Следует начать пояснением, что предлагаемая теория революции это далеко не теория, позволяющая понимание достаточной для охвата в целом явления революционного взрыва, но мы позволим себе ограничиться тем пониманием предмета такой теории, что ограничен пределами определения некоторого существенного фактора, непременно составляющего собой значимый мотив или мотивы революционной активности. Предметом нашего рассмотрения мы изберем некоторую ни в коем случае не сугубо экзистенциальную, но в известном смысле поведенческо-психологическую мотивацию условного «среднего члена общества», подвигающую его на повышение активности именно в части институционального обустройства общественных отношений. То есть в некотором смысле природу революционных событий мы и позволим себе признать пусть не исключительным, но весьма значимым последствием своего рода «ощущения психологического дискомфорта». Или - мы предпримем попытку выделения нечто «далеко не животного» психологического мотива, представляющего собой источник такого рода недовольства порядком вещей, что и следует понимать причиной намерения именно в части полной замены подобного порядка, но - никак не идеей адаптации к такому порядку или адаптации самого этого порядка.

Огл. Феномен простоты бытия

Теории, видящие человека «существом социальным» все же пренебрегают тем фактом, что подобное социальное в человеке непременно продолжает собой некоторое подобным же образом свойственное ему биологическое. Тогда мы и позволим себе согласие с утверждением, что если на человека не действовать посредством социальных и культурных раздражителей, то в таком состоянии условной «культурной изоляции» он явно способен довольствоваться биологически достаточным способом бытия, вступая в общественные отношения лишь в той мере, в какой этого требует его «сугубо животная» биология. Подобное состояние вовлечения человека в общество и следует понимать состоянием сугубо «биологической формы» эксплуатации социального механизма, не обращающегося казусом еще и предъявления особого запроса некоторых специфических «социальных» благ. Или - в границах данной схемы тогда непосредственно социальное и будет допускать определение как с одной стороны сугубо функциональное, так и с другой - представляющее собой реальность особой социальной потребности или «социального соблазна», что позволял бы проявление помимо своего рода «естественного» проявления «биологического» комплекса потребностей.

И одновременно данную схему, вводящую условие базисной формы «простого биологического» запроса, мы дадим себе право определить и упрощением, допускающим возможность пренебрежения некоторыми реалиями социальных практик, что и позволяет отождествление некоторой несложной формы социального обустройства именно в качестве условного состояния «чисто биологического» бытия. Исходя из этого и характер бытия условного «простого крестьянина» явно позволит отождествление нечто условной форме не более чем «животной» манеры существования, хотя и любая возможная версия «уклада сельской жизни» явно предполагает и наполнение чуть ли не необъятным объемом социального опыта.

Однако уже настало время отбросить предмет скучных теоретических выкладок и предложить следующую живую иллюстрацию. В особенности старшему поколению хорошо памятна песня «Валенки». В том числе, она включает в себя и следующий куплет:

Конечно, содержание приведенного куплета допускает несколько вариантов истолкования - от признания метафорой до принятия в качестве исторического свидетельства, и здесь непосредственно логика предпринятого нами рассуждения явно намекает на выбор именно последнего варианта - песню «Валенки» и следует признать подтверждением распространенного факта хождения сельского населения России босиком даже и в периоды морозной погоды. Хотя в нашем рассуждении такой «факт» - фактически допущение, но мы видим возможность подтверждения данного факта и другим известным историческим фактом. В подобном отношении явно следует напомнить ситуацию осени 1916 года и историю отправлявшихся на фронт очередных эшелонов. С места погрузки эшелоны уходили с полностью экипированным личным составом, а прибывали на фронт такими, когда 10 - 15 % контингента уже оказывались без сапог. Современному горожанину сложно представить картину, когда бы он собрался сделать вылазку на природу и не надел бы водонепроницаемой обуви. Но мы в настоящем рассуждении явно располагаем возможностью совмещения двух рассматриваемых свидетельств - песни «Валенки» и факта из истории первой мировой войны, - скорее всего, призываемым из глухомани рекрутам обувь не требовалась даже в периоды холодной и мокрой погоды, в их сознании явно отсутствовала и собственно идея подобной потребности. Поэтому они с легкой душой и обменивали такие ненужные им предметы на куда, в их понимании, существенно более необходимую водку. Во всяком случае, мы допускаем для себя возможность проведения следующей параллели - некоторые особенности бытия человека, быть может, уроженца отдаленных мест, и обращали некоторые предметы достававшегося ему армейского обмундирования своего рода «избыточным» видом имущества. Тем более, такой факт хорошо ложится и на факт существования другой отличительной особенности той эпохи - следовать в церковь на службу босиком, но с сапогами и стоять службу обутым.

