Современная политическая практика явно благосклонна к идеям, декларирующим возможность построения уравнительных общественных систем и замены ими так называемого общества неравенства. В отношении предмета подобных стремлений и правомерен вопрос - возможна ли и философская оценка специфики их состоятельности? Дана ли и философии возможность предложения собственного метода определения комплекса признаков, так или иначе, но позволяющих заключение такого рода идей «социального проектирования» и пределами определенной типологии?

Аналитической характеристике любой идеи, собственно и определяющей собой любую вероятную программу социального переустройства, а, равно и ее пониманию как принадлежащей и некоей формальной категории непременно и следует исходить из тех или иных критериев соотнесения содержания данного концептуального представления и реакций социальной среды, непосредственно и порождаемых разного рода «усвоением» подобного представления. А далее уже как таковое наличие подобных характеристик или понимания и будет позволять, в одном случае, отождествление рассматриваемых представлений как рациональных или, в другом, и их наделение спецификой чуждых рациональности. Поскольку собственно задачей настоящего анализа и следует понимать задачу определения специфики идей откровенной социальной утопии, прямо выпадающих из какой-либо рациональной парадигмы, то нам и следует попытаться определить критерии, чье приложение и обеспечит существенное упрощение порядка отождествления таких представлений, что определенно не позволяют признание примером рационального социального планирования.

Отсюда и начальной стадией анализа предмета откровенно утопического видения нам и следует определить решение такой задачи, как построение определения такой разновидности подобных представлений, где уже сама собой характерная им когнитивная специфика и предполагает обращение в очевидный признак их несоответствия рациональной парадигме. Тогда основным средством построения искомого определения и следует избрать признак утраты неким представлением собственно качества решения познания, что мы и позволим себе расценивать как неопровержимое подтверждение иллюзорного характера некоторого замысла, собственно и определяющего построение подобных представлений. Иными словами, явно утопическими мы и склонны понимать те идеи или рекомендации, что уже определенно исключают всякое соотнесение с теми условиями задачи, которым они и могут соответствовать в качестве предлагаемого решения.

И далее, дабы не злоупотреблять теоретической модальностью избранной формы рассуждения, мы иллюстрируем положение, уже получившее свое теоретическое определение, что и возможно посредством представления примера. В частности, вообразим ситуацию предложения обществу рецепта предпочтительного стимулирования некоей сферы социального развития. (Допустим, содержание данного предложения и составляет собой рекомендация повысить расходы на науку и образование.) Но, в таком случае, если автор данного предложения и исключает для себя всякое сопоставление предлагаемой идеи с собственно спецификой общественной потребности в мере уровня подобного рода деятельности, то тогда его идея вряд ли заслуживает признание рациональной. Например, если социальная практика определенного социума в такой степени скудна, что обретаемый в научном познании новый опыт определенно не будет находить какого-либо приложения, то тогда такое с принципиальной точки зрения и позитивное намерение и не позволит иного понимания, именно помимо признания утопическим. Если общество пока еще настолько примитивно, что еще склонно жить простыми практиками хозяйственного оборота, то и единственной формой помощи ему со стороны науки и следует понимать сообщение посредством института общего образования не более чем знаний в сфере непосредственной практики.

Но и условный предмет «утопической составляющей» некоего замысла не следует ограничивать лишь одной разновидностью его вероятного «контура» – а именно, контура утопии предложения. Утопическими следует видеть и далеко не одни только осмысленно выстраиваемые человеческим сознанием «конструктивные» предложения, но таковым следует определять и собственно понимание действительности, собственно и составляющее собой продукт рефлексии и отдельного индивида, и, равно, и общественного сознания. В частности, большинство людей, одержимых идеей социальной справедливости, явно наделены и спецификой того же преувеличенного чувства опасности. Но следует ли условие подобной зависимости определять как существенное и в отношении интересующей нас задачи? Вроде бы, как могло показаться, предмет «индивидуальных склонностей» прямо не предполагает отождествление как предполагающий философское осмысление, и рассмотрение такой специфики и следует видеть не более чем частной задачей нейрофизиологии и психологии.

Но, как ни странно, механизмы и средства, благодаря которым и возможна реализация человеческой способности «синтеза интерпретации», странным образом входят в соприкосновение и с условностями той формальной природы, что с философской точки зрения и позволяет признание в качестве «смысловой» составляющей. К примеру, подобный смысловой «контекст» явно и составляет собой средство устранения нейтральности того же лексического инструментария, используемый нами в случае совершения «речевого акта».

Здесь, в частности, возможно выделение такого условия как особенности выбора лексем. Следует напомнить, что лексический корпус явно предполагает включение форм, достаточно разных по характеру «звучания» или порядку употребления, начиная дипломатическими двусмысленностями и заканчивая теми же «острыми» выражениями. Тогда и некоторой вполне определенной и легко формализуемой проблеме также будет сопоставлен и определенный выбор средств описания, – или это будут средства, обозначающие понимание некоторого факта или подчеркивающие владеющее рассказчиком чувство неприятия, или, к примеру, поддерживающие в слушателе иллюзию ничтожности некоего рассматриваемого предмета.

