Если и следовать точке зрения условно «последовательных» приверженцев теории марксизма, то предмет их приверженности теорию марксизма и следует признать концепцией, определяющей основы «объективного» метода исследования социального развития. В подобном отношении и своего рода «благодатная почва» капиталистических отношений, явно не близких принципам социального равноправия, обеспечиваемого в наши дни уже посредством социальных гарантий еще и предполагающая усиление фоном «неравномерности» социального развития явно и виделась мотивирующей к «объективному анализу» существа капитализма как социально-исторической формации. Тем более что подобный «объективный анализ» допускал представление и в известном отношении формой защиты социальной справедливости. Однако и как таковое качество «объективности» марксистского подхода и обнаружило ту его характерную парадоксальность, что уже по совершении перехода к сменившей капитализм социалистической формации далеко не все возможные факторы и условия этой новой практики социального анализа и сохранили их значение, казалось бы, «проверенных» практик «объективного» метода анализа. В частности, «злую шутку» с последователями марксизма и сыграла идея однородности коллективного духовного начала в развитии общества, структуры, что странным образом и унаследовала от предыдущих исторических реалий несколько искажающее ее существо название «политической партии». Подобная не знающая альтернативы правящая «партия», теперь уже исполняя функцию структурообразующего начала непременно и определяемой как «правильная» социальной системы, уже категорически исключала всякую возможность изображения ее политической истории в понятиях социальной дифференциации. Если, как понимал марксизм, подобная «партия» и позволяла некую схему описания ее политической истории, то такой историей и могло быть, разве что описание определенных «трудностей» в развитии партии, исключительно и аттестуемых как проявления десоциализированной субъективно базированной активности отдельных индивидов-«демонов».

То есть с позиций обращенного в идеологическую догму «марксизма» всякое нарушение, собственно и происходящее в жизни структуры под именем «партия» именно и следовало понимать ситуацией «демонического» бунта лидеров или групп, якобы увлекшихся идеями деструктивной «антипартийной» политики. Собственно парадоксальная природа столь резкого перехода марксизма от объективистской модели к схеме своего рода «демонической спонтанности» и обратилась тогда начальным импульсом предпринятого нами анализа двух существенных и выделяемых на особенном положении сфер социально-политической активности – сферы публичных политических актов и сферы принятия решений. Мы, собственно говоря, и позволим себе избрание в качестве начальной стадии нашего анализа именно рассмотрение одного весьма известного случая формирования некоего «демонизирующего» представления. Речь идет о знаменитом примере нежелания В.И. Ленина признать объективность процесса синтеза в CCCP новой элиты и попытке отождествления объективного характера данной социальной тенденции уже посредством некоторых субъективных проявлений. Конечно же, мы здесь и предполагаем рассмотрение одного из положений знаменитого ленинского «завещания», одно время даже представляемого как «пророческое».

Тогда следует вспомнить, что Ленин в этом своем прощальном эссе проронил такую мысль:

Так, если допустить известную вольность передачи, и звучала предложенная им оценка. В таком случае, если и попытаться определить некое «концептуальное начало» представляемой данным утверждением идеи, то его и следует понимать истолкованием некоей формы социальной действительности именно как предполагающей субъективную природу. Конкретно данная мысль фактически и признает возможность определения положения, связанного с отправлением государственного администрирования, как разделяющегося, первое, на существование условно социально «нейтрально» исполняющего акции управления аппарата исполнения («власть») и, второе, на присутствие «демона» в лице индивида, собственно и придающего отправляемому таким аппаратом администрированию оттенок субъективизма. Данное понимание тогда и следует определять как грешащее такого рода «антирационализмом», что и предполагает условие своего рода «индифферентности» аппарата администрирования к любой форме телеологической установки, придаваемой его действиям неким внешним источником.