Такие пусть немногочисленные фактические свидетельства (а желающему их расширить мы советуем познакомиться с зарисовками простого быта России той эпохи, представленными в «Блоге толкователя») и позволяют нам прибегнуть к одной весьма важной философской оценке. Бытиё простого человека в России в период, предшествовавший 1917 году, явно допускает понимание практически не обремененным некоторой сложной культурной атрибутикой, если даже в непростых погодных условиях такой человек находил возможность обходиться лишь тем, чем вознаграждала его природа. Такая установка - обходиться тем, что давала природа, собственно и определяла жизнь людей этой исторической эпохи.

Огл. Особого рода воздействие «культурного притяжения»

Итак, человек, у которого в привычке гулять по морозу босиком, попадает в армию, где ему в качестве обязательного элемента обмундирования и выделяются сапоги. Конечно, подобная ситуация позволяет сравнение с одеванием ошейника на собаку, но в ее отношении возможен подбор и несколько иных ассоциаций. Именно здесь и следует согласиться с мыслью, что человек в таком отношении явно способен испытывать и ощущение как бы «обретения себя» на положении субъекта другой культуры, и если такая культура и обращается в его глазах предметом некоторой «более позитивной» картины, то испытывающим тогда и состояние культурного шока. То есть, как ни странно, та же армейская «лямка», непременно сознаваемая обузой или тяжким испытанием выходцу из среды более развитой культуры, для представителя среды достаточно примитивной культуры явно позволяла обращение еще и субъектом культурного притяжения. И в подобном смысле практикуемый в России метод ведения войны именно за счет наращивания призывного контингента, но не за счет форсирования вооружения и следует определять как некоторый, вполне возможно, и «революционизирующий» фактор. То есть - восприятие человеком примитивной культуры одного обстоятельства нахождения в армии, «постоянного ношения сапог» в качестве еще и в некотором отношении «свидетельства обреченности» самого его исконного существования и рождало в нем идею изменения существующего порядка.

Справедливо это наше допущение или нет, но мы позволим себе признание правомерности и фактора «культурного шока» в качестве фактора создания революционного настроения. Кстати говоря, подтверждением этой нашей мысли мы видим и фактор существовавшей в той же послереволюционной России своего рода «моды» на стиль одежды в виде ношения военной формы. То есть войну и следует понимать разрушителем «культурного фундаментализма» в России в одном только том отношении, что она породила и ситуацию ознакомления патриархальной среды с реалиями другой, более насыщенной формы культуры.

Можно ли тогда использовать тот аргумент, что ситуация влияния «культурного шока» знает не только данный известный нам пример? Если, например, спросить В.С. Высоцкого, то ситуация такого влияния явно знает и некоторый другой пример, о чем и следует заключить по присутствующему в одной из его известных баллад риторическому вопросу «зачем мне рубли за подкладкой?» В какой-то мере и события краха CCCP явно позволяют сопоставление с действием фактора «культурного шока». Живший в то время в этой стране непременно вспомнит, какое значение в бытовом обиходе придавалось тогда валютной торговле через сеть «Березка» или формам комиссионной торговли, по большей части и представлявшей собой канал вторичного импорта. То есть на человека в таких условиях действовала возможность осознания несостоятельности его настоящего существования в силу возникающего в нем чувства «культурного притяжения» к элементам и формам иной культуры.