Например, в случае рассмотрения некоего социального конфликта и следует понимать значимым непосредственно выбор лексических средств, когда тот же постоянный акцент одного из обсуждающих непременно на форме «конфликтной» лексики и будет указывать на занятие им непримиримой позиции, не приемлющей предложений о примирении. Тем не менее, выбор лексики мы все же будем понимать не выходящим за рамки не более чем «признака», хотя и достаточным в том отношении, что и позволяет отождествление «внутреннего склада» личности.

Личность в части ее качества отношения к действительности явно не самодостаточна, но наполнена неким объемом опыта именно как своего рода «пониманием» требующих ее реакции проблем, и здесь специфику лексики и следует определять как приоткрывающую для стороннего наблюдения собственно характер понимания, непосредственно и владеющего сознанием данного человека. Например, подобный угол зрения явно позволит рассмотрение и того же момента чьего-либо негативного отношения к некоей действительности. В частности, человек рассматривает смену одних общественных условий (не обязательно всеобщего порядка) другими, и обнаруживает правомерность придания такой трансформации образа «грозящей катастрофы».

Тогда его понимание намеренно и фокусируется на подборе свидетельств исключительно обеднения социального окружения (например, используем здесь известный мотив «разорение мелкого собственника»), совсем, к примеру, пренебрегая предметом компенсирующего роста социальной структуры в некоей другой сфере (образование прослойки наемных работников с высоким уровнем достатка). Подобное понимание, если оно еще и предполагает сочетание с воздействиями, изменяющими, к примеру, и признаки национальной идентичности (например, связанными с вхождением конкретного государства в какую-либо систему глобальных союзов или связей), и видится «катастрофически ориентированным» сознанием непременно в качестве очевидного признака трагедии уровня национальной катастрофы. Если в смысле иллюстрации подобных настроений и предложить современный пример, то в наше время в качестве такого «знака беды» гражданами развитых стран и ощущается утрата национальной самодостаточности в индустриально-технологической сфере, рассматриваемой вне специфики обретения неким обществом замещающих «сильных» позиций в международном разделении труда, и не только в сфере производства.

Теперь уже возвращаясь к предмету «лингвистической утопии», мы и позволим себе подчеркнуть, что описание межобщественных противоречий посредством нарочитого использования конфликтной терминологии и порождает такую разновидность понимания как идея «асоциального общества». В данном смысле на память приходит долгое время внушаемый советскому человеку образ «американского империализма» и все согласно склоняемые с таким клише столь же неприглядные характеристики всякого рода прочих оппонентов государства нашего недавнего прошлого. Идея, собственно и выражавшая характерное времени «развитого социализма» понимание социальной общности «американское общество» тогда и предполагает правомерность применения в оценке этого общества понятия того же «идеологического происхождения» представленного выражением «больное общество».

«Образ врага», непременно и порождаемый отношением предвзятого понимания и находит развитие теперь уже в отождествлении такому «врагу» и характерной ему «злонамеренности». В таком случае и не соответствующие представлениям выносящего суждение сознания действия оппонирующей стороны также допускают выражение в придающих характерную окраску понятиях «происков», «агрессии», «зловещих замыслов» и т.п.

И тогда подобная утопия «врага», непременно и рисуемая «резкими» красками и потому неотделимая от явной нарочитости, нередко просто бьющей в глаза, и вынуждена укрываться от критики и иронии посредством одного возможного средства – встречной агрессии в отношении вероятной критики. И первым и наиболее сильным орудием такой агрессии и следует понимать прием намеренной демонизации оппонента, когда уже «вторым эшелоном» подобной «обороны» и следует видеть придание положительной окраски любым возможным союзникам такой утопии. Строя свою оборону непременно «от контратаки», такая утопия даже наиболее диких ее союзников не чурается окрасить если и не возвышающими, то хотя бы смягчающими именами, подобно тому, как государства диковатых диктаторов на нашей памяти и облекала благородная символика «народно-освободительных движений», «патриотических сил» и т.п.

Известный интерес в смысле подлежащей нашему решению задачи отличает и подход, уже явно не характерный рациональному мышлению, что и предпочитает определение неизбежных случаев межобщественных расхождений непременно как питательной среды будущего конфликта, всегда наделяемого и перспективой «острого развития». Подобного рода предвзятость и отличает явная склонность истолкования и пустяковой несуразности как принципиально важного доказательства очевидной злонамеренности оппонирующей стороны. Так, проявление в очерняемом данным представлением обществе такой социальной неизбежности как бытовой национализм утопическое сознание также готово утрировать вплоть до формы, тождественной статусу государственного национализма, располагающему и таким характерным эталоном, чем и следует понимать гитлеровский нацизм.

