Исходный пункт настоящего анализа - пояснение, что предлагаемая теория революции - далеко не теория, претендующая на полноценный охват явления революционного взрыва, здесь мы ограничимся лишь тем пониманием предмета такой теории, что задает условие одного весьма важного фактора, составляющего собой значимый мотив или мотивы революционной активности. Данный предмет - никоим образом не экзистенциальная, но поведенческо-психологическая мотивация условного «среднего члена общества», подвигающая его на повышение активности в части институционального обустройства общественных отношений. То есть природу революционных событий мы определим здесь как в известном отношении последствие преобладания равно и «ощущения психологического дискомфорта». Или - мы предпримем попытку выделения «далеко не животного» психологического мотива, представляющего собой источник той формы недовольства порядком вещей, что и порождает идею резкой смены существующей формы общественных отношений, но не адаптации самих социальных отношений или приспособления члена общества к действующей форме социального устройства.

Огл. Феномен простоты бытия

Практически каждая теория, представляющая человека как «существо социальное» все же пренебрегает тем фактом, что социальное в человеке равно продолжает и присущее ему биологическое. Напротив, мы признаем правомерность оценки, что если на человека не действовать посредством социальных и культурных раздражителей, то тогда в состоянии условной «культурной изоляции» он способен довольствоваться и биологически достаточным способом бытия, вступая в общественные отношения лишь в той мере, в какой того требует его «сугубо животная» биология. Такого рода состояние вовлечения человека в общество - это тогда и нечто «биологический» формат запуска механизма социальных отношений, когда индивиду не приходит в голову идея запроса тогда и специфических «социальных» благ. Или - в границах данной схемы само социальное тогда и подобает расценивать как с одной стороны сугубо функциональное, так, с другой - и как представляющее собой реальность особой социальной потребности или «социального соблазна», что допускал бы его проявление тогда и помимо своего рода «естественного» проявления «биологического» комплекса потребностей.

Кроме того, данная схема, предполагающая реальность базисной формы «простого биологического» запроса, конечно же, это явное упрощение, фактически пренебрежение рядом реалий социальных практик, но и упрощение, уже достаточное в отношении, что некую несложную форму социального обустройства можно представить и как условное состояние «сугубо биологической» формы человеческого бытования. То есть в такой характерно искусственной картине жизненные обстоятельства «простого крестьянина» и позволят их представление как не более чем «животная» форма существования, хотя любая возможная версия «уклада сельской жизни» явно предполагает наполнение чуть ли не необъятным объемом социального опыта.

Однако на этом возможна и постановка точки в условной «теоретической» части настоящего анализа и переход в его развитии к представлению живой иллюстрации. Конечно же, из памяти старшего поколения никуда не пропала и популярная в прошлом песня «Валенки». Текст этой песни содержит и такой куплет:

Конечно, этому куплету, как и всякой литературной форме, равно дано предполагать и несколько смыслов, но для нас здесь существенно все же его значение как исторического свидетельства, а именно - указания на факт, что сельское население в России могло ходить босиком даже и в морозную погоду. Хотя с точки зрения требований придания необходимой точности анализу такой «факт» - фактически допущение, но он находит свое подтверждение и в другом историческом факте. Истории также дано заключать собой и те свидетельства развития ситуации, сложившейся осенью 1916 года, когда российские воинские эшелоны, уходившие с места погрузки с полностью экипированным личным составом, прибывали на фронт такими, когда 10 - 15 % контингента оказывалось без сапог. Современному горожанину сложно представить картину, когда бы он собрался сделать вылазку на природу и не надел бы водонепроницаемой обуви. Но мы в настоящем рассуждении явно располагаем возможностью совмещения двух рассматриваемых свидетельств - песни «Валенки» и факта из истории первой мировой войны, - скорее всего, призываемым из глухомани рекрутам обувь не требовалась даже и в периоды холодной и мокрой погоды, поскольку в их сознании явно отсутствовала и как таковая идея подобной потребности. Поэтому они с легкой душой и обменивали такие ненужные им предметы на водку, в их понимании - более необходимую вещь в обиходе. Во всяком случае, здесь не исключено и такое предположение - некоторые особенности бытия человека, быть может, уроженца отдаленных мест, и обращали отдельные предметы достававшегося ему армейского обмундирования тогда и своего рода «избыточной» частью имущества. Тем более, такой факт хорошо ложится и на факт существования другой отличительной особенности той эпохи - следовать в церковь на службу босиком, но с сапогами на плече и стоять службу обутым.

