замедлении «да-интеграции». Высказанные нами замечания и позволяют предложение такого определения непосредственно способности интерпретации: в высокоразвитой психике синтез интерпретации и исполняет собой функцию «да-организатора подробности», обеспечивающую интервенцию сторонних условий, внешних претензий и моих желаний в устойчивое состояние «мое Я».