Напротив, уже разделяемая нами трактовка, где-то и близкая марксизму в изначально и провозглашаемом им принципе «объективности» социальных причин, уже следует положению, хотя бы и определяющему стремление системы к минимизации возможного источника конфликта при всяком восприятии внешней телеологии. Но, все же, прежде чем обратиться к рассмотрению некоторой допускаемой нами специфики подобного взаимодействия, мы позволим себе и попытку оценки непосредственно условия востребованности, обращенного на некоторое социальное содержание и следующего как со стороны того же административного аппарата, так и со стороны источника телеологии. Мысль Ленина в смысле трактовки природы социального развития тогда и переносит упор на наличие структурированного средства действия, контроль над которым, а отнюдь не такая специфика как аура или личные качества лидера, собственно и приводящего в действие данную структуру, и позволяет признание несомненным источником всякой тенденции социального развития. Тогда фактически и определяющую подобное представление идею некоего «ключевого» условия или «ключевого момента» и следует понимать идеей «безальтернативного канала» социального взаимодействия: некая социальная реальность и предполагает лишь единственный источник телеологии и, одновременно, и единственное средство ее реализации. Напротив, согласно нашей оценке, социальную реальность и следует определять как «многоканальную», например, как допускающую разделение хотя бы на публичную сферу и на сферу принятия решений. Потому мы и позволим себе согласие с оценкой, что выделение в некотором обществе политического «лидера» по признакам оптимальности такой фигуры и происходит отнюдь не с позиций условной «яркости» такого лица относительно того или иного фона, но с позиций оптимального «баланса» его способности участия во всех необходимых сферах деятельности.

Но, прежде всего, в противовес точке зрения Ленина мы представим здесь и противоположную оценку, все же определяющую задачу администрирования явно выходящей за рамки просто действия системы исполнения. Такая точка зрения явно и допускает признание куда более емкой формой осознания специфики социального развития, хотя здесь и не следует впадать в крайности.

Однако вместо теоретической формулировки необходимого нам положения мы все же позволим себе ограничиться представлением пространного фрагмента из принадлежащей перу А. Ваксберга биографии А.Я. Вышинского «Царица доказательств» (с. 196-197):

Поскольку мы все же далеки от предположения, что система прокуратуры совершенно не предполагала применения в качестве исполнительного механизма, то здесь явно возможна и мысль, что в некотором отношении даже и высшую позицию в этой системе не следует понимать как носителя некоей «собственной» телеологии. Тогда и необходимость в присутствии Вышинского на высшей прокурорской должности и будет позволять признание тем же удовлетворением потребности в «придании яркой личностной окраски» решениям прокуратуры с целью сокрытия реально и порождавшего череду судебных репрессий собственно политического выбора.

И тогда, если и правомерна такая аналогия, то, быть может, и появление Сталина на высшей партийной должности было вызвано потребностью в придании такой же «яркой» личностной окраски некоему уже давно работающему аппарату административного контроля? В таком случае и следует прояснить предмет следующих вероятных альтернатив: или дело состояло лично в Сталине, и ему была дана возможность создания такой же концентрации власти и в любом ином узле исполнительной системы, иначе – именно Сталин лично и обращался источником той телеологии, что и определяла собой направленность социального развития. И, напротив, тот же Сталин также мог допускать понимание и всего лишь одной из числа вероятных фигур, только лишь наиболее удобной среди них в смысле реализации возможностей, собственно и отличающих уже действующую систему управления?

Здесь если вместо сугубо философского подхода все же рассмотреть и определенный исторический материал, то следует обратить внимание, что Сталин явно располагал широким кругом сходных с ним по политической «физиономии» соратников еще до момента занятия поста генсека (можно вспомнить Ворошилова, Молотова, Микояна, Орджоникидзе и т.п.). Напротив, уже как бы «записной» оппонент Сталина Троцкий, несмотря на широкую популярность, всячески избегал отождествления его фигуры со своего рода «ближним кругом» более преданных соратников. Здесь также следует напомнить и гипотезу, что переступи Троцкий через подобные принципы, и согласись на предложение «рабочей оппозиции», то переворот в партии, ведущий к отстранению Ленина и передаче власти Троцкому, состоялся бы уже в 1920 году на X съезде РКП(б) посредством простого голосования.

Но здесь мы все же позволим себе заметить, что несколько отвлеклись. Если же вернуться к рассматриваемой нами проблеме и обратиться к рассмотрению порядка взаимодействия лидера и обеспечивающей его власть системы исполнительных «рычагов», то возможно ли в таком случае проведение параллели между манерой (политического) поведения данного человека и порядком действия «работающей на него» системы? Прежде всего, вряд ли верно утверждение, определяющее взаимодействие между источником управления и управляемой (посредничающей в управлении) системой как предполагающей использование некоторой «единой» или же «единственной» технологии. Вопрос не только в том, что сама специфичность задач управления явно допускает распределение на некие «узкие» специфики, контроль за которыми невозможен без специального знания, но и существом подобного вопроса также следует понимать и то обстоятельство, что собственно подробность («распыление») управления могут отличать и различные формы. Управление может состоять как во всего лишь в нормативном, так и в предметном контроле, распространяться только на базисные параметры (например, в экономике – «прибыль») или отслеживать и второстепенные и т.п.