По существу, ту же «подкладку» можно понимать присутствующей и во вспыхнувшей в недавние времена эмиграции из стран Африки в Европу. Подобную эмиграцию явно и следует понимать невозможной, если бы она не находила сугубо ментального подкрепления и в ряде мотивов, следующих именно со стороны «культурного притяжения»; сам по себе патриархальный уклад и только лишь неустройства жизни в патриархальной среде вряд ли следует понимать источником осознанного намерения поиска счастья в других краях. В одном из обсуждений настоящего эссе нам даже предложили пример, когда некоторое появление достатка у человека в современной африканской деревне в первую очередь мотивирует его на приобретение телевизора с большим экраном и приемника спутникового телевидения. Далее такой счастливый обладатель подобного источника нового культурного опыта устраивает для односельчан платный кинотеатр из приобретенной техники; не будь такой возможности усвоения внешней культуры, вряд ли бы сложилось и собственно данное направление потока эмиграции.

Фактор «революционного настроения» неизбежным образом и следует понимать как-то связанным с особого рода культурной «приманкой»; если бы такой «приманки» не было, то и выражение недовольства, скорее всего, оборачивалось бы просто бессмысленным бунтом. Но чем именно следует понимать создаваемое культурным шоком состояние интенционального или мотивационного «ядра» определенного комплекса человеческих интересов?

Огл. Идея «жить как человек»

Теперь нам следует понять, почему многие поколения людей способны были жить в той непритязательной обстановке, где нормальным понималось выходить на мороз босиком, и почему в какой-то момент некое культурное влияние «опрокидывало» данную «парадигму». Дело в том, что на сугубо ментальном уровне здесь необходимо проведение различия между условными «идеей бунта» и «идеей революции». Хотя подобное разделение, как и всякую иную реализацию типологии, вряд ли правильно понимать предполагающим и достаточную четкость проведения различия, тем не менее, его следует понимать безусловно «работающим». Идея бунта - это, в целом, «консервативная» идея в любом случае возвращения некоторого «утраченного» - в одном случае бунта в качестве мести и потому средства возмездия, и, в другом, бунта в качестве устраняющего неравенство контрпродуктивного разрушения. Бунт непременно преследует цель разрушения «социальной вертикали» или устранения социального дисбаланса с возвратом системы в некоторое «более однородное прошлое» положение.

Другое дело, «идея революции» - ее уже никоим образом невозможно видеть какой бы то ни было «консервативной» идеей. Идею революции именно и следует видеть идеей новации, или идеей определенного улучшения, замещения условного «старого» или же просто некоторого прежнего, но непременно идеей, обещающей неизведанное или заимствуемое «новое». В таком случае идею революции и следует понимать невозможной без обретения сугубо ментального концепта некоторого вожделения или соблазна, известной идеи «светлого будущего». И здесь вопрос может заключаться лишь в том, что же следует понимать «поставщиком» (источником заимствования) или генератором подобного концепта. И в подобном отношении как раз и способно представлять интерес рассмотренное выше состояние «культурного шока» или вообще некоторые условия того или иного состояния «культурного притяжения». Что же именно способно инициировать человека на совершение поступков инициации неких новых и необычных форм социальной организации?

В первую очередь, таким «источником инициативы» и следует понимать неудачу в поиске некоторых возможных социальных условий, что приносили бы желанный общекультурный эффект. Само по себе действие культурного шока явным образом и предполагает отнюдь не деструктивную «бунтарскую» идею «а почему так?», но, непременно некоторую творческую идею «а почему невозможно иначе?» Поскольку последствием культурного шока оказывается не стремление к нарушению некоторых обстоятельств или социальных условий, но стремление к их созданию, то оно действительно наделено способностью «побуждения созидательных сил», о чем много рассуждают некоторые идеологи, не вполне отдавая себе отчета в смысле интересующего их понятия. Мотивированный на некоторую, условно говоря, «творческую» форму активности, человек тогда и обнаруживает стремление к интеграции в общественные структуры, к коммуницированию в гражданской среде, к развитию интереса в отношении социально-культурного предложения и т.п. Проще говоря, такой человека начинает в сильной степени привлекать чтение прессы, выборы комиссаров и посещение митингов.