Другое дело, что утопия «конфликтного мира» явно допускала представление и в качестве наглядной антитезы утопии «мира всеобщей справедливости». В некотором отношении «корнем» подобного соотнесения и следует понимать в известном отношении «формальную» логику, тем не менее, те же реальные утопии уже определенно предпочитают тяготеть к сочетанию образов и «конфликтной», и «справедливой» сфер, придавая подобному сочетанию часто и весьма причудливую конфигурацию. Человек, поднимающийся на сражение за «высшую справедливость», обнаруживает и склонность к пониманию мира как воплощения «экстремального зла». Причем он же старательно исключает для себя всякий «червь сомнения» в том, что, чем бы мир ни наполнялся, «злобная» природа человечества как-то само собой способна к перемене. Отсюда и в известном отношении «обязательный» элемент владеющей им идеи «всеобщей справедливости» и составляет собой вечно сопровождающее ее представление о необходимости «полного перерождения» человечества.

Однако и представленные нами оценки заслуживают признание именно оценками «стратегических» установок или принципов утопических проектов. Но утопические проекты все же не столь примитивны, чтобы исключать или упускать из виду и предмет возможных способов реализации предлагаемых в них схем. И наша интуиция и подсказывает нам мысль, что утопии, непременно и доносящие некие «сверхценностные идеи» тогда и следует определять таким интеллектуальным продуктом, что и предполагает воплощение в жизнь исключительно лишь благодаря возможности усвоения общественным сознанием.

И если творец утопии овладевает и собственно пониманием трудности «претворения» ее в жизнь, то оно же и сообщает ему идею разработки тактических средств и способов реализации утопии. И что характерно, утописты здесь странным образом не знают и вопроса выбора, – характерное им видение процесса преобразований определенно означает идею насильственного внедрения предлагаемых ими рецептов в общественное сознание. В отличие от всевозможных буржуазных реформаторов, все же предпочитающих распространение тех или иных социальных или культурных новшеств именно посредством поощрения подражательного перенимания, утописты (здесь мы и рассматриваем характерную им теоретическую модель) непременно исходят из идеи процесса, в широком смысле допускающего понимание в качестве «всеобщего обучения». (Хотя, конечно же, данное обобщение и оставляет за скобками такие известные примеры утопий, как проекты Оуэна и Фурье.)

Тогда чтобы не обращаться к углубленному анализу специфики концептуальных оснований подобного рода обучающих актов или процессов, и составляющих собой обязательный элемент всякого плана утопической реформы, мы и обратимся к рассмотрению случая, в определенной степени и позволяющего признание очевидным подобием такой реформы. Тогда нам и следует вспомнить ту практику, столь характерную нашему социалистическому прошлому, что и представляла собой искусственное насаждение всеобщего интереса к художественной классике.

И если оценивать фактическое положение, то такую кампанию все же и следует признать в известном отношении результативной, но явно не давшей эффекта массового охвата населения тягой к классической культуре. И тогда, может быть, что и собственно утописты при их способности признания ограниченной действенности методов насаждения, не обеспечивающих эффекта массового охвата рекомендуемыми стандартами, все же не готовы к вступлению на реформистский путь именно в силу выбора реформизмом в качестве субъекта новации именно индивида, но никоим образом не общества. Реформистский путь собственно и подразумевает инициативное обучение отдельных индивидов через приходящее к ним осознание преимущества некоего способа деятельности перед другим способом, и выделения в подобном отношении самостоятельности человека как необходимого условия решения им жизненных проблем. Утопизм же, непременно и признавая справедливость идеи «полной и абсолютной» бесконфликтности потому и исключает появление в общественной практике такого потенциального источника пусть даже и локальных конфликтов как элементы индивидуализма.

А теперь мы и позволим себе попытку предложения некоей более детальной оценки того практического опыта, о котором мы и сказали чуть выше. Да, принудительное насаждение классической культуры все же обеспечило такой результат, как расширение аудитории, если, для сравнения и предполагать ее рост как протекающий в порядке свободного выбора. Но и рост в порядке свободного выбора все же порождал куда более устойчивую форму интереса к непосредственно избранному предпочтению. Тогда уже при рассмотрении исторической проекции и следует обратить внимание, что с прекращением пропагандистского внедрения классической культуры наше общество в своей массе именно и обратилось к более отвечающей его запросу массовой культуре. Если же для сравнения рассмотреть и влияние на культурные предпочтения событий революции 1917 года, то в данном случае явное изменение социального статуса культурно более развитого слоя общества практически не повлияло на характерные ему культурные интересы.

Здесь также в нескольких словах следует обозначить и различие между, если и правомерно признание подобных средств отождествления, «классической» и «модернистской» форм утопизма. Классическая версия утопизма определенно предпочитает идею «этического стандарта». И здесь тогда в нескольких словах и следует обрисовать некие характерные особенности подобного понимания. Принцип «этический стандарт» и подразумевает устройство общества на началах однажды созданного, в лучшем случае, на базе некоей теории, этического кодекса. В таком случае исчезает необходимость этических новаций на том основании, что «справедливое общество» и так уже располагает наивысшим уровнем правомерно правильных этических установок. Однако и подобное получаемое «в лоб» решение проблем последующего будущего современная утопическая мысль уже склонна рассматривать как в известной степени упрощенное.