Если говорить об отличии «управленческих стратегий» тех же Ленина и Сталина, то следует напомнить, что Ленин фактически не вел той «кадровой политики», заключавшейся в подборе назначавшихся на ключевые посты хорошо себя «зарекомендовавших» людей. С другой стороны, Сталин практически никогда не брал на себя функцию даже общетеоретического моделирования складывающейся системы общественных отношений, либо предпочитая использование каких-либо «обкатанных» идей, либо – перепоручая такую работу посторонним (но за вычетом редактирования). В подобном отношении условную «управленческую стратегию» Сталина и следует понимать как построенную на системе сбора информации, когда та же самая стратегия Ленина фактически и представляла собой практику распространения управленческих решений, транслирующих его политические инициативы.

Если, исходя из сказанного, принять во внимание, что система Сталина объективно больше была направлена на контроль исполнения и, одновременно, и на социальное выделение слоя работников административного управления, то приписываемое ему Лениным «неправильное использование» полученной власти и следует признать ключевым аспектом в анализе объективно характерной одному и другому руководителю политической позиции.

И тогда первым, чему и следует уделить внимание, здесь и возможно признание того специфического обстоятельства, что собственно дискуссию о «правильности политики лидера» практически невозможно понимать дискуссией, именно и развивающейся в пределах «правовой парадигмы» построения общества. Следовательно, здесь и как таковой массив критериев «правильности» будет предполагать формирование не в правовой области, как это и предполагает правовое общество, но в чем-то другом, например в оценке индивидуальных способностей как соответствующих некоему предъявленному востребованию. Если же оценивать сумму предъявленных Лениным Сталину претензий, то объективно они сводились к склонности последнего лишать свободы политической инициативы представителей обслуживающего его исполнительного аппарата. Система Сталина исключала какое бы то ни было оформление политической инициативы на низовом уровне с последующим выходом уже оформленной тенденции на общую «сцену», допуская лишь индивидуальную апелляцию человека к высшему уровню и ее последующую реализацию «сверху». Тогда и как таковой подобный вариант эволюции социальной системы и следует определять как переход из предыдущей, еще как-то предполагающей некий параллелизм «централизованной» и «низовой» формы проявления инициативы теперь уже к жесткой конфигурации типа «звезда».

И тогда здесь и следует признать обязательным еще и отсылку к такой непременной особенности подобной конфигурации административного механизма, как его функция стимулирования карьерной активности исполнителей, добивающихся более высокого социального положения, что, собственно, и заключалось в перспективе административного роста. При этом непосредственно «логика» созданного Лениным общества и не предусматривала другой возможности, регламентируя все стороны жизни от экономики до поэзии и циркового искусства. В ракурсе философского обобщения заданный Лениным вектор и следует назвать вектором трансформации развития общественных отношений в направлении «депараллелизма». И подобный «сильный» депараллелизм не только ограничивал сферу личностного развития лишь сферой административного роста, но и исключал какое бы то ни было использование таких возможностей как фактор политической сцены и объемлющая его область публичной политики.

Не только специфика данной ситуации, но и некое общее понимание и позволяют нам формулировку принципа, собственно и провозглашающего такие части общественного «поля» как сфера административной деятельности и сфера публичной политики уже выступающими в качестве своего рода взаимных ограничителей. Своего рода, по сути, принципиальная неполная совместимость административной централизации и практики публичной политики столь любопытна в интересующем нас смысле, что нам просто следует чуть внимательнее взглянуть и на как таковую ситуацию их взаимодействия. В обществах, построенных на основе демократическо-правовых систем (мы не отождествляем декларативную и реальную сторону: сохранение демократического «ядра» возможно и в оболочке «диктатуры») терпящая поражение структура политической активности вытесняется в сферу публичности, где для нее и допускается возможность использования легальных приемов поиска новой социальной опоры. Естественно, свое присутствие в данной сфере закрепляет и победитель, также прилагающий усилия по поддержке своего «морального» авторитета; подобного рода конкуренцию «предполья» и следует понимать «площадкой апробации» теперь уже реальной политики.

