Огл. 1. Его позднее развитие

Породившее научный эксперимент мышление сравнительно поздно попадает в обиход человеческого поиска познания. Экспериментатор это нечто большее, нежели ставящий вопросы природе: он пытается вынудить ответы. Добиваясь в этом успеха и одновременно обходя искажения фактов, он вынужден знать существенно больше. Вырываемые им у природы ответы обязаны сами собой являться «естественными», можно сказать, они должны позволять их определение лишь посредством испытаний собственно смыслов. Очевидно, что фундаментальной аналитической характеристикой экспериментатора довольно часто оказывается не нечто само собой наблюдаемое в той или иной значимости, но нечто обладающее такого рода свойствами, что их отношения, действия и реакции обеспечивают тот результат, достижение которого возможно в момент наблюдения. «Постыдно», писал Вильям Гарвей в его знаменитом высказывании, «что мы принимаем на веру выводы других, и пытаемся синтезировать из них проблемы, выливающиеся в бесконечно запутанные, каверзные и мелкие обсуждения. Их следует адресовать самой природе; и показываемые ею пути оказываются смелыми шагами, посредством которых, пока мы выясняем наши надлежащие смыслы … нам следует проникать на глубину самой сердцевины ее таинственности» ^[1].

В многочисленных работах Гарвей поясняет, что он не отказывается от признания каких бы то ни было найденных другими данных. Он ссылается лишь на данные, что само собой «вынуждают погрязнуть в запутанных, каверзных и мелких противоречиях» в отношении «незрелых проблем». Он констатирует, что научному эксперименту следует строиться на фактах, раскрывающихся в качестве тех, у которых «мы способны выяснять наши надлежащие смыслы» ^[2].

Несложно заметить, что всякий первоклассный ученый-экспериментатор, кроме того, представляет собой и аккуратного и заинтересованного наблюдателя, поскольку он представляет собой одного из первопроходцев, первым восстающего против традиционных и догматичных, противоречащих фактам доктрин, либо же, как в нынешнюю более позднюю эпоху, ему часто приходится искать применение полученным другими данным. Каждый научный журнал, к какой бы отрасли научного познания он не принадлежал, в избытке обеспечит примерами авторов конкретных исследований, кто и вне каких бы то ни было дискуссий готов показать свои способности оценки достижений других, при этом сам никогда не употребляя не нашедших экспериментального подтверждения собственных. Просто очевидно, что сбор аргументации из чужих работ, - это не манера мышления ученого-экспериментатора. Если, а это типично для современного положения вещей, для него неизбежно знание и применение опубликованных кем-либо исследований, то ему следует обладать навыком отбора тех, что и ему самому позволяют определиться с выбором необходимого начального направления. Когда в предыдущей главе мы рассматривали «промежуточные эксперименты», мы обнаружили, что в некоторых из них присутствует стадия, на которой фиксирующая направленность значимость эмпирических свойств перевешивает все остальное. Для формального и частично формального мышления данная стадия, если она вообще обнаруживается, наступает несколько позже. Сейчас же мы попытаемся установить, какого рода мышление в каком эмпирическом наблюдении и познании действительно нуждается в обеспечивающем его зарождение начале в виде направленной последовательности.