Такие пусть немногочисленные фактические свидетельства (а желающему их расширить мы советуем познакомиться с зарисовками простого быта России той эпохи, представленными в «Блоге толкователя») и позволяют нам прибегнуть к одной весьма важной философской оценке. Бытиё простого человека в России в период, предшествовавший 1917 году - это и очевидное отсутствие обременения этого бытия сложными формами обихода общей культуры, поскольку даже в далеко не простых погодных условиях такой человек находил возможность обходиться лишь тем, чем и наградила его природа. Такая установка - обходиться тем, что давала природа, собственно и определяла жизнь людей этой исторической эпохи.

Огл. Особого рода воздействие «культурного притяжения»

Итак, человек, характерно привыкший разгуливать босиком по морозу, поступает на военную службу, где в качестве обязательного элемента обмундирования ему выделяются сапоги. Конечно, подобная ситуация позволяет сравнение с одеванием ошейника на собаку, но в ее отношении возможен подбор и несколько иных ассоциаций. В этом случае как никогда уместна та мысль, что человеку в подобном отношении явно присуще испытывать тогда и ощущение как бы «обретения себя» на положении субъекта другой культуры, и если такая культура и обращается в его глазах предметом «более позитивной» картины, то он испытывает здесь также и состояние культурного шока. То есть, как ни странно, армейская «лямка», непременно сознаваемая как обуза или тяжкое испытание выходцу из среды более развитой культуры, для представителя среды достаточно примитивной культуры - это и очевидный субъект «культурного притяжения». Тогда и используемый в то время в России метод ведения войны за счет бесконечного наращивания призывного контингента, если и судить сквозь призму такого рода «культурного притяжения» равно подобает расценивать и как непременный «революционизирующий» фактор. То есть - восприятие человеком примитивной культуры одного обстоятельства нахождения в армии, «постоянного ношения сапог» равно и в значении прямого «свидетельства обреченности» то и непосредственно его исконного существования и рождало в нем идею изменения существующего порядка.

Нам сложно судить, насколько все же справедливо предложенное здесь допущение, но равно и фактор «культурного шока» для определенной части общества - это и явный фактор усиления революционного настроения. Кстати говоря, подтверждением этой нашей мысли мы видим и фактор существовавшей в той же послереволюционной России своего рода «моды» на стиль одежды в виде ношения военной формы. То есть военизация общества за счет непомерного масштабирования воинских контингентов и обратилась в тех обстоятельствах одним из средств разрушения «культурного фундаментализма» только лишь за счет ознакомления представителей патриархальной среды с реалиями другой, более насыщенной формы культуры.

Но возможно ли здесь приведение примера воздействия «культурного шока» равно и в неких иных обстоятельствах? Если, например, спросить В.С. Высоцкого, то ситуация такого влияния явно знает и иной свой пример, о чем и подобает судить по присутствующему в одной из его известных баллад риторическому вопросу «зачем мне рубли за подкладкой?» В какой-то мере и события краха CCCP также позволяют сопоставление и с действием фактора «культурного шока». Живший в то время в этой стране непременно вспомнит, какое значение в бытовом обиходе придавалось тогда валютной торговле через сеть «Березка» или формам комиссионной торговли, по большей части представлявшей собой канал вторичного импорта. То есть в сознании того общества также закреплялось осознание и несостоятельности его настоящего существования в силу возникающего в нем чувства «культурного притяжения» к элементам и формам иной культуры.