Именно подобное понимание и позволяет нам возвращение к анализу ситуации, в которой и следовало опасаться «непредсказуемости» генсека. Российское общество, фактически за 12 лет (1905 - 1917 гг.) так и не привыкшее к широкому использованию сферы публичной политики, легко пережило ее утрату, к чему немало усилий приложил и непосредственно Ленин. Здесь если доверять фактам, изложенным историком В. Сироткиным, то в подобных обстоятельствах имел место даже своего рода «экспорт» сферы публичной политики: борющиеся политические стороны допускали утечку информации в англоязычную, как они ее называли, «буржуазную», прессу. В то же время, определенное сочетание общественного запроса и опасений власти определялось еще и тем положением, что действительная сфера публичности и предполагала замену фиктивной, своего рода эмоционально-ритуальной «литургией» в некотором смысле «культа» коммунизма. Явная двусмысленность такой практики и предполагала в данных обстоятельствах такое подкрепление, как инерция традиционных для российского общества исторических корней авторитаризма, так и подкрепление явным отсутствием у него привычки к вовлечению коллективного разума в нечто «интеллектуальную игру» в определение политической перспективы. Яркой иллюстрацией второй указанной здесь составляющей и следует признать «ядовитый» оттенок иронии знаменитых писателей-сатириков в адрес ставших коллективным героем их романа «пикейных жилетов».

Да, действительно, допущенная И. Ильфом и Е. Петровым ирония явно оправдана, – сфера публичности, реально переставшая хоть в какой-то степени представлять собой площадку принятия решений, и испытала судьбу обращения в питательную среду интеллекта, явно лишенного необходимой основательности оценок. Но, перестав быть ареной политического выбора, публичная сфера до конца, все же, не утратила ее общественной значимости. Сфера публичности сохранила за собой функцию места формирования некоторых условностей «общего» представления о действительности того социального механизма, что и регулировал отношения индивидов, действовавших внутри данной сферы. И на такую определенно «имманентную» функцию публичной сферы и обратил внимание тот же Ленин, и предпринявший все, что могло быть в его силах, для замещения ее традиционных механизмов подиумом спектакля, целиком предназначенного для пропагандистской манипуляции. А в результате утратила должную значимость и та же составляющая собой индивидуальное качество лидера способность представлять собой активную фигуру публичной сферы. Для «генсека», собственно и заместившего прежние фигуры «митинговых агитаторов», уже утратила существенное значения способность яркого раскрытия своей индивидуальности перед некоей «открытой» аудиторией. Именно поэтому и следует видеть смешным пожелание Ленина требовать от генсека «большей терпимости», на деле - большей лояльности к общественному мнению. Для действующего административными методами управленца конечно, скорее значима знаменитая «начальническая» жилка, нежели способность «зажечь аудиторию» или даже просто умение «вступления в контакт» с аудиторией.

Представленная здесь аргументация тогда и позволяет признание основанием для отождествления такой специфики, а именно, характера соотношения административной сферы и сферы публичной политики, собственно в качестве объективной характеристики состояния общественных отношений. И здесь важно понимать, что если Сталин фактически «дирижировал» сферой публичной политики, то, напротив, психологическая канва поведения выбранного самим Сталиным в антиподы Троцкого и предполагала выделение в качестве стартовой или решающей позиции именно сферу публичной политической деятельности. В подобном отношении последний явно не предполагает признания реалистом: если в действительности, как свидетельствуют историки, например, В. Сироткин («Почему Троцкий проиграл Сталину»), он пытался и в ситуации общества, смещенного в сторону централизма действовать способом искусственного нагнетания напряженности.

То есть собственно рассмотрение некоторых реальных обстоятельств и позволяет нам выделение следующих условий: (а) востребованности в границах некоторого этапа общественного развития той или иной области политической активности и (б) взаимопроникновении той и другой (административной и публичной) сфер политической активности одной сферы в другую. Помимо этого и в силу того, что в наших глазах сфера публичной политики допускает отождествление и в качестве практики определенного «упрощения», то любопытной следует признать и степень подобного упрощения, и, если и распространить такое понимание и на другую сферу, то и степень осмысленности административного регулирования.