Однако ученому-экспериментатору в достижении положения, в котором ему открывается возможность разработки и проведения его экспериментов сложно ограничиться чувственной регистрацией. В этом ему необходимо обращение к обязательным связям событий, причем не просто посредством описания происходящего в подобных событиях. Когда работает естественное, неподкрепленное восприятие, подобные связи событий - если они позволяют определить их в качестве не столь уж протяженных, - отличает способность привлечь наиболее непосредственное внимание ^[3]. Одновременно же столь важным для естественного наблюдения отличиям не свойственна способность само собой направлять экспериментальный поиск. Когда, в частности, процессы сгорания и дыхания оцениваются просто в качестве несходных, это практически ничего не дает пониманию биологической проблематики. Даже тогда, когда поставленные в один круг, они рассматриваются как фундаментально сходные, это, главным образом, не позволяет понимать в них многого, если продолжают оставаться неизвестными необходимые для этого химические знания и приемы. Такие же в точности казусы вновь и вновь обнаруживаются в каждом из направлений развития научного познания, но, возможно, более всего в биологии. Непосредственно проявляющиеся отличия прекрасно подходят для классификации и описания, но, поначалу, оказываются вовсе не достаточными для объяснения или в некотором практическом смысле. В таком случае некий проницательный наблюдатель способен заподозрить, не скрывают ли описательные различия некоторые более фундаментальные идентичности, его, как и других, долго будет сдерживать нехватка подобающим образом осознанного знания, методов или приемов. Более того, когда наблюдение природных явлений возвращается от различия к подобию и налагает, для чего неизбежны некоторые усилия, экстраординарные и никогда полностью не объясняемые человеческие предубеждения в отношении возможного здесь обобщения, тогда это в течение довольно длительного времени останавливает любые возможные следующие эксперименты.

Все здесь сказанное, как и, без сомнения, и некоторые другие причины, и обуславливает то, что манеру мышления ученого-экспериментатора отличает относительно позднее развитие.

Огл. 2. Подход к его изучению

Поскольку вероятно, что подход к изучению экспериментального мышления отличает тот же самый обобщающий принцип, посредством которого я пытался подойти и к более формальному мышлению, мне следует поставить ряд экспериментальных вопросов и шаг за шагом разрешить их в лабораториях ряда ученых-экспериментаторов. Эта попытка способна на деле оказаться действительно интересной и значимой постольку, поскольку она требует безумной затраты времени. Более того, даже если подобный подход не допускает его последующего распространения и организации, он превосходно раскрывает тот факт, что экспериментальное мышление часто отличается в сильной степени групповым или социальным характером.

Фактически, на протяжении длительного периода моей собственной жизни мне приходилось наблюдать работу экспериментаторов, а иногда и, главным образом, самому приходилось экспериментально изучать предложенные мною вопросы на поле психологии. Способом подобного рода наблюдения и обработки необходимо оказывался некоторого рода продолжительный эксперимент над экспериментальным мышлением, и, возможно, требующий определенного порядка верификации предлагаемого мною сейчас более ограниченного подхода. Последний же представляет собой скорее попытку общего аналитического изучения тематики двух многие годы экспериментально изучавшихся задач, в отношении которых известны как необходимые детали, так и конкретная информация.

Огл. 3. Экспериментальное исследование мельчайших источников инфекции:
биогенезис и гетерогенезис ^[4]

Первая тематика, которую я собираюсь использовать для выделения некоторых основополагающих характеристик экспериментального мышления, представляет собой пока не предполагающее завершения тянущееся много лет изучение способов, посредством которых идентифицируются мельчайшие носители инфекции, присущие определенным заболеваниям человека и животных, выясняются их некоторые свойства и решаются некоторые проблемы их происхождения и размножения. Предмет данного исследования связан с более общим, продолжающимся на протяжении столетий обсуждением между сторонниками принципа порождения жизни безжизненной материей и сторонниками порождения живой материи только живой материей.

Возможно, и это никак не отличается от очевидного наивному наблюдению, что существует различие между живым и неживым. Народная мудрость и фольклор всегда и везде наполнены описанием подобного различия, и вытекающими отсюда последствиями. Однако в пространстве жизненного опыта весьма вероятно выделение иных различий, и среди них обнаруживаются и те поддерживаемые человеческим убеждением в его собственном превосходстве, что различают «высшие» и «низшие» формы жизни. В силу этого наблюдение вновь оказывается мотивированным на обнаружение и описание позиций подобия, необходимых для связывания высшего с высшим, и низшего с низшим, равно как и для их дифференциации. Безусловно очевидно, что нечто, позволяющее назвать его низшими формами, весьма часто обнаруживается там, где присутствуют грязь, слизь, вода и гниение. Создания, подобные червям, моллюскам, насекомым и рыбам прямо напрашиваются на предположение об их непосредственном возникновении из грязи и разлагающейся материи, что в течение столетий и составляло распространенное убеждение.