По существу, ту же «подкладку» можно понимать присутствующей и во вспыхнувшей в недавние времена эмиграции из стран Африки в Европу. Такого рода эмиграции явно не довелось бы принять ее теперешних масштабов, если бы ее не поддерживал и тот фактор ментального подкрепления, что можно обнаружить и в ряде мотивов, следующих со стороны «культурного притяжения». То есть - сам по себе патриархальный уклад и не более чем жизненные неустройства патриархальной среды вряд ли надлежит расценивать и в значении источника осознанного намерения поиска счастья в иных краях. В одном из обсуждений настоящего эссе нам также предложили пример, когда появление некоторого достатка у человека в современной африканской деревне в первую очередь мотивирует его на приобретение телевизора с большим экраном и приемника спутникового телевидения. Далее такой счастливый обладатель подобного источника нового культурного опыта устраивает для односельчан платный кинотеатр из приобретенной техники; не будь такой возможности усвоения внешней культуры, вряд ли бы сложилось и как таковое данное направление потока эмиграции.

То есть фактор «революционного настроения» - это все же и некая форма связи с того или иного рода «культурной приманкой»; если бы воздействие такой «приманки» просто было бы исключено, то, как можно предположить, выражение недовольства оборачивалось бы и элементарным бунтом. Но, в таком случае, как можно характеризовать создаваемое культурным шоком состояние интенционального или мотивационного «ядра» определенного комплекса человеческих интересов?

Огл. Идея «жить как человек»

Теперь же мы поставим перед собой задачу определиться в том, почему же многие поколения людей были способны жить в той непритязательной обстановке, где нормальным понималось выходить на мороз босиком, и почему в какой-то момент некое культурное влияние «опрокидывало» эту «жизненную парадигму». Дело в том, что на сугубо ментальном уровне здесь необходимо проведение различия между условными «идеей бунта» и «идеей революции». Хотя подобное разделение, как и всякую иную реализацию типологии, вряд ли правильно понимать предполагающим достаточную четкость проведения различия, но, тем не менее, это различие непременно реально. Идея бунта - это, в целом, «консервативная» идея в любом случае возвращения некоего «утраченного» - в одном случае бунта в значении мести и потому средства возмездия, и, в другом, бунта в значении устраняющего неравенство контрпродуктивного разрушения. Бунт непременно преследует цель разрушения «социальной вертикали» или устранения социального дисбаланса с возвратом системы в некое «более однородное» прошлое положение.

Напротив, «идея революции» - это никогда не «консервативная» идея. Идея революции в любом случае это идея новации, или идея принесения тех или иных улучшений, замещения условного «старого» или просто некоего прежнего то непременно же идеей, обещающей неизведанное или заимствуемое «новое». В таком случае сама идея революции и невозможна без обретения сугубо ментального концепта некоторого вожделения или соблазна, известной идеи «светлого будущего». И вопрос здесь может заключаться лишь в том, что же следует понимать «поставщиком» (источником заимствования) или генератором такого рода концепта. В том числе, конечно же, роль такого «поставщика» дано принимать на себя и рассмотренному выше состоянию «культурного шока» или и какому-либо состоянию «культурного притяжения». Но в этом случае чему же именно дано побуждать человека к совершению поступков инициации новых и необычных форм социальной организации?

В первую очередь, такого рода «источник инициативы» - это и неудача в обретении тех социальных условий, что достаточны для принесения желаемого общекультурного эффекта. Само по себе действие культурного шока явным образом предполагает отнюдь не деструктивную «бунтарскую» идею «а почему так?», но, любым образом, тогда и творческую идею «а почему невозможно иначе?» Поскольку последствием культурного шока оказывается не стремление к нарушению некоторых обстоятельств или социальных условий, но стремление к их созданию, то оно действительно наделено способностью «побуждения созидательных сил», о чем много рассуждают некоторые идеологи, не вполне отдавая себе отчет в смысле обсуждаемого ими понятия. Человек, мотивированный, в известном смысле, тогда уже и на «творческую» форму активности, потому и обнаруживает стремление к интеграции в общественные структуры, к коммуницированию в гражданской среде, к развитию интереса в отношении социально-культурного предложения и т.п. Проще говоря, здесь человека в сильной степени начинает привлекать и те же чтение прессы, выборы комиссаров и посещение митингов.