Современная утопическая мысль явно уже нацелена на поиск примирения с представлениями о том, что идеальное общество допускает и какой-то характерный ему этический прогресс. Другое дело, что фактически и подобная форма утопической мысли понимает дело таким образом, что единственным стимулом прогресса этических установок и следует понимать лишь природно-техногенные факторы. А отсюда и возможна та оценка, что и в таком воображаемом утопией «идеальном» обществе человек, лишенный даже малейших следов права на субъективность, будет представлять собой и своего рода «раба вещей и природных катаклизмов».

При этом отвергаемый и преодолеваемый уровень общественной организации модернистская утопия предпочитает понимать как своего рода «внеэтическое» состояние. Правила общежития, характерные «несправедливому обществу» она и предпочитает понимать именно как своего рода «не наделенные» этическим началом. Причем, конечно, подобное отсутствие этического начала ее понимание и склонно определять не как абсолютную категорию, но видеть лишь в качестве свидетельства «лицемерия» действующей общественной системы. Более того, и такая особенность подобного «несправедливого» общества, как формальное наличие в нем и функционально укорененных этических принципов подобное понимание непременно и предпочитает отрывать от реально практикуемых отношений.

Естественно, что в подобных присущих ей представлениях утопия и заявляет себя в качестве «утопии понимания», поскольку существенным для ее точки зрения здесь и следует понимать аспект «адекватности» деклараций. Но тогда уже существенно больший интерес и будет представлять такой аспект, как методологическая зависимость утопического мышления от возможности вербальной реализации образуемых им представлений. Утопию в таком случае и следует признать понимающей мир лишь миром предполагающих вербальное отождествление формализмов и игнорирующей действительность иногда не располагающих вербальным отождествлением общепонятностей и стандартов как важнейших констуитивов социального поведения. В подтверждение подобной оценки и следует напомнить собственно характер образа, именно и допускающего в утопических идеях сопоставление с категорией «этическое»; этическое – это, на взгляд утопизма, не принципы поведенческих условностей вообще, но лишь принципы, устанавливаемые лишь в силу действия некоторой части таких условностей.

Теперь после представления здесь условного «теоретического портрета» утопии в ее качестве своего рода методологии и средства интерпретации, несколько слов следует сказать и о приложении найденных нами критериев к знакомым нам формам действительности. Здесь явно и следует напомнить, что имя «утопия» не настолько почитаемо, чтобы вызывать восторг всякого, кого наша критика и склонна характеризовать в качестве «утописта».

Тогда и следует предположить тот вариант развития событий, что исходящие от нас обвинения в «утопизме» мы адресуем именно теоретическим положениям, выдвигаемым левыми политическими тенденциями, например, социал-демократией или неокоммунизмом. Встречные возражения со стороны представителей критикуемых нами доктрин, тогда и будут предполагать представление таких аргументов: предложения, исходящих от левых движений непременно и предполагают допускающие осуществление планы, и они склонны мыслить свои идеи именно пригодными для воплощения в действительность.

«Напротив, - утверждают адресаты нашей критики, - характеристика ‘утопические’ единственно и позволяет приложение к представлениям, что и позволяют определение в качестве совершенно ‘оторванного от жизни понимания’ никоим образом и не предполагающего ту же реализацию подобных принципов в действительности». То есть вероятные адресаты нашей критики и склонны наделять спецификой «утопии» лишь образцы мышления, определенно именно «полностью» разрывающего всякую связь с действительностью, что ни один из представителей левого политического спектра и не позволяет себе ассоциировать с его собственным мышлением.

В данном случае мы именно и подразумеваем некую конкретную ситуацию высказанных нам возражений, итогом которых и возможно признание следующего «определения утопизма»: «Утопизм – это система взглядов на мир, которая предполагает их практическую неосуществимость в объективной реальности. Правильнее всё же так, особенно если знать, что «утопия» означает «место, которого нет». ((с) - Д. Штогрин)

То есть предметом утопии высказанное нашим оппонентом условное «определение» и склонно признавать своего рода подобие воздушного замка, чему явно невозможно определение какого-либо места ни в нашем сознании, ни в нашей практической деятельности. Но тогда поскольку уже известные нам свидетельства исторического опыта и указывают на случаи наделения утопизма не только определенным положением в сознании, но и определенным значением для ведения некоей деятельности, то мы и позволим себе характеризовать данное определение как явно недостаточное. В нашем понимании данный тезис и будет представлять собой исключительно уловку, собственно и позволяющую отведение от некоторых прожектерских планов обвинения в отсутствии под ними «определенного основания».