Ряд такого рода стадий оказались пройденными еще в доэкспериментальную эру. Франческо Реди ^[5], исходил из общей оценки, что падальщики собираются в любом месте гниения. Он покрыл слоем марли сырое мясо и показал, что появившиеся при гниении мяса личинки насекомых появились из отложенных на поверхности марли яичек, но не непосредственно из мяса. Обнаружено это было лишь экспериментально. Но здесь, однако, имел место ограниченный и специфически грубый эксперимент.

Следующий шаг потребовал инструментария - обращения к наблюдению. Левенгук ^[6], с его замечательными простыми линзами показал, что необычайное многообразие мельчайших проявлений жизни может быть обнаружено в стоячей воде и органических выделениях. Здесь не требовалась марля, и, поскольку последовавшие далее эксперименты основывались на нагревании, сохранении колб в горячем состоянии, и демонстрации того, что здесь уже не наблюдаются мельчайшие формы жизни, то это уже позволяет признать такие эксперименты специализированными, хотя и, в лучшем случае, лишь ограниченно убедительными. Введение микроскопов и других средств технического обеспечения естественного наблюдения открыло для изучения целый новый диапазон малых форм проявления жизни, бактерий. Ныне уже несомненно, что некоторые заболевания животных вызываются инфекцией, переносимой подобными мельчайшими формами жизни, и весьма вероятно, что и множество болезней человека имеют все ту же природу. Возможность такого открытия представляет собой, главным образом, предмет предсказания, и таковым оно и должно было оставаться в течение длительного времени, но при этом устойчиво увеличивая свою вероятность. Любопытно, что предсказание не исходило из достаточно большого числа проявлений, но, скорее, исходило именно из отчетливого характера наблюдаемых образцов, и из специально разработанной Пастером и Тиндейлом изощренной техники постановки.

Сэр Henry Dale указал, что почти все ранние экспериментаторы выделяли один диапазон возможностей от другого в той мере, в которой и развивались знания и приемы, вносимые в наблюдение и исследование все более мелких и мелких форм жизни. «Любопытно отметить, что принципы биогенезиса, востребованные … на различных этапах истории, ныне перекрывают два с половиной столетия, многократно находя поддержку в методах, придуманных с целью защиты от инфицирующих организмов, посредством использования фильтров и экранов, достаточно тонких для того, чтобы их можно было пройти насквозь». Разработка более и более тонких форм фильтрации идет в условиях открытия все более и более микроскопических живых носителей инфекции, вплоть до того, что используемые фильтры способны отсеивать микроорганизмы диаметром менее одной тысячной доли миллиметра (1 микрометр). В начале 1890-х было обнаружено, и так представляется и по сей день, что, поскольку бактериальная инфекция позволяет установить ее практически для всех видов заболеваний, и, кроме того, если все образцы инфицирующих агентов могут вноситься в инфицируемое тело извне, то они воспроизводят сами себя.

«В 1892 году Ивановски, работавший с заражавшей табачные плантации мозаичной гнилью, обнаружил, что пропущенный сквозь бактериозащитный фильтр сок от инфицированных листьев все еще остается сильно инфицированным ^[7]. Это был просто отчет о некоем отличии. Он представлял собой отдельное наблюдение, и более ничего не происходило на протяжении семи с лишним лет, когда результаты Ивановски были использованы для последующих подобного же плана, но при этом более строго контролируемых экспериментов. Годом же ранее подобного же рода эксперименты показали, что ящур тоже проникает сквозь полностью очищающие от бактерий противобактериальные фильтры.

Это обнаружило общие свойства различных инфекционных заболеваний, которые обусловили начало исследований нового поколения источников инфекции. Они оказались невидимыми для контроля посредством обычного микроскопа, их не вылавливал ни один способный задерживать малейшие бактерии фильтр, и они не культивировались в искусственных средах.