Тогда и собственно идея революции, в отличие от куда более простой идеи бунта и способна составлять собой вовсе не идею «свержения царя», но идею именно «выбора комиссара», то есть ее и следует видеть идеей определенного понимания персоналии выбора непременным олицетворением некоторых надежд на изменение «к лучшему» или «в лучшую сторону». Революция и происходит в случае, когда человек либо знает, либо - наделен хотя бы какой-то возможностью «смутного представления» некоторого предмета рассматриваемого им институционального выбора; то есть побужденный каким-то культурным шоком на какой-то процесс своего «интенционального творчества» человек вырабатывает в себе и некоторое представление в форме «видения будущего». Хотя в подобном смысле и следует признать возможность различного рода комбинаций подобного рода «видения» будущего, например, обещаемого тем же фашизмом состояния соединения «порядка и достатка», но если какая-либо подобная составляющая в развертывании социального конфликта явно отсутствует, то и природой такой формы неповиновения тогда и следует видеть именно форму «бунта».

В таком случае, чем следовало бы понимать идущую от состояния культурного шока особую форму «интенционально мотивируемого творческого восприятия социальной действительности»? Скорее всего, подобную форму и следует определять как некоторое видение человеком его состояния «присутствия» в социальном пространстве, обставленное некоторой общекультурной атрибутикой. Составляющими же подобной атрибутики следует понимать не только материальное благополучие, но, конечно же, то же духовно-нравственное благополучие - в простейшем случае доступность образования или принадлежность национальной страте. Иными словами, культурный шок и следует определять как источник в известном отношении «визуализации счастья», приход которого и связывается именно с тем, что все то, недостаток чего и будоражит внутренний мир человека, и видится допускающим обретение лишь посредством установления «нового порядка». Здесь очевидно одно - революционную идею и следует рассматривать как в широком смысле идею обогащения социальной среды, но никак не идею обеднения состава такой среды, что «как идею» и отличает непременно альтернативную революционному порыву решимость к совершению бунта.

Огл. Пороговые эффекты

В таком случае, почему имеет место бесполезное ожидание некоторыми пророками проявления в обществе революционных настроений? Общество в целом вполне способно обнаруживать такие качества, как широко укоренившееся недовольство, неверие, зараженность «интеллигентским» скепсисом, но подобные проявления никоим образом не предполагают именно обращения подъемом революционных настроений. Подобного рода «дух» обращается в некотором отношении «заколдованным» - что не происходи в обществе, как не изменяйся к худшему общая обстановка, такие состояния «социального стресса» никак не предполагают обращения значимыми проявлениями революционных настроений. Скорее всего, явной причиной подобного положения и следует понимать то обстоятельство, что формированию революционизирующего сознания необходимо некоторое «видение перспективы», а оно явно исключает какой бы то ни было «простой» порядок порождения. Другими словами, со стороны разнообразных культурных раздражителей не возникает такого воздействия или не приходит такого «соблазна», что явно позволял бы в соотнесении с некоторым негативным социальным фоном порождение идеи условно «светлого» будущего. В таком случае, какого именно развития силы воздействия и следует ожидать в том случае, чтобы ощущение неустройства или даже относительного неустройства приобретало бы вид осознанной формы «революционной» интенциональности, направленной на создание некоторой более привлекательной «вожделеемой» действительности?

Здесь возможность ответа на подобный вопрос и следует связывать не с некоторыми абсолютными мерами, якобы применимыми к любому промежутку социальной истории, но именно с выделением определенных релятивных зависимостей. Здесь, скорее всего, следует говорить о формировании такого осознания условного вожделеемого состояния «стиля» существования, что непременно и позволял бы понимание совершенно иным стилем существования, нежели некоторый непосредственно принятый «стиль». Революционное сознание именно и формирует идея обещающей позитивные результаты непременно категорической ревизии действующего стиля существования или некоторых продолжающих его форм воплощения.