И теперь вслед за анализом собственно предмета утопии нам и следует обратиться к рассмотрению и непосредственно условия правомерности тех присущих нам представлений, что и определяют того или иного автора некоего прожекта именно в качестве «творца утопии». Здесь и следует согласиться с правомерностью той оценки наших оппонентов, что на практике существуют два вида утопии: та, что представляет собой своего рода «идеальную модель» и описывает некий определенно неосуществимый «недостижимый образец», и те представления, также известные как «утопия», что, тем не менее, сохраняют связь с реальностью. Наши оппоненты также заявляют и то явно признаваемое нами требование, что если мы и намереваемся определить некую конкретную утопию именно как пример утопии «первого рода», то нам в таком случае и следует опираться на достаточные доказательства.

Тогда мы и позволим себе парировать подобную критику выражением того нашего понимания нами же и занятой позиции, что внимательное чтение предложенного нами определения утопии непременно и позволит согласие с оценкой, что оно не предлагает никакой связи утопии с условием ее доступности или невозможности для реализации. Для нас утопия в смысле некоей идеи, непременно и позволяющей соизмерение с действительным положением непременно и будет позволять представление в качестве некоего предлагаемого «решения», что явно и не опирается на должное осознание характера той действительности, в отношении которой и предлагается принятие данной меры. И тогда и то обстоятельство, насколько же собственно утопия и осознает самоё себя как доступную для реализации, не имеет значения, поскольку в нашем понимании в феномене «утопии» и существенна совершенно иная специфика – наличие предложений, подаваемых в отрыве от запроса, исходящего из некоей «реальной ситуации».

А далее непосредственно данный поворот в дискуссии о реальности утопии и послужил основанием для постановки вопроса о предмете так называемой «диагностики» в социальных проектах, что в более широком плане и позволяют определение под именем «социотехники» («социальных технологий»). С точки зрения социального анализа, опережающей составляющей внесения каких-либо предложений по устранению имеющихся проблем и следует понимать предварительный анализ характера отмечаемых трудностей, где только относительно поставленного «диагноза» и возможно предложение требуемых мер.

И здесь тогда и следует обратить внимание на то существенное отличие утопии от «социальных технологий», что, собственно, и обращает ее формой «переустройства, соответствующего идеальному пожеланию», то есть такому, что и предполагает лишь один строго определенный результат, требуя лишь подбора необходимых условий. Другими словами, утопия никоим образом и не понимает себя средством переустройства существующего положения, взамен и определяя себя непременно как средство создания нечто полностью нового, в чем, как она надеется, и возможно «полное разрешение» любых ожидаемых проблем. Именно поэтому для утопии и анализ существующего положения обнаруживает не смысл выявления в определенном обществе некоего плохо действующего, «требующего лечения» социального механизма, но уже тот смысл, что существующие общественные отношения обладают тем ресурсом, который можно употребить на строительство совершенно иной системы. Здесь, как мог бы заметить по подобному поводу К. Маркс, «уже созрел могильщик буржуазии – пролетариат». То есть Маркса, как и следует из его слов, определенно не интересовали какие-либо перспективы манипуляций с существующими общественными отношениями, но он именно и видел выход в использовании рожденной общественной практикой новой возможности – социального слоя, руками которого он и собирался затеять «строительство нового общества».

Тем не менее, следует подумать и о том, не предполагает ли известной поспешности и та наша оценка, что и определяет любые утопические планы социального переустройства всякий раз проектами «совершенно новой» формации?

Тогда допуская здесь повторное использование уже проскочившей в обсуждении «медицинской аналогии», мы и позволим себе оценку, что всякое утопическое видение и следует видеть таким именно представлением об «обществе будущего», что уже исключает сопоставление существующего общества какому-либо примеру «здорового состояния». Для утопии существующее общество непременно и предполагает признание только «больным», как она же не находит вокруг себя и примера действительности, что и позволял бы признание в качестве «здорового» общества.

А в таком случае и следует предпринять попытку определения такой существенной нашему анализу специфики, – возможно ли указание такой потенциально достаточной суммы представлений, что и позволяла бы признание в качестве фактологического источника утопии? К примеру, здесь явно возможно то допущение, что как таковой априорный и гипотетический характер утопического проекта и определяет ту любопытную особенность, что идеи, собственно и составляющие утопический проект, явно лишены какой-либо связи с реальностью и исходят лишь из полета воображения.

Однако теперь уже философское понимание категорически не готово принять факт существования такого рода произвольного понимания, что определенно не предполагало бы наделение в когнитивной среде и некоей характерной типологией; то есть для философии всякое представление –непременно представление, что тем или иным образом и восходит к характерной методологии. Отсюда и всякая предельно произвольная идея, образцом которой и следует признать утопию, непременно будет исключать и всякую закрытость от отождествления в качестве выразителя неких общесмысловых и специальных представлений.

И тогда вряд ли какая утопическая конструкция и позволит понимание самостоятельно предлагающей ту коллекцию понятий, что и будут допускать понимание альтернативой таким общеупотребительным представлениям, чем и следует понимать понятия «личность», «сообщество», «потребность», «коммуникация», «воля» и т.п. Следовательно, в подобной связи явно и возможно признание правомерности оценки, что сфера обыденного смысла сохраняет значение общей базы как для утопических идей, так и, если возможна такая трактовка, и любых полярно противоположных им «рациональных» идей. Отсюда и следует та мысль, что сами собой утопические идеи определенно и не предполагают отождествление в качестве нечто, определенно выпадающего из социокультурной среды, или представляющего собой ни с чем не связанный «самоначальный» интеллектуальный продукт. Утопические идеи при всей характерной им «революционности» сохраняют и семантическую связь с теми же базовыми констуитивами действующей социокультурной парадигмы.