Время от времени в какой-нибудь продолжительной серии экспериментальных исследований уже казалось, что проделаны некоторые эксперименты и связанные с ними наблюдения, которые позже могут помочь, на протяжении последующего обозримого периода определить магистральное направление научного изучения подобной тематики. Тогда изучение микроскопических носителей инфекции вышло на подобную стадию. Не замедлили себя ждать исследования вирусов, сверхминиатюрных источников определенного числа заболеваний, привлекающих внимание множества экспериментаторов, и, что несомненно интересно и нам, они быстро породили разработку и проведение отличающихся большим многообразием экспериментов. Продолжился поиск более радикальных методов сепарации, воплотившийся в конструкции ступенчатых последовательностей фильтрующих мембран, ряд из которых использовался для отделения настолько небольших вирусов, что они не фиксировались никакой известной существующей формой микроскопического контроля. Но наряду с этим и фактически близко с ним связанным (некоторые из наиболее успешных экспериментаторов в обоих областях относились к одному тому Институту Британского совета по медицинским исследованиям) происходило развитие особой технологии ультра фотографии, что позволяла более или менее прямое изучение вирусных частиц.

Историю данной стадии характеризует ряд заслуживающих особого внимания казусов. Отдельные вирусные инфекции были выделены как присоединенные к инфицированным клеткам, сопровождаемые куда большими и визуально отличаемыми структурами. Они, обозначенные «инородными телами», позволяли их отделение с целью осмотра. На протяжении 1904-06 гг. экспериментальное наблюдение во Франции и Германии позволило предположить, что вирусы некоторых заболеваний животных и насекомых содержат мельчайшие коконные организмы, которые, оказываясь необходимым образом подкрашенными, становятся видимыми при ультрамикроскопическом наблюдении, и что «инородное тело» вообще представляет собой компактную массу подобных мельчайших организмов. На протяжении шедших двадцать пять лет исследований внимание в большей или меньшей степени уделялось подобным предположениям. Поэтому полученные посредством различных методов подтверждаемые наблюдения, и, кроме того, эксперименты по прямой передаче инфекции посредством изолированных клеточных включений показывали, что проделанные ранее работы и их результаты представляют собой вполне правильное и потенциально плодотворное направление.

Сейчас же широко доступными оказались оба, как эффективное совершенствование методов фильтрации, так и измерения мельчайших образований, в основном возможное посредством и на основе химических представлений, и, кроме того, новые методы прямого микроскопического осмотра и измерения, опирающиеся в основном на использование усовершенствованных концепций в области оптики. В некоторых случаях данные направления развития способны одно поддерживать другое, что и делает возможным производство измерений все тех же вирусов обоими методами. Согласованность выходит здесь на столь достаточный уровень, что даже подобные вирусам корпускулы позволяют их прямое наблюдение посредством ультра фотографии, вынуждая отождествлять их в качестве переносчиков инфекции, или же это может быть приписано некоторых другим частицам того же размера, однако по неизвестным причинам остающимся невидимыми.

Таков последовавший за открытием вирусов третий виток прогресса. Он отождествляет вирусы образующимся культурам восприемлющих эмбриональных клеток. Иногда, как в случае вируса пситтакоза ^[8], возможно экспериментальное обнаружение близкого соответствия между избытком микроскопически наблюдаемых частиц и усилением подхваченной инфекции. Или, как в случае «бараньего энцефаломиелита» ^[9], любые показательные проявления возрастания инфицирующей способности вируса представляли собой рост количества его культуры. Использование мембранных фильтров в комплексе с методом культивации показало, что, в подобном случае, инфицирующие частицы имеют размеры не более чем одной пятнадцатой микрона в диаметре.

С конца 1934 года и по настоящее время, что известно каждому имевшему подобную возможность, был проделан огромный объем работы, хотя еще нуждаются в их обсуждении те широко поставленные вопросы в отношении происхождения живых существ, что, в частности, занимали и Гексли. Из трех развивавшихся еще в ранних 1930-х направлений исследований наиболее активно изучаемыми стали опиравшиеся на прогресс методов ультрамикроскопии, и, в куда большей степени - основывающиеся на методах искусственного высева культур. Наиболее позитивные аспекты подобной настойчивости в постановке направленных на понимание природы носителей инфекции экспериментов выделились в качестве более эффективных уже на поздних, нежели на ранних стадиях их изучения, когда стали существенно усовершенствовались и методы исключения.