Отсюда и сама идея революции, в отличие от куда более простой идеи бунта и обращается идеей вовсе не «свержения царя», но идеей «выборов комиссара», то есть идеей определенного понимания персоналии выбора как непременного олицетворения то и возможных надежд на изменение «к лучшему» или «в лучшую сторону». Революция и происходит лишь в случае, когда человеком владеет или характерное осознание или, пусть даже и смутное представление о благах, ожидаемых от вожделенного им институционального обустройства; то есть побужденный неким культурным шоком на некий процесс «интенционального творчества» человек и вырабатывает в себе представление в форме «видения будущего». Здесь хотя вполне возможны и различные комбинации такого рода «видения» будущего, например, обещаемого тем же фашизмом состояния соединения «порядка и достатка», но если какая-либо подобная составляющая в развертывании социального конфликта явно отсутствует, то тогда и природа такой формы неповиновения это непременно же и форма «бунта».

В таком случае, как тогда надлежит характеризовать природу идущей от состояния культурного шока особой формы «интенционально мотивируемого творческого восприятия социальной действительности»? Скорее всего, такого рода «творческое восприятие» и есть видение человеком его состояния «присутствия» в социальном пространстве, равно обставленное и некоторой общекультурной атрибутикой. Очевидные составляющие такой атрибутики это, конечно же, и материальное благополучие, но и не только оно, но и духовно-нравственное благополучие - в простейшем случае доступность образования или принадлежность национальной страте. Иными словами, культурный шок и правомерно расценивать в значении источника в известном отношении «визуализации счастья», приход которого связывается с тем, что все то, недостаток чего будоражит внутренний мир человека, и видится допускающим обретение лишь посредством установления «нового порядка». В подобном отношении одно несомненно - революционная идея и есть в широком смысле идея обогащения социальной среды, но никак не идею обеднения состава этой среды, что «как идея» характеризует тогда и альтернативную форму протестного порыва - решимость к поднятию бунта.

Огл. Пороговые эффекты

Тогда если принять за основу предложенные здесь оценки и концептуальные положения, то что именно можно понимать причиной бесполезного ожидания отдельными пророками и проявления в обществе революционных настроений? Общество в целом нередко способно обнаружить и такие качества, как широко укоренившееся недовольство, неверие, зараженность «интеллигентским» скепсисом, но подобные проявления никоим образом не предполагают обращения равно и подъемом революционных настроений. Подобного рода «дух» тогда и обращается в известном отношении «заколдованным» - что не происходи в обществе, как не изменяйся к худшему общая обстановка, такие состояния «социального стресса» никак не предполагают обращения значимыми проявлениями революционных настроений. Скорее всего, в этом случае и характерная причина устойчивости существующего порядка - равно же обстоятельство, что формированию революционизирующего сознания необходимо и некое «видение перспективы», а оно явно исключает какой бы то ни было «простой» порядок порождения. Другими словами, со стороны разнообразных культурных раздражителей не возникает такого воздействия или не приходит такого «соблазна», что позволял бы тогда в соотнесении с негативным социальным фоном порождение идеи и условно «светлого» будущего. В таком случае, какого развития силы воздействия и подобает ожидать в случае, чтобы ощущение неустройства или даже относительного неустройства приобретало бы и вид осознанной формы «революционной» интенциональности, направленной на создание и нечто более привлекательной «вожделеемой» действительности?

Здесь, конечно же, подобает учитывать, что возможный источник «революционной интенциональности» - никак не реалии, определяемые в некоей «абсолютной» мере, якобы применимой к любому промежутку социальной истории, но выделение неких релятивных зависимостей. Здесь, скорее всего, следует говорить о формировании такого осознания условного вожделеемого состояния «стиля» существования, что непременно позволял бы понимание совершенно иным стилем существования, нежели непосредственно принятый «стиль». Революционное сознание именно и формирует идея обещающей позитивные результаты то непременно же категорической ревизии действующего стиля существования или продолжающих его форм воплощения.