Другими словами, вне некоторой формации «текущего» бытия и следует произойти выделению (обнаружению) или своего рода «изобретению» того особенного стиля существования, что и мог бы позволить признание весьма значительной частью общества уже обещающим воспроизводство совершенно иного экзистентного фона. Таковой и следует понимать идею той же самой «земли», вернее, - идею полностью экономически автаркического крестьянского хозяйства, о чем так мечтали крестьяне или идею фабрики под управлением рабочих, что казалась такой привлекательной формой существования человеку наемного труда. Это та же самая идея «отмены сословий» или создания национального государства, что воодушевляла мелкого собственника, более вовлеченного в рыночные отношения, нежели тот как бы «капиталистический» способ ведения хозяйства, что и отличал манеру ведения хозяйства у экономически куда менее продвинутого русского крестьянина.

Или - здесь следует говорить о том, что революционизирующей идее в какой-то мере следует обладать ценностью «панацеи». Подобные же надежды явно можно был наблюдать и в случае недавней российской истории, где рыночные отношения понимались как бы «прямым источником права» вместо того, чтобы право в его естественной специфике культурной проекции именно и предполагало порядок его привнесения в общественные отношения. Если надежда на такую «исцелительную» возможность достаточно сильна, то действие такого фактора и обуславливает обретение тех же страстного желания «земли» или обобществления, что фактически и понимается возможностью как бы «оставшегося последним» средства спасения. Напротив, если желающий «земли» хоть как-то способен осознать недостаточность для его хозяйственного укрепления лишь одной подобной материальной основы и понять и потребность прибавления к наличию земли и крепкого культурно поставленного хозяйства с выходом на устойчивый рынок сбыта, то тогда он фактически иммунизирован от соблазна подобной предельно упрощающей иллюзии. Но если, напротив, сама картина мира, точнее - картина социальной действительности построена на манер предполагающей наделение достаточно простой композицией, то тогда и возможность зарождения простой надежды способна развивать и колоссальную силу разрушительного урагана.

Таким образом, важным для революционизирующего сознания «пороговым условием» важно понимать не как таковую идею, но - определенное качество подобной идеи на фоне некоторой картины мира, именно и заданной на условиях вполне определенной сложности. Когда предмет такой идеи обретает сверхценность и позволяет понимание тем ключевым фактором, которого определенно и недостает для решительного изменения к лучшему, тогда и обладатели подобного видения усиливают или учащают попытки достижения заветной цели путем приведения в действие данного фактора. Но если у некоторого условного потенциального источника привлекательности или недостаточно высока ценность, или такую ценность фактически скрадывает более скептически устроенный опыт, то в такой ситуации уже не возникает той самой «разницы потенциалов» что в ином случае и набирает достаточно энергии для получения своего рода «электрического разряда».

Огл. Возможно ли нарастание революционных настроений?

Если революционный взрыв следует понимать предполагающим и некий «подготовительный период», то что можно сказать о продолжительности подобного периода? Достаточно ли революционному настроению в обществе непродолжительного времени вызревания или оно непременно предполагает формирование в течение продолжительного срока? Такие вопросы вряд ли предполагают однозначный ответ, поскольку само собой революционное «настроение» вряд ли допускает признание за ним и качества простоты - источником подобной ментальной структуры обязательно и следует понимать некоторый ряд составляющих.

И здесь нам сразу следует прибегнуть к оценке, что само собой революционное настроение формируется как нечто отдельное, когда все прочее, что и обеспечивает образование не собственно форм или составляющих такого настроения, но определяющих подобные формы побуждений или средств инициации - так же предполагает свой собственный порядок развития. Вполне возможно, что работающий на промышленных предприятиях персонал сам по себе не приходит к идее управления производством вместо хозяина, но усваивает такую идею благодаря деятельности пропагандирующей подобные возможности революционной интеллигенции. В свою очередь, сама собой идея «общественной собственности на средства производства» как-то формируется в среде интеллигенции вне того, что в настоящий момент склонен сознавать в отношении перевода предприятий в общественную собственность занятый там персонал. Возможно, что персоналу и вовсе чужда идея такой перспективы собственно в силу осознания такой собственной особенности, как очевидная малограмотность и неспособность к принятию на себя столь серьезной ответственности. Но в некоторый момент, уже находясь под влиянием определенной пропаганды, персонал выступает с требованиями передачи промышленных предприятий в его коллективное распоряжение. Но данное рассуждение лишь требует того дополнения, что и пропаганду не следует демонизировать, она далеко не всесильна и преуспевает лишь в случае попадания на почву предрасположенности к тем или иным пропагандируемым идеям.