Сопоставление же всех обозначенных здесь оценок и «проекций» и позволяет признание закономерным такого вывода: как административная сфера способна допускать возможность «обвала» в сферу публичной политики в силу той или иной ограниченности исходящего от нее регулирования, так и для сферы публичной политики не исключена возможность обращения местом принятия решений. Событие такого обращения и происходит в случае, когда в известном смысле «дефицит» регулирования и обращается помехой для тенденции социального развития. Более того, здесь следует назвать и непосредственно Ленина как одного из наших предшественников в области анализа подобного рода обстоятельств; естественно, таковой и следует признать его известную идею «революционной ситуации» в форме тезиса «верхи не могут, а низы не хотят». В сравнении с подобной постановкой вопроса уже нашу собственную программу подобного анализа мы именно и склонны видеть несколько более широкой, собственно и предполагающей построение в структуре общества схемы уже нескольких уровней политического механизма и формулировку общего принципа «обмена содержанием», происходящего между подобными уровнями.

Политическую практику и следует понимать невозможной без определения стратегии деятельности сразу во всех возможных для определенной общественной системы уровнях оказания воздействия, то есть фактически невозможной без построения развитой системы связей во всех звеньях общественной структуры. И в подобном смысле лишь исключительно редкая ситуация полного краха административной (или – элитарной) сферы и создает возможность порядка принятия решения, именно и предполагающего признание местом принятия решения сферы публичной политики.

Данные общие положения и позволяют нам согласие теперь уже с допущением возможности построения единой схемы, охватывающей одновременно и элитарно-административную форму социального устройства и сферу публичной политики. Фактически, объем возможностей подобной схемы и следует предполагать достаточным для определения специфики, с одной стороны, и условного «поля выработки стратегии», так и, с другой, и специфики выбора одной из «игровых позиций», следующих подобной стратегии, так и, конечно, и состоящего в «смене стратегии» кризисного управления. И здесь нам и следует благодарить наш предшествующий анализ за уже предложенное разделение условного «поля стратегий» на два основных раздела, – зону административно-элитарной интеграции, мы теперь будем называть ее «сферой принятия решений» и сферу публичной политики, фактически – сферу формирования базисных форм общественных интересов. Наше признание правомерности подобного разделение и позволяет нам новое временное возвращение в сферу реальной истории.

Перед глазами не только автора, но и всего современного ему поколения еще жив пример такого политического деятеля как Л.И. Брежнев, фактически пренебрегавшего репутационной составляющей своего имиджа. Хотя, может быть, больший репутационный афронт допускал уже и его предшественник Хрущёв, но случай Хрущёва и следует понимать явным образцом странной ситуации абсурдности некоторых политических идей и инициатив, здесь же мы имеем дело с примером фактически полного игнорирования фактора личной привлекательности. Фактически Брежнев, если и допускать подобную терминологию, производил впечатление некоего «фронтмена», когда характер его деятельности и порождал впечатление вторичности его фигуры в сравнении с проглядывавшей за ним условной «закулисой». Иными словами, Брежнев и представлял собой фигуру лишь условного «фронтмена», олицетворяющего собой определенный политический «бренд».

И тогда подобной позиции фактического безразличия к оставляемому в публичной сфере впечатлению, и следует противопоставить свойственное Л.Д. Троцкому (наиболее яркой среди подобного рода фигур) отношение к своему публичному имиджу, с горячностью парировавшему любое публично предъявленное ему обвинение или возражение. Здесь уже собственно картина подобного рода «контраста» и позволит нам возможность задания неких условных «крайних позиций» также условной шкалы «публичной презентации». Фигурой, характерной для одной из крайних точек такой шкалы и следует понимать личность, собственно и склонную рекомендовать себя понимающей любую проблему и в принципе презентующей себя «способной к ведению любого рода политической активности». Фигурой, характерной уже для другой крайней позиции той же шкалы тогда и следует признать личность, явно допускающую для себя ограничение «озвучиванием» идей и инициатив, явным образом видимых исходящими от его окружения.