Моим намерением является здесь лишь попытка посредством иллюстрации указать на некоторые преобладающие особенности мышления ученых-экспериментаторов. Ради этого не требуется добиваться предельно детального повторения достаточно специфических успехов изучения вирусов, конкретно именно полученных после 1935 года, и именно я, конечно же, никак не компетентен для этого. Однако обнаружилось, что развитие главным образом обеспечивается 1) возможностями контроля, и 2) пониманием инфекционного заболевания.

Контроль оказал принципиально важное содействие в открытии пенициллина, и, в конечном счете, обусловил возможность успешного лечения большинства вызываемых бактериями болезней. Вирусные же инфекции обнаружили больший уровень неподатливости, что и привело к ставшему недавно заметным сосредоточению на экспериментах, внушающих некоторую надежду на понимание отношений между возбудителями инфекции и инфицируемыми тканями.

Как бы то ни было, но последний подход уже иллюстрирует то как, в области экспериментальной науки открытие способно вызревать достаточно длительное время, пока не обнаруживается, что оно может быть засвидетельствовано во всей его полноте. Бактериоофаги, способные заражать переносчики и ситуация дезинтеграции визуально наблюдаемой бактерии обнаружены Twort‘ом в 1915, и они подверглись весьма детальному исследованию и получили свое имя от D'Herelle в 1921. Так или иначе, но изучение бактериофагов продолжается. Однако где-то около 1950 года Львову удалось обнаружить, что культуры незараженных бактерий способны внезапно приводить к появлению бактериофагов, позволяющих их использование для внесения очагов в связанные культуры, что открывает новую область исследований природы, возможных способов передачи и генетической специфики и их отношения к источникам отклонений для принципов жизнедеятельности бактериофагов ^[10].

Огл. 4. Несколько самых общих интерпретаций

Эксперимент, вне всякого сомнения, представляет собой краеугольный камень только что рассмотренного нами случая, когда лишь он способен позволить, вслед за обретением систематизированного, внятного и классификационно упорядоченного знания, естественное и, главные образом, не прибегающее к посторонней помощи наблюдение. В соответствие с подобным порядком, эксперименты позволяют их разработку и проведение исключительно притом, что некоторые общие свойства или функции представлявших собой источник заболевания комплексов, агентов или частиц уже известны, или весьма очевидно предполагаемы. Более интересными и связанными с наиболее базисными потребностями мышления ученых-экспериментаторов, ставивших их эксперименты уже в более поздний период, могут служить примеры открытий, существенно предопределяемых всем находящим в них свое экспериментальное применение. Первым следует назвать сделанное в 1902 году открытие небактериального источника инфекции в случае мозаичной болезни, семь лет не находившее своего объяснения. Вторым оказалось сделанное в 1904 году открытие вероятной идентичности некоторых вирусов с предельно мизерными коконными организмами и вероятным строением «инородных тел». Достаточно долго, на протяжении двадцати пяти лет это оставалось не замечаемым или малозначительным. Третьим послужило открытие Twort’а и проведенное D'Herelle детальное исследование бактериофага.

В отношении второго из приведенных примеров, как отметил сэр Henry Dale, «Если оглянуться назад, как данные наблюдения способны выглядеть в свете существующих представлений, покажется удивительным что они не привлекали достаточно внимания. Вероятно, ощущение неосязаемости и таинственности вирусов вызвало недоверие понимания, признававшего любое тело допускающим его наблюдение с помощью микроскопа, даже несмотря на то, что даже достаточно тонкий для отделения любой возможной бактерии фильтр позволял выделять вирус как таковой; и должно быть удивительно, что не это признавалось очевидным свидетельством их инфицирующей природы, но лишь его появление в виде большого количества подвергшихся заражению клеток» ^[11].