Показанная здесь картина и позволяет нам прибегнуть к следующим двум существенным допущениям. Первое - то, что концептуальные скелеты в некотором отношении «революционизирующей интенциональности» могут предполагать достаточно длительный период вызревания. Причем подобное «вызревание» способно совершаться не только в умах интеллигенции, но и при условии достаточной простоты такого рода революционной «программы» и формироваться в сознании тех же совершающих революционные события масс. Требования «земли», «мира» или «отмены сословий» не настолько сложны, чтобы для их осознания появлялась бы необходимость в особенно сильном интеллекте, но здесь и не следует торопиться с тем, что такие идеи как бы «само собой» формируются в широких слоях общества, хотя не исключен и вариант подобного порядка становления.

Еще одним существенным аспектом непременно следует понимать и то обстоятельство, что и предполагает выражение в метафоре «обед подают разогретым». Имеет ли место вызревание в широких слоях населения каких-либо революционных идей, это уже не столь важно, как важно, что непосредственно ситуация нахождения широких слоев населения под влиянием впечатляющего их «соблазна», собственно и наращивающего «энергию» их социальной мобильности и вынуждает к поспешности предложения им «ясной и понятной» программы преобразований. Именно на подобное обстоятельство и указывала ленинская критика «хвостизма» - неумения своевременного выдвижения необходимых лозунгов жаждущей их обретения «массе». При этом существенно и такое обстоятельство, что, как правило, широкие слои общества «недолюбливают» сложность. Поэтому непременным качеством подобной революционной «программы» и следует понимать ее «понятность», хотя в действительности ненамного в подобной «понятности» уходящей от явной формы демагогии. В действительности, как показывает история, достаточно и десятилетия для замещения свергнутых Бурбонов теми же Бонапартами или для замещения батрачества на помещичьем поле на практически такое же батрачество, но теперь на просторах колхозных полей. Но у революции свои законы и они - никоим образом не законы «далекой перспективы», но именно законы некоторого «момента обострения», в чем именно и следует отдавать отчет. Однако неверным следует понимать и преувеличение явно проскальзывающей в данной оценке идеи в некотором отношении «бессмысленности» революции, просто в определении социального результата революции не следует целиком полагаться на содержание лозунгов, под которыми непосредственно и разворачиваются революционные события.

Тогда уже обобщая наше понимание специфики «периода вызревания» революции мы и позволим себе допущение, что за концептуальным скелетом революционных лозунгов скрывается в любом случае не короткая история, когда сам момент «вброса» лозунгов в массу явно следует определять как достаточно непродолжительный. То есть - хотя формы воплощения революционного порыва явно и предполагают «долгое вызревание», то уже собственно ситуацию революционного подъема общества именно и следует понимать коренящейся в определенном моменте «стечения обстоятельств». Хотя и подобные обстоятельства явно предполагают и шлейф их собственной особой истории, но это уже не собственно история момента «подготовки» революции, но история деградации или краха социальных институтов.

Огл. Комбинация из соблазна, руководящей идеи и утраты сдерживания

Теперь нам предстоит изобразить картину некоторой предреволюционной атмосферы как картину совмещения всех необходимых условий, теперь уже определенно обещающих инициацию революционных событий. Такой и следует понимать картину, когда широкими слоями населения владеет некоторое специфическое состояние осознания, собственно и подсказывающего, чего же именно они лишены, и что они могли бы представить источником угнетающего их психику социального стресса, так и определяющего присущие им желания и видение неких «вполне достижимых» результаты изменений. Однако и обязательным дополнением подобного объема условий также следует понимать условие, существенность которого и следует привязывать к собственно «предреволюционной атмосфере».