Другими словами, вне формации «текущего» бытия тогда надлежит произойти выделению (обнаружению) или своего рода «изобретению» того особенного стиля существования, что мог бы обрести признание от значительной части общества равно и в значении обещающего воспроизводство то и совершенно иного экзистентного фона. Например, в России значительная часть общества тогда и обнаружила приверженность идее радикального изменения экзистентного фона в виде той же идеи «земли», вернее - полностью автаркического крестьянского хозяйства, о чем так мечтали крестьяне или идеи фабрики под управлением рабочих, что казалась столь привлекательной формой существования человеку наемного труда. Кроме того, аналогичный смысл выражали собой и идеи «отмены сословий» или создания национального государства, воодушевлявшие тогда и того мелкого собственника, что был более вовлечен в рыночные отношения, нежели тот как бы «капиталистический» способ ведения хозяйства, что отличал манеру ведения хозяйства у экономически менее продвинутого русского крестьянина.

Или - вполне правомерна оценка, что идее революционного преобразования в какой-то мере надлежит нести и ценность «панацеи». Такого рода неоправданным ожиданиям довелось проявиться и в недавней российской истории, где рыночные отношения понимались как бы «прямым источником права» вместо того, чтобы право в его естественной специфике культурной проекции и предполагало бы привнесение в общественные отношения. Но если как таковой надежде на обретение условной «целительной» возможности социального переустройства и выпадает обрести надлежащую силу, то потому имеет место обретение и страстного желания «земли» или обобществления, что фактически понимается возможностью равно и своего рода «остающегося последним» средства спасения. Напротив, если условным «желающим земли» хотя бы отчасти овладевает осознание недостаточности для его хозяйственного укрепления всего лишь одной такой материальной основы и, вместе с этим, понимание потребности в прибавлении к «земле» крепкого культурно поставленного хозяйства с выходом на устойчивый рынок сбыта, то он фактически обретает иммунитет от соблазна такого упрощения. Напротив, если картина мира, то есть картина социальной действительности и строится на манер ее воспроизводства в облике характерно простой композиции, то и возможностям зарождения простых надежд дано развить тогда и колоссальную силу разрушительного урагана.

Тогда если признать правомерность предложенных здесь оценок, то существенным для революционизирующего сознания «пороговым условием» и обращается не как таковая идея, но качество этой идеи быть заданной на фоне некоей картины мира еще и притом, что отношения этой идеи и реальности видятся сквозь призму определенной степени сложности таких отношений. Тем не менее, стоит такой идее в этих условиях обрести и качество определенной сверхценности, то она и осознается как ключевой фактор, чего недостает для решительного изменения к лучшему. Опираясь на подобное видение, его обладатели тогда уже усиливают или учащают предпринимаемые ими попытки достижения заветной цели равно и путем приведения в действие данного фактора. Но если у некоего потенциального источника привлекательности или недостаточно высока ценность, или такую ценность фактически скрадывает и более скептически устроенный опыт, то в такой ситуации не возникает и та самая «разница потенциалов» что в ином случае набирает достаточно энергии и для получения «электрического разряда».

Огл. Возможно ли нарастание революционных настроений?

Если революционный взрыв прямо предполагает период его подготовки, то как тогда можно характеризовать условие продолжительности такого периода? Достаточно ли революционному настроению в обществе непродолжительного времени вызревания или оно предполагает формирование в течение продолжительного срока? Такие вопросы вряд ли предполагают однозначный ответ, поскольку само собой революционное «настроение» вряд ли допускает признание за ним и качества простоты - источник подобной ментальной структуры то непременно же и некий ряд составляющих.

Начать же такой анализ следует с принятия допущения, что революционное настроение все же формируется как нечто отдельное, когда все прочее, что обеспечивает образование не собственно форм или составляющих такого настроения, но побуждений или средств инициации, определяющих эти формы - также предполагает и свой собственный порядок развития. Вполне возможно, что работающий на промышленных предприятиях персонал сам по себе не приходит к идее управления производством вместо хозяина, но усваивает такую идею благодаря деятельности революционной интеллигенции, пропагандирующей подобные возможности. В свою очередь, сама идея «общественной собственности на средства производства» как-то формируется в среде интеллигенции вне того, что в настоящий момент склонен сознавать в отношении перевода предприятий в общественную собственность занятый там персонал. Возможно, что и персонал способен отвергнуть идею такой перспективы тогда и в силу осознания такой своей собственной особенности, как малограмотность и неспособность к принятию на себя столь серьезной ответственности. Но в некоторый момент, пребывая под влиянием определенной пропаганды, персонал может заявить и требования передачи промышленных предприятий в его коллективное распоряжение. Но данное рассуждение все же потребует и того дополнения, что и пропаганду не следует демонизировать, она далеко не всесильна и преуспевает лишь в случае попадания на почву предрасположенности к тем или иным пропагандируемым идеям.