Весьма вероятно, что подобное предположение хотя бы отчасти верно. Если это так, то оно может быть признано примером того, насколько быстро обобщение способно последовать за констатацией, или предполагаемой констатацией взаимосвязи определенных свойств, и как, когда это происходит, оно сдерживает возможные последующие независимые исследования. Но существует и другой путь, на котором все эти три примера - и множество иных могущих быть заимствованными из какой угодно области знания, - оказываются похожими друг на друга. Когда был открыт каждый из них, все они казались изолированными, представляя собой, можно сказать, «простые» образцы нечто особенного. В деталях небактериальное заражение мозаичной гнилью подтверждалось посредством более строгих методов, и, помимо того, оказывалось еще и способным прояснить происходящее с «бараньим энцефаломиелитом», отчего данное самостоятельное открытие и обратилось подлинным импульсом к постановке новых экспериментов. Когда подтвердилось, что что-то служащее бичом пернатых передается посредством безвредного образования простой изолированной клетки, и когда к ранним определениям структуры инородных тел были применены более строгие методы, то и изначальные открытия показали их эффективность для многих вновь начатых исследований. Когда улучшенные методики смогли показать, что бактериофагу его смертельные качества в значительной мере придает природа клеток-хозяев, обособленное «особенное» первоначальных наблюдений обратилось потенциально связанным с множеством прочих проблем и активным интересом к многочисленным новым исследованиям.

Исходя их опыта, мы позволим себе сказать, что интеллект внимательного экспериментатора всегда находится в поиске позиций и областей пересечения вещей и процессов, которые естественное и невооруженное наблюдение склонно просто или главным образом истолковывать как обособленные. Однако это лишь один отличающий такую историю поворот сюжета. Как предполагает наша иллюстрация - и здесь возможно бесчисленное количество подтверждающих все то же самое других, - когда пересекаемость феноменов подогревает интерес экспериментатора, то он и заходит столь далеко, что оказывается способным установить причинные связи между событиями и их свойствами, и тогда вновь пытается обратиться к поиску различий. Некоторые инфекции вызываются бактериями; другие - переносятся бактериями; достаточно похоже, что все вызываются бактериями. Однако нет; существует одна выглядящая совсем иначе, поражающая табачные плантации мозаичная гниль. Это порождает затруднения, но в той мере, в какой это оказывается одним заболеванием, то и в той же самой мере, это оказывается, в широком понимании, лишь методом изучения, и с этим трудно что-то поделать. В той степени, в какой обнаруживаются и иные примеры, в той же степени обнаруживаются и иные методы, вновь начинаются неустанные поиски, и появляются немалые шансы выделения новых направлений, способных на довольно длительный период задавать магистральное направление исследований.

Другой неизбежно подчеркиваемой всяким изучавшим данную конкретную иллюстрацию особенностью служит то, что, как представляется, наступление основного периода и формирование тенденции развития, вполне вероятно, исходит из приложения к проблематике инфицирования инструментария и методов, само собой развивающихся вне всякой связи с инфекционными заболеваниями: это употребление фильтров; употребление микроскопов и все более и более точного и деликатного инструментария микроскопии; из культуры клеток поражаемых тканей посредством данных, заимствуемых в других направлениях химии, биохимии и биофизики; и непременно из статистических средств и методов, в особенности в связи с генетическими исследованиями. Соблазнительным представляется утверждение о том, что подавляющая часть экспериментального мышления связана с заимствованием инструментария из одного направления в практику другого. Но это можно признать ошибкой, поскольку, когда один инструментарий переносится в ранее не использовавшую его область, он некоторым образом реконструируется в соответствии с феноменальными особенностями этой новой области. Само собой очевидно, что для области переносчиков инфекции лишь тот исследователь, что в тот момент, когда он приступает к работе, каким-то образом осведомлен о неких уже установленных эмпирических фактах, и, кроме того, весьма им привержен, способен проявить необходимую эффективность.

Представляется, что для экспериментального мышления все это означает, причем, в этом случае, вполне определенно, и, что, возможно, и существенно, что оно принципиально коллегиально, социально, и не совершается в отдалении от порождаемых внешним взаимодействием стимулов.