Другое дело, что отношение между условиями социокультурной зависимости и самобытной оригинальности утопических идей явно позволяет и несколько иное освещение. Утопии, наследуя в их содержании и обычную специфику продуктов культуры, помимо того способны включают в себя и наполнение в виде резкого неприятия части действующих культурных установок. Скорее всего, именно подобный комплекс их содержания и будет определять природу конфликта утопических воззрений и присущих действующей культуре идей социальной организации, подразумевая под ними и принципы в широком смысле слова социального долженствования. Например, утопия пытается, и, скорее всего, намеренно прибегает к отрицанию принципов социальной стратификации или определенных этических норм того общества, которое она и предлагает реформировать.

Но как таковую специфику явной социокультурной зависимости утопических идей все же следует определять как несколько более обширную, нежели те начальные рамки, которыми мы пока что и предполагали их ограничить. Мы просто обязаны вспомнить и о той группе утопий, что используют отдельные виды и формы существующих социальных отношений в качестве «кирпичиков» предлагаемой ими к построению системы. Например, для Маркса и Энгельса предлагаемый ими грядущий коммунизм и понимался как нечто, построенное на основе развитой капиталистическим обществом системы эффективного машинного производства.

То есть для утопической мысли не закрыта и возможность заимствования некоторых примеров «идеальной среды» и из части реально существующих форм социального устройства. Фактически предлагаемая тем же марксизмом система будущего – это система масштабного товарного производства, система не только личной и коллективной, но и той же географической экономической специализации, равно как и система развитой внутриобщественной коммуникации. То есть данная модель «коммунистического будущего», несмотря на то, что сами Маркс и Энгельс и превозносили простоту отношений первобытной общины, не предусматривала и отмены тех технических достижений, что и приобретены человечеством за время существования «несправедливого» общества.

Предложения марксизма только и затрагивали тему ликвидации институтов государства и социальной стратификации якобы как не отличающихся рациональностью и злонамеренно или эгоистически привносимых в общественную практику образцов «инородных» для нее образований. Эпоха марксизма отсюда и будет позволять понимание временем утопизма обновленческого типа, уже рисующего мыслимые им перспективы на знакомом фоне привычного быта.

Итак, кроме базовой формы социокультурной зависимости – связи с языком, пониманием стандартов межличностных отношений и соблюдением общепринятых стандартов обыденного поведения, мы допускаем и возможность выделения более сложных форм социокультурной зависимости утопических представлений. Такими и следует понимать интерпретации, разделяющие существующие социальные институции на классы «полезных» и «деструктивных». Подобного рода «дифференцирующий» утопизм тогда и позволит признание своеобразным «утопическим конструктивизмом», чьей целью и следует видеть не построение «абсолютно нового», но теперь уже некоего «полностью обновленного» общества. И в отношении подобного рода синтеза «обновленного» общества и следует понимать правомерной возможность использования «полезных элементов» предшествующих форм, но и, как мыслят авторы подобной утопии, лишь в «общесоциально полезных», но не в «эгоистических» целях.

Тем не менее, и «обновленческую» версию утопизма также следует определять как наделенную тем же радикализмом, что отличает и утопическое мышление в целом. Только в данном случае такой радикализм и предполагает проявление в форме принципов, устанавливающих необходимость принуждения к следованию вводимым в обязательном порядке «образцовым» нормам поведения. То есть утопия здесь больше и тяготеет не к уничтожению тех или иных институтов, хотя и их тоже, но уже в значительной мере к уничтожению индивидов, как она их понимает, «классовых врагов».

Но в связи с данной оценкой тогда возможно и то ее продолжение, что сохранение за собой утопическим мышлением, какие бы оно не принимало формы, общей установки на «стратегию радикализма» и следует определять как некий генетический признак утопического сознания. Отсюда и условной «нормой» любых предлагаемых утопией решений и следует понимать идею, так или иначе, но непременно «радикального» изменения существующего положения, или, если еще раз обратиться к той же «медицинской аналогии», то идею именно «хирургического», а не «терапевтического» лечения.

Другое дело, что утопическое сознание, теперь уже достигшее и стадии «обновленческой» формы его развития, уже не всякий раз предпочитает исходить из идеи полного отрицания действительности существующих социальных отношений. Например, современная утопия может понимать периоды экономического роста в капиталистическом обществе в качестве той самой вожделенной для нее «желанной» формы жизни. Другое дело, подобная реальная форма «желаемого» состояния уже явно лишена наличия такой явно принимаемой творцами утопии специфики, как характеристика конъюнктурной стабильности.