Однако и характеру презентации политической фигуры в сфере публичной политики не обязательно принимать вид подобного рода «крайних» форм. Например, того же Сталина и характеризовало некоторое «компромиссное» и специфическое отношение к публичному неприятию исходящих от него идей. В ряде выгодных ему случаев Сталин даже позволял себе удостоить оппонента персонально адресованным ответом, однако во множестве иных случаев презентации в публичном пространстве он явно предпочитал «пропустить удар», позволяя себе «дать ответ» уже в сфере административного контроля. Тогда и мы, определяя данный способ действия в качестве некоей специфической «тактики», и позволим себе определение целого ряда политических фигур, для которых лишь в какой-то мере важно сохранение отличающего их публичную репутацию качества, именно посредством любопытного понятия полу-бренд. Те же их явные противоположности, что и признают как непременно существенную составляющую их высокой публичной репутации, что и вынуждает их к исключительно самостоятельной защите занимаемой публичной позиции, мы тогда и обозначим понятием генераторы.

Если говорить о реальности, то генераторы и чистые «бренды» среди политических фигур – все же довольно редкое явление, их появление связано или с историческими событиями революционного времени или, что характерно для «брендов», с периодами в известном отношении «дряхления» общественного механизма. Типичный пример политика – это фигура, действующая в расчете на репутационную достаточность в отношении той массы общества, которую такой лидер и склонен причислять либо, в ситуации демократического устройства, к числу своих сторонников, либо, в ситуации недемократического, к «послушному» большинству. На этом поле он не позволяет себе репутационного проигрыша, когда на других полях – он явно практически допускает именно «пассивную» форму поведения.

Игру на поле публичной политики в таком случае и следует рассматривать как игру, в одном случае, на удержание формирующего политическую репутацию большинства, или, в другом, как игру на изменение характера репутации. Из современных примеров игра на изменение репутации в наибольшей степени удалась Б. Ельцину, сумевшему позиционировать себя в качестве приверженца демократической альтернативы, хотя в дальнейшем фактически проводимая им политика не позволила ему ее удержать. Но в большинстве случаев, при стабильном развитии событий основные цели политиков в сфере публичной деятельности – удержание того большинства в обществе, что и обеспечивает подобным политикам определенный уровень закрепившейся за ними репутации.

Тогда вслед за рассмотрением специфики, характерной сфере публичной политики и проблем репутационного позиционирования, нам и следует обратиться к предмету старательно обойденной Лениным проблематики – соответствия между личностными качествами администратора и конкретными потребностями системы управления в уровне административной функциональности ее верхушки. Насколько рационально было выраженное им требование «терпимости», вроде бы необходимой условному «идеальному» генсеку? «Терпимость», как мы ее понимаем, означает допущение человеком альтернативной и, в значительной мере, идентифицируемой им в качестве «неверной» точки зрения. Для администратора, занятого деятельностью по оформлению и проведению в жизнь некоторых решений фактически допустим некоторый конфликт в понимании вещей до принятия решения, но, тем самым, фактически он недопустим как таковой.

Однако сам по себе данный вопрос более сложен, что тогда и следует признать основанием для рассмотрения предмета разнообразия возможных конфигураций скрытой от досужего интереса и локализующейся в узком кругу администраторов сферы принятия решений. Тогда и следует условиться, что общий настрой сферы, названной у нас «сферой публичной политики» задает сфере принятия решений некий «стратегический контур» внутри которого эта сфера и свободна в принятии тех или иных решений, уже специфичных той же характерной им «тактикой». Но, в действительности, правомерно ли понимание связи между двумя сферами как явно ограниченной рамкой тех «общих требований», что сфера публичной политики в любом случае способна предъявлять сфере принятия решений?