Наконец, на нынешний день представляется важным, насколько часто продвижение в экспериментальном изучении инфекций оказывается возможным благодаря шагам, что пусть не столь четко, но фиксируют позиции или области, обследование которых может принести наибольшую пользу. Два представленные в данном рассказе наиболее характерных экземпляра, возможно, и обозначают внимание, прикованное к инородным телам и их элементам, и к принципу реализации активности бактериофага.

Все эти свойства экспериментального мышления допускают их идентификацию в различных контекстах. Как раз нам сейчас и следует взглянуть на различные варианты подобных примеров.

Огл. 5. Экспериментальное изучение времени реакции

Я избрал экспериментальное изучение времени реакции в качестве второй темы настоящего обсуждения отчасти потому, что оно представляет собой нечто, позволяющее мне требовать от него, как минимум, некоторой прямой представленности, и, отчасти потому, что оно позволяет выделить некоторые основные положения уже получившего его описание случая, при этом вводя ряд новых. Возможно, что некоторые из этих новых положений привлекают наш особый интерес потому, что они и обнаружились в тесной связи с теми недавними исследованиями природы проявляющего способность поведения, обращение к чему уже предпринималось несколько ранее в предыдущих главах ^[12].

В интересующем нас смысле исследование времени реакции более удобно рассматривать посредством четырех основных фаз, или стадий, но при этом в условиях существенного хронологического наложения стадия на стадию. Такими стадиями оказываются: первая, астрономическое изучение «уравнений наблюдателя», и развитие все более и более точных средств измерения времени; вторая, эксперименты Гельгольца по определению скорости распространения нервного импульса; третья, соответствующий период «умственной хронометрии», и, четвертая, где каждая человеческая реакция на стимуляцию буквально расценивается в качестве темпоральной последовательности событий, где на каждом шаге последовательности появляются проблемы своевременности.

Фиксацию первой стадии привычно начать с записи об увольнении ассистента Гринвичской обсерватории в 1796 году. До этого состоявший королевским астрономом Maskelyne обнаружил, что его ассистент записывает прохождение звезды на полсекунды позже его самого. Помощник был предупрежден, но в 1976 году расхождение между двумя наблюдателями увеличилось в том же направлении, где-то до одной секунды. Последующее увольнение ассистента породило последующее социальное и политическое возбуждение, однако в целом в то время дело расценивалось как частное различие двух людей, не ведущее ни к каким научным последствиям.

Прошло десять лет. В 1806 году в Германии была опубликована история Гринвичской обсерватории, где отмечался и имевший место случай с увольнением. Предметом интереса кёнигсбергского астронома Бесселя служили главным образом «ошибки» наблюдения, вероятно, в силу недавно опубликованной описывающей их теории Гаусса, и для него инцидент выглядел не изолированным, но каким-то образом связанным с возможными разночтениями между одним наблюдателем и другим.

В 1819 году Бессель вновь, в тщательно контролируемых условиях, зафиксировал время его собственной регистрации прохождения звезд в сравнении с такими же данными других астрономов. Фиксация производилась ряд лет, и в 1830 году Бессель установил, что имеют место определенные различия между конкретными индивидами в регистрируемом ими времени прохождения различных естественных событий, допускающие, в отношении определенного индивида, измерение диапазона таких различий, что и дало толчок некоему экспериментальному изучению влияющих на регистрируемое время внешних условий. Для начала он выразил отмечаемые различия в виде

W (Вальбек) ^[13] - B (Бессель) = 1 .041 сек.

и от астрономов данный феномен получил имя «уравнения наблюдателя».

На протяжении примерно следующих тридцати лет астрономы продолжали изучать уравнения наблюдателя. Копилка пополнилась множеством деталей и одна за одной обусловленными различными астрономическими условиями спецификами - размерами наблюдаемого объекта, его направлением и скоростью движения, - причем довольно аккуратно регистрируемыми. Однако это более, нежели что-либо еще оказалось подготовкой к следующему реальному шагу прогресса в оснащении более точными инструментами регистрации. Использование пружинных маятников и, позднее, хронометрических записывающих устройств обусловило возможность отождествления и измерительной фиксации того, что носило имя «абсолютного уравнения наблюдателя».