Продолжить же настоящий анализ можно посредством принятия двух следующих допущений. Первое - то, что концептуальные скелеты «революционизирующей интенциональности» могут предполагать достаточно длительный период их вызревания. Причем подобное «вызревание» способно совершаться не только в умах интеллигенции, но - при условии достаточной простоты такого рода революционной «программы», - формироваться и в сознании самих масс, совершающих революционные события. Требования «земли», «мира» или «отмены сословий» не настолько сложны, чтобы для их осознания появлялась бы необходимость в особенно сильном интеллекте, но здесь не следует торопиться и с тем, что такие идеи как бы «само собой» формируются в широких слоях общества, хотя не исключен вариант и такого порядка их становления.

Еще один существенный аспект - то обстоятельство, что и предполагает выражение в метафоре «обед подают разогретым». Имеет ли место вызревание в широких слоях населения каких-либо революционных идей, это уже не столь важно, как важно, что непосредственно ситуация нахождения широких слоев населения под влиянием впечатляющего их «соблазна», собственно и наращивающего «энергию» их социальной мобильности и вынуждает к поспешности предложения им «ясной и понятной» программы преобразований. Именно на подобное обстоятельство и указывала ленинская критика «хвостизма» - неумения своевременного выдвижения необходимых лозунгов жаждущей их обретения «массе». И одновременно здесь важно еще и то обстоятельство, что, как правило, широкие слои общества «недолюбливают» сложность. Потому и непременное качество любой такой революционной «программы» и образует ее «понятность», хотя в действительности ненамного в такой своей «понятности» уходящей и от явной формы демагогии. В действительности, как показывает история, достаточно и десятилетия для замещения свергнутых Бурбонов теми же Бонапартами или для замещения батрачества на помещичьем поле на практически то же батрачество, но на просторах колхозных полей. Но у революции свои законы и они - никоим образом не законы «далекой перспективы», но законы некоего «момента обострения», в чем именно и следует отдавать отчет. Однако неверным следует понимать и преувеличение проскальзывающей в данной оценке идеи в некотором отношении «бессмысленности» революции, просто в определении социального результата революции не следует целиком полагаться на содержание лозунгов, под которыми непосредственно и разворачиваются революционные события.

Теперь уже возможно и обобщение изложенного здесь понимания предмета «периода вызревания» революции или принятие допущения, что за концептуальным скелетом революционных лозунгов в любом случае скрывается и некая долгая история, когда «вброс» лозунгов в массу скорее реализуется не за столь продолжительный период времени. То есть - хотя формы воплощения революционного порыва все же предполагают и их «долгое вызревание», но ситуация революционного подъема общества способна складываться и в короткий срок в силу определенного стечения обстоятельств. Хотя при этом и обстоятельствам, вызывающим революционный подъем дано знать и их собственную историю, но эта история - уже никоим образом не история момента «подготовки» революции, но история деградации или краха социальных институтов.

Огл. Комбинация из соблазна, руководящей идеи и утраты сдерживания

Теперь же мы предпримем попытку изображения картины предреволюционной атмосферы тогда и как картины совмещения всех необходимых условий, определенно обещающих инициацию революционных событий. Конечно, такова картина, когда широкими слоями населения владеет специфическое состояние осознания, собственно и подсказывающего, чего же именно они лишены, как и того, что тогда и надлежит расценивать в значении источника угнетающего их психику социального стресса, так и того, что определяет присущие им желания, а с тем - и «достижимые» результаты изменений. Однако здесь же и обязательное дополнение такого объема условий - это и некое следующее условие, то, что коренится непосредственно в «предреволюционной атмосфере».