Здесь на вопрос об ограничении связи двух сфер лишь рамками «общих требований» мы и позволим себе предложить отрицательный ответ, и тогда и обратимся к построению некоей «формулы» подобной связи. Данная «формула» и будет позволять то построение, что сфера публичной политики и предполагает сопряжение с определенной закрытой для внешнего мира сферой принятия решений через нечто «систему адресации», то есть комбинацию очевидных «открытых» адресов, предназначенных для направления запросов и требований «со стороны общества», включая сюда и сферу публичной политики. Одно дело, когда возникновение подобного запроса означает выражение коллективной воли и подразумевает общение власти, как, с одной стороны, выделенного в статусе «компетентного лица» индивида и, с другой, «мiра» (термин В. Сироткина) служащего в качестве некоторого «коллективного голоса». Фактически данный порядок существенно меняет свой характер в случае, когда, отказываясь от сплочения в подобного рода «мiръ», общество и перестраивается на порядок общения с властью посредством представительства локальных групп. Примером последнего и следует понимать адресацию к власти профессиональных, производственных, половозрастных, культурных коллективов, «групп ветеранов» и т.п. Система управления, далее, может, наконец, и не признавать никаких коллективных форм взаимодействия власти и общества, позволяя тогда только форму взаимодействия власти и индивида. Просто в развитие темы следует дополнить, что разговор о «генсеке» собственно и происходил после принятия странного решения о запрещении в РКП(б) «фракций». Наконец, не исключен и вариант «изолирующего» построения системы управления, когда кто бы то он ни был, и какая бы это ни была социальная структура, все равно лишены возможности обращения к власти без некоего комиссионера-посредника, что и составляет собой характерный способ построения системы управления для любых форм феодально-монархического устройства.

Тогда принимая во внимание изложенную выше аргументацию, и дополняя подобное представление и рядом постулатов, мы и обратимся к построению классификации административных структур или административного «аппарата», действующего в сфере принятия решений. Здесь уже согласно специфике функции, собственно и исполняемой лидером администрации, мы и распределим такие структуры согласно следующей типологии:

И здесь достаточно лишь взгляда на данную классификацию, чтобы и располагать возможностью проведения очевидных параллелей между конкретной формой административного построения и порядком взаимодействия носителя власти со сферой публичной политики.

В частности, если структура общества и предполагает построение по схеме взаимодействия «мiра» и «власти», посредством фактически прямого диалога репрезентативного коллектива и административного лидера, то такому лидеру практически невозможно прожить без проявления очевидных качеств «аналитика». Причиной подобной специфики и следует понимать собственно «логику» условного «прямого» диалога, непременно и предполагающую быстрые ответы на прямо поставленные вопросы. Если же некое общество уже склонно уйти от практики выражения общей позиции посредством согласованной позиции «мiра», то это и обращается изменением и непосредственно порядка управления, поскольку центр внимания перемещается в сферу частного интереса, а последний непременно и требует совмещения с множеством прочих присущих данному обществу проявлений других частных интересов. Именно той форме диалога «власть – общество», в центре внимания которой и находится частный интерес, и будут соответствовать системы, определенные в предложенной нами классификации в качестве позиций (б) и (в). А далее в обществах, теперь уже в сильной степени предпочитающих частный интерес общественному, как правило, оптимальной и следует понимать систему (г).

Тогда мы и позволим себе возвращение к ситуации с «генсеком», и ее рассмотрение на предмет определения, хотя бы только и гипотетического, развития событий на общественной сцене в тот исторический период. Данный исторический период и следует определять как время прохождения процесса, собственно и обуславливающего постепенное устранение любых форм коллективного диалога между административной верхушкой и широкими слоями общества. Подобная форма социального устройства фактически и не обращалась никаким источником потребности в таких качествах лидера, как способность полноценного представительства в публичной сфере, а кроме этого, еще и ввиду распада общей деятельности управления на исполнение множества частных функций наиболее рациональной формой административной структуры именно и оказывалась схема (в). Более того, подобное направление развития было предначертано еще собственно решениями Ленина, и порождало следующую важнейшую потребность – нахождения во главе администрации лица с безразличной публичной позицией и, напротив, существенной позицией в отношении способности контроля административного аппарата.

Отсюда и следует понимать возможным предъявление Ленину и его адептам вполне оправданного упрека в необъяснимо узком понимании социальной действительности. Социальные отношения и следует определять не только комплексом зависимостей, так или иначе восходящих к имущественной стратификации, но и комплексом также объективно отличающих некоторую форму общественного устройства схем построения административного взаимодействия. Однако здесь уже важно понимать, что та составлявшая еще предмет интереса Маркса и Энгельса система «капиталистического Запада» и позволяла признание фактически устранявшей разнообразие форм подобного «механизма» за счет повсеместного распространения унифицированной схемы «буржуазной демократии», специфичной еще и ее корнями, уходящими в традицию римского права. И характерное Марксу и Энгельсу видение специфики социальных отношений именно и предполагало построение в «парадигме» подобной «буржуазной» демократии, вне какого-либо предвидения теперь уже и возможности переноса предложенной схемы в другие формы административного «обустройства» общества. Однако и само «буржуазное» благообразие машины демократии, украсившее и утопии Маркса и Энгельса, и послужило той продуктивной иллюзией, что и позволило мимикрию явно деспотических форм административного устройства теперь уже в известном отношении «под демократию».