Но здесь и собственно отражающие реальность «поступательного роста» представления о понимаемых «удачными» периодах общественного развития и придают импульс творчеству утопического мышления. Что и объясняет появление и наиболее близких реальности утопий «неизменно» стабильного социального развития. В таком случае и следует признать обоснованным и предположение о наступлении не только не «обновленческого», как и подавно не «модернистского», но, в данном случае, явно некоего «функционального» периода развития утопической мысли, о ее наибольшем приближении к использованию в качестве средства разрешения проблем общественного развития.

Хотя, здесь нам и следует пояснить, что в моменты, когда общественное развитие все же требовало радикальной смены форм социального уклада, свои предложения обществу могла адресовать, и реально адресовала более радикальная форма утопии, нежели более характерная современности «функциональная» форма.

Но теперь уже если и предпринять попытку предметного рассмотрения функциональной утопии, то ее очевидной особенностью и следует признать такую характерную черту, как добротная постановка у мыслителей, разрабатывающих подобную утопию и определенных форм аппарата социальной диагностики. То есть в любом случае они уже располагают и представлением о нечто специфике «процветающего» социума, что они же непосредственно и обнаружили на примерах тех или иных этапов развития или на примерах локальных форм существующих социальных отношений. В этом же следует видеть и корни потребности современного автора утопии в предметном анализе социальных отношений, рассмотрение их факторной модели или, скажем, объемной картины. В числе предметов интереса подобной аналитической задачи можно назвать и такие проблемы как характеристики динамизма рынка, наличия социальных гарантий, состояния международных связей и возможности защиты социальной системы от подверженности кризисной ситуации.

Однако здесь уже и предпринятый нами анализ будет допускать признание выходящим за заданные ему рамки в том отношении, что под видом картины «функциональной манеры» утопического мышления мы и обращаемся к «подгонке» под понятие утопии теперь уже и практики социального планирования. И социальное планирование, как и «функциональная» утопия также склонно предлагать проекты программ социального развития. В таком случае очевидным различием утопии и социального развития и следует понимать специфику задания структуры социальных отношений в предлагаемых ими программах.

В подобной связи и следует вспомнить о том, что никакой идеолог социализма не предполагал до момента построения социалистических общественных систем возникновения межгосударственных и даже межпартийных конфликтов между социалистическими государствами, на что, в частности, и указывает пример отношений СССР и Югославии. Тогда если и находятся свидетельства тому, что некий проект социального переустройства непременно и предполагает принципиальное изменение общественных отношений, то есть – построение общества на базе неких «абсолютно новых» парадигм, открывающих возможность каких-либо новаторских «идеальных отношений», то его с полным правом и следует оценивать как утопию.

Идея «полной и всесторонней новации» общественной системы, на чем и строит ее прожекты утопия, фактически непременно и предполагает нивелирование индивидуальности посредством ее репродукции через формат «членства в обществе». Общество, в отношении которого утопия и склонна мыслить возможность любой манипуляции (в частности, то же «искоренение частнособственнического инстинкта»), в некотором отношении и «позволяет» тот подход, что индивид в смысле подобного рода «схемы» и не будет предполагать определения как нечто характерно особенное. Утопическое сознание никоим образом и не склонно находить в личности какой-либо характерной «природы», за отсутствием которой, естественно, невозможно увидеть и присутствие каких-либо особенных качеств.

Но, все же, что же именно и позволяло всякого рода планам «утверждения коммунизма» допускать возможность «полного переустройства» общественных отношений? Во многом источником подобной иллюзии и следует понимать идею всестороннего характера зависимости сознания от бытия. Если сознание и позволяет представление именно «чистым» продуктом бытия, то здесь уже достаточно и организации некоторой «целеустремленной группы» реформаторов, чтобы благодаря их воле и энергии установить, как полагают авторы проекта, насильственно «рациональное» бытиё, что, рано или поздно, но сформирует и полностью позитивное сознание.

Но почему же подобные планы даже и с теоретической точки зрения следует понимать несбыточными? Их очевидная несостоятельность именно оттуда и следует, что сознание, во многом испытывая воздействие бытия, то есть условий социального взаимодействия, не устраняет влияние биологической природы человека, важнейшей составляющей которой и следует признать присущую высокоразвитому живому существу потребность в индивидуализации. Между тем, отрицательное значение индивидуализма в отношении вынашиваемых ими планов было очевидно и непосредственно творцам утопии. Свидетельством тому и следует понимать не просто предмет неких далеких спекуляций, но сам собой отрицательный оттенок слова «индивидуализм», что все еще хорошо памятен по пропагандистскому арсеналу социалистического периода.

А отсюда уже собственно в силу подобного рода «враждебности», явно и исходящей от личности в сторону всякого утопического проекта, и общественные системы, как бы входящие в стадию оформления развитой системы утопической «справедливости», утопия тоже склонна понимать непременно средством насилия над личностью. То есть всякое живущее по канонам утопии общество, только в силу того, что для утопической системы разрушительна и собственно индивидуальность, непременно и будет обнаруживать склонность к подавлению так называемого «индивидуализма».