Непременным фрагментом интересующей нас картины и следует понимать особый фактор, определенно позволяющий отождествление в качестве фактора своего рода утраты сдерживания. Конечно же, речь здесь идет не о прекращении действия неких внешних препон в отношении направленной на социальные институты инициативы, но касается именно момента утраты внутреннего или условного «психологического» сдерживания. Мы обсуждаем здесь именно ту ситуацию, которую в одном известном романсе определяют слова «ничего не свято», а если определить подобную ситуацию посредством некоторых методов формальной интерпретации, то ее следует понимать своего рода ситуацией десакрализации. И образцом такой ситуации и следует понимать овладевшую массами в одной известной предреволюционной ситуации легенду «распутинщины» и близко сопровождавшую ее другую легенду о «бездарности царских генералов и сановников». Конечно, здесь возможна оценка, что в какой-то мере такие представления имели под собой основания, но дело не в этом, но именно в том, что сама фабула подобной легенды как бы «утрировала» образующий ее негатив, лишая носителей прерогатив какого-либо нравственного авторитета и обесценивая сами их персоналии. Непременно характерное человеку внутреннее сдерживание устранялось здесь не по причине необычайной силы собственно и испытываемого им эмоционального стресса, но именно потому, что он уже никак не предполагал адресовать некоторым важным составляющим социальных институтов каких-либо его существенных ценностных проекций. В отношении таких социальных институтов или их индивидуальных представителей его сознание не наполнялось никаким сдерживанием именно потому, что в смысле ценностной оценки такие институты и позволяли определение в качестве «ничто». Или, если утрата сдерживания приобретала уже особенно сильную форму, такие социальные институты или их представители понимались и нечто прямым «средоточием зла».

Настоящий объем посылок мы и позволим себе определить как достаточный для рассмотрения интересующей нас картины. В предреволюционную эпоху на условном «психологическом уровне» массовое сознание одновременно испытывает чувство унижения своим положением, вдохновляясь в дополнение к этому еще и иллюзией чудотворности ожидаемой перемены, и его не останавливает ценностное сдерживание в отношении требующих устранения форм. Для реализации первого фактора из данного перечня массовому сознанию необходимо пережить культурный шок, для реализации второго - раскрыться для социального творчества или интеллектуального заимствования социальных идей, и для реализации третьего - обратить существующие институты персонажами своего рода «анекдотического фольклора». И все названные в этом нашем тезисе обстоятельства непременно и следует определять необходимыми для становления предреволюционных условий, но достаточны ли они для как таковой инициации революционных событий - мы позволим не задаваться здесь целью предложения нашего ответа на данный вопрос.

Огл. Заключение

В последнее время понятие «революция» часто предпочитают прикрывать эвфемизмом, например, теперь уже широко распространенным словом «майдан». Но изменение имени вряд ли следует понимать изменением существа самих явлений - они, следует предположить, вызревают в точности так же, как вызревали и все знаменитые революции прошлого. Потому и те же самые «соблазны», идеи ясного и понятного будущего и фольклор, явно нигилистический по отношению к существующим институтам продолжает представлять собой свидетельство именно революционной природы подобных социальных изменений. Но уже в наше время достаточного развития познания значение подобных факторов понятно и носителям власти, практикующим изобретение всевозможных «духовных скреп», наполняющим пространство социального дискурса различного рода квазиидеологией и принимающим законы, близко напоминающие исторически традиционные акты преследовавшие «богохульство» или «оскорбление величества». Потому и значение предложенной нами концепции следует видеть в указании на существование некоторых весьма важных условий формирования предреволюционной «атмосферы».

С другой стороны, если оценить здесь и достаточность предложенной выше схемы, то ее вряд ли следует понимать исчерпывающей затрагиваемый предмет. Однако и собственно построение добротной схемы революционных событий следует понимать возможным главным образом посредством совмещения и выбора лучших идей непременно из целого ряда конкурирующих между собой концепций. К этому и призывает, с одной стороны, собственно сложность явления и, с другой, недостаточное развитие теоретических схем революционных процессов, нередко элементарно негодных по простой причине неспособности предложения четких признаков, собственно и позволяющих различения революции и бунта. Отсюда и задачу построения достаточной теории революции пока еще следует понимать делом будущего.

03.2016 г.