И, наконец, переходя уже к завершающей стадии нашего анализа, мы все же позволим себе и попытку рассмотрения в известном отношении «макиавелистской» составляющей реальной политики. Почему именно Сталин заслужил ту ленинскую оценку, где он был назван способным «заключить гнилой компромисс и обмануть»? В принципе, не отличает ли определенная иллюзорность и сами надежды на исполнение неких сталинских обещаний, и не представляют ли обещания со стороны Сталина просто вынужденное средство смягчения его позиции перед своими визави? Как правило, подобные обвинения и адресуют Сталину представители того периода отечественной истории, что и отмечено значимостью публичной сферы для социальной ситуации в целом. Как правило, Сталин не выполнял обещания о предоставлении этим лицам административных должностей или открытия для них выхода во «временно» закрытую сферу публичной политики. И, как правило, такие обвинения не следовали в адрес Сталина со стороны его основных функционеров Молотовых, Кагановичей, Хрущёвых и Маленковых. Самая радикальная среди них, а именно уже высказанная Хрущёвым критика не видела в сталинских действиях никакой особой изобретательной изощренности. Цитировавшийся нами А. Ваксберг оценивает сталинскую тактику в дипломатической сфере по существу как «тупую», еще один исторический публицист И. Бунич («Крах операции «Гроза») оценивает Сталина как человека, легко становившегося объектом манипулирования и т.п. (Современная и уже куда более близкая научной состоятельности история видит Сталина, а мы говорим именно о работах Марка Солонина, администратором, до конца не осознававшим специфику контролируемого им общества.) Мы сами позволим себе оценить Сталина тем реальным литератором-дилетантом (М. Вайскопф, «Писатель Сталин»), что в интеллектуальном смысле оставался человеком, не способным к проявлению должного уровня научной обстоятельности, и потому не стеснявшимся украшать своим именем явно лишенные какой-либо глубины трактаты подобно «Марксизму и вопросам языкознания» и т.п. Тогда в чем же именно и следует видеть пресловутый «макиавеллизм» этого политического лидера?

Дело в том, что сталинское «коварство» сохраняло свою опустошительную силу только в среде людей, погружавших сознание в мир определенного рода иллюзий. Сталин перенял от Ленина и развил один вид искусства, – а именно искусство построения ложной сцены публичной политики. Да, он мог обещать и даже выпускать кого-либо на такую «сцену», но дело в том, что сама данная сцена и имела смысл лишь театра мистификации. Хотя она даже предполагала и соблюдение всех правил сценографии, но зачастую и публика принимала такие спектакли не вполне искренне. И тогда пусть для не понимавших фарсовости этой фиктивной публичности и стремившихся занять на ней место, «ловкие» ходы Сталина выглядели действительно «макиавелистскими», когда всем тем, кому было характерно хотя бы то же отличающее работника административного аппарата понимание, подобного рода ходы виделись весьма прозрачными и даже банальными.

Как мы понимаем, незащищенность общества, явно и позволившего навязывание ему эту фиктивной «публично-политической» сферы, и заключалась в характерном для него не особо развитом понимании собственно условий социальной действительности. Но проблема «культурного фундамента», лежащего в основе понимания обществом проблем собственного существования, уже выходит за рамки настоящего рассмотрения. Реальный же философский результат нашего анализа мы именно и видим в получении представления о специфических условиях формирования отношений между сферой публичной политики и закрытой, элитарно замкнутой сферой принятия решений.

09.2006 - 01.2017 г.

Литература

1. Сироткин, В., "Почему Троцкий проиграл Сталину", М., "Алгоритм", 2004.
2. Арутюнов, А., "Ленин. Потрет без ретуши", М., "Вече", 2002.
3. Островский, А., "Кто стоял за спиной Сталина", М., "Олма-Пресс", 2002.
4. Ваксберг, А., "Царица доказательств", М., "Книга и бизнес", 1992.
5. Вайскопф, М., "Писатель Сталин", М., "НЛО", 2002.