Далее, существенной проблемой для анализа утопического сознания и следует понимать составляющую самоопределения этого сознания или как «элитарного» или же как «массового». Любопытным свойством утопии тогда и следует понимать ту особенность, что она никогда не декларирует идеи образования управляющей обществом элитарной группировки, к чему, к примеру, явно и склоняется субъективистский политический экстремизм с его идеями, в частности, «избранной расы» и т.п. Своим концептуальным началом утопия непременно и склонна понимать «гуманистическую» идеологическую посылку и именно и определять себя в качестве «общества для всех».

Более того, мотив «рупора большинства» фактически и следует понимать непременной составной частью всякой утопической идеи. Спекулятивно это связано с тем, что знаковая оценка, или признание на опыте неких социальных фактов в качестве именно положительных или отрицательных часто и обнаруживает корреляцию с собственно фигурой лица, выносящего такую оценку. Момент «субъективизма» самой оценки не допускает возможности преодоления ее никаким формальным способом, за исключением одного – способа привлечения «большинства голосов». Потому и утопия, что своей единственной целью и предпочитает видеть построение «счастливого общества для всех» и исключает для себя всякую ссылку на чью-либо «частную» оценку, здесь же понимая для себя обязательным и отсылку к всеобщему пониманию, то есть, в реальных обстоятельствах, к представлениям большинства.

Поскольку весь предшествующий анализ теперь уже и позволяет признание как построивший и некое представление о предмете утопизма, то мы и обратимся к испытанию собственных сил теперь уже в анализе проблемы мотивов утопического мышления. Что же именно и составляет собой причину типического восприятия автором утопии окружающего общества именно в качестве «враждебно настроенного»? Почему, с другой стороны, автор утопии склонен понимать социум именно в качестве механизма социальных институтов, но пренебрегать значением других форм социального устройства, например, профессионального, национального и культурного многообразия?

Скорее всего, склонность к синтезу утопических идей и следует соотносить с такого рода спецификой сознания, что непременно и склонно воспринимать всякое сдерживающее индивида ограничение именно в образе своего рода «общественного насилия». То есть автор утопии, принадлежа некоторому социуму, именно его условия и склонен понимать не просто как необходимое общественное принуждение, но непременно и осознавать в качестве экстремального или отягощенного «избыточной» нагрузкой.

Однако и наш анализ мотивов утопического сознания вряд ли следует признать состоятельным, если мы и ограничимся здесь лишь указанием «отрицательной» разновидности подобных мотивов, и пренебрежем указанием «положительной» разновидности. Очевидными образцами теперь уже «положительно» мотивированных утопий и следует признать утопические практики Оуэна и Фурье, особенно Оуэна (и Генри Форд также способен претендовать на включение в подобный список). Отсюда «положительным» мотивом утопии и следует понимать в некотором отношении «мотив изобретателя», иными словами, изобретателя определенного субсоциума, чья реальная жизнеспособность предполагает перспективу распространения и на общественные отношения в целом.

Другое дело, что и «положительный» мотив утопического изобретательства глубинно исходит из того же «отрицательного», и собственно и вызывается к жизни мыслью о направленности общественной практики такой, какой она существует, не на поддержание, но на подавление личности. В подобных обстоятельствах «социальный изобретатель» и выступает с предложением развертывания некоторой новой среды, теперь уже создающей и всю полноту тех возможностей, что и обеспечивают развитие личности.

Если же задуматься о том, отличает ли всякое утопическое сознание и некая «общая особенность», то здесь и следует обратить внимание на предрасположение практически каждого творца утопии к «тематике общежития». Подобную форму тяготения все же и следует видеть свидетельством большей свойственности утопического сознания именно для инициативно недостаточной личности. То есть стремление к общежитию важно именно таким людям, кому психологически неприемлема ситуация «общественного разлада». Именно отсюда и происходит непременно и характерный утопизму пиетет по отношению к «коммунальности» и столь резкий негативизм в адрес «индивидуализма».

Тогда уже завершающим «штрихом» нашего анализа утопии мы и позволим себе определить рассмотрение проблемы места утопических представлений внутри философски выделяемого комплекса человеческого познания. Безусловно, любую утопическую идею и следует понимать как некое рациональное намерение, и, одновременно, и никоим образом не в качестве продукта некоего «рационального опыта», в этом своем качестве непременно и ограниченного некими тщательно выверенными пределами представления, проверенного систематическим опытом. Поскольку социальные знания не предполагают в строгом смысле поля эксперимента, то в социальной практике проверка систематическим опытом и предполагает замену на условия в известном отношении «налаженного» порядка общежития. Этот порядок в общественной практике главным образом и воплощают две смежные вещи – право и обычай. Утопия же ни от чего так не далека, как от анализа практики законодательства и правоприменения, такие практики для нее, насколько можно судить, и несут собой смысл эмпирической антитезы практикуемому ею произвольному теоретизированию.

11.2003 - 01.2017 г.