То есть непременный фрагмент интересующей нас картины - тогда и тот особенный фактор, что можно расценивать как фактор утраты сдерживания. Конечно же, речь здесь идет не о прекращении действия внешних препон в отношении инициативы, направленной на социальные институты, но - о моменте утраты внутреннего или условного «психологического» сдерживания. В данном случае речь идет о ситуации, что в одном известном романсе и выражена в словах «ничего не свято», а если определить эту ситуацию средствами формальной интерпретации, то ее надлежит расценивать как нечто ситуацию десакрализации. Прямой образец этой ситуации - это и овладевшая массами в одной известной предреволюционной ситуации легенда «распутинщины» и близко сопровождавшая ее другая легенда о «бездарности царских генералов и сановников». Конечно же, здесь не исключена оценка, что эти представления имели под собой и вероятные основания, но дело не в этом, но в том, что сама фабула подобной легенды как бы «утрировала» образующий ее негатив, лишая носителей прерогатив и какого-либо нравственного авторитета, тем самым - обесценивая и сами их персоналии. Здесь естественно присущее человеку внутреннее сдерживание как раз и устранялось не по причине существенной силы испытываемого им эмоционального стресса, но и самим его нежеланием адресовать неким важным составляющим социальных институтов и каких-либо своих существенных ценностных проекций. В отношении таких социальных институтов или их индивидуальных представителей его сознание не наполнялось и каким-либо сдерживанием собственно потому, что в смысле ценностной оценки такие институты и позволяли определение на положении «ничто». Или, если утрата сдерживания приобретала и особенно сильную форму, такие социальные институты или их представители понимались и нечто прямым «средоточием зла».

На наш взгляд, настоящий объем обозначенных здесь посылок явно достаточен и для анализа интересующей нас картины. В предреволюционную эпоху на условном «психологическом уровне» массовое сознание одновременно испытывает и чувство унижения своим положением, вдохновляясь в дополнение к этому равно и иллюзией чудотворности ожидаемой перемены, и его не останавливает и ценностное сдерживание в отношении требующих устранения форм. Для реализации первого фактора из данного перечня массовому сознанию необходимо пережить культурный шок, для реализации второго - раскрыться для социального творчества или интеллектуального заимствования социальных идей, а для реализации третьего - обратить существующие институты равно и персонажами своего рода «анекдотического фольклора». При этом любое из перечисленных здесь условий - это и не иначе как необходимое условие для становления предреволюционной атмосферы, но достаточны ли они непосредственно для инициации революционных событий - мы все же позволим отказаться от предложения нашего ответа на такой вопрос.

Огл. Заключение

В последнее время понятие «революция» часто предпочитают прикрывать эвфемизмом, например, теперь уже широко распространенным словом «майдан». Но изменение имени вряд ли ведет к изменению существа явления - что новые, что и исторически прошлые явления, - они вызревают в точности так же, как вызревали и все знаменитые революции прошлого. Потому и те же самые «соблазны», идеи ясного и понятного будущего и фольклор, явно нигилистический по отношению к существующим институтам - такие составляющие, они и по-прежнему характерное свидетельство революционной природы подобных социальных проявлений. Однако в нашу эпоху достаточного развития познания значение таких факторов также осознают и носители власти, практикующие изобретение всевозможных «духовных скреп» и наполняющие пространство социального дискурса различного рода квазиидеологией или принимающие законы, близко напоминающие исторически традиционные акты преследовавшие «богохульство» или «оскорбление величества». Потому значение предложенной нами концепции - это, конечно же, и указание на реальность и неких существенных условий формирования предреволюционной «атмосферы».

С другой стороны, если оценить и достаточность предложенной выше схемы, то она вряд ли исчерпывающе определяет затрагиваемый в ней предмет. Тем не менее, построение добротной схемы революционных событий и возможно лишь посредством совмещения и выбора лучших идей непременно из целого ряда конкурирующих между собой концепций. К этому и призывает, с одной стороны, собственно сложность явления и, с другой, недостаточное развитие теоретических схем революционных процессов, нередко элементарно негодных по простой причине неспособности предложения четких признаков, собственно и позволяющих различения революции и бунта. Отсюда и задача построения теоретически достаточной теории революции - это, определенно, пока лишь и дело будущего.

03.2016 - 03.2024 г.