Несколько позже интерес других физиков, интересовавшихся измерением скоростей баллистических тел, подкрепил интерес астрономии в разработке лучших и более легких в использовании измерительных инструментов. Вехами на пути развития подобного подхода оказалось введение в употребление хроноскопа (Wheatstone 1840 и Hipp 1843), специальной разновидности хроноскопа, предназначенного для изменения времени электромагнитного взаимодействия проволочной катушки и подвешенного на нити магнита, в значительной степени обеспечившего уже теперь следующий значительный шаг вперед: эксперименты Гельмгольца по определению скорости прохождения нервного возбуждения.

В 1880 году состоялась первая публикация Гельмгольцем его первого обобщения сделанного им открытия, признававшего измеримость скорости распространения по двигательному нейрону. Ему были известны эксперименты в области уравнения наблюдателя, однако нет свидетельств, что либо в это время, либо несколько позже он отчасти находился под влиянием их конкретных результатов. Первое открытие казалось столь радикально противоположным устоявшемуся пониманию практически мгновенного характера нервной реакции, что публикация встретила определенные трудности. Однако сам эксперимент показался заслуживающим доверия, и возражения были быстро отброшены. Фактически же оба, как первый эксперимент с двигательным нейроном, так и последующий с сенсорным шли вслед той картине, что уже была обрисована уравнением наблюдателя. Для сенсорного случая - возможно первого надлежаще обозначенного из когда-либо выполненных экспериментов по определению времени реакции, - Гельмгольц стимулировал человека слабым электротоком через палец ноги, и затем через бедро, и регистрировал различие во времени реакции: но его весьма не удовлетворяла подобная процедура, поскольку главным образом его интересовала скорость прохождения импульса по нервному волокну, однако эксперимент затрагивал то, что позволяло назвать его «общим временем реакции». Подобная методика, конечно же, позже оказалась усовершенствована посредством соответствующих более точных экспериментов.

В принципе эксперимент Гельмгольца открыл дорогу такому выросшему из этого направлению развития как «ментальная хронометрия». Его открытие лишает какого бы то ни было шанса сомнения в том, что регистрация человеком и его отклик на внешнюю стимуляцию представляют собой доступную измерению темпоральную последовательность или череду событий. Оно состоялось задолго до того, когда точная природа или значимость последовательного построения оказались вполне оцененными и экспериментально исследованными, однако именно Гельмгольц обеспечил возможность и того, и другого.

Третья фаза, иногда называемая фазой «ментальной хронометрии» протянулась с середины 1880-х и приблизительно до 1930-х; и, фактически, во множестве способов и отдельных аспектов она продолжается и в наше время. Теперь же представляется, что каждая допускающая ее различение телесная или умственная реакция человека, отождествляемая в качестве возбуждаемой специфическим внешними условиями неизбежно продолжается во времени в состоянии эффективно действующих условий, и измерение этого времени позволяет пролить свет на сложность реакции, или на характерный для нее уровень по отношению иерархии реакций, или же на прочие важные особенностей поведения либо опыта.

В данном случае нет ни необходимости, ни возможности пытаться обозреть подобный продолжительный период, и, все, что я здесь намерен сделать, так это лишь указать на те относительно немногие представляющиеся для меня важными позиции в смысле характерных экспериментаторам процедур мышления.

Естественно, что в подобной ситуации предлагалось и использовалось достаточно большое число различных инструментальных средств измерения времени. Однако это не привело к появлению радикально новых принципов измерения. Все средства, представляли собой либо обеспечивающие прямую запись времени хронографические или хроноскопические приборы, или же еще представляли собой разновидность тех, где время позволяло его точное вычисление исходя из записанных либо измеренных эффектов воздействия заведомо известных сил. Это оказалось необычайно важным для осознания того, насколько экспериментальное мышление контролируется экспериментальным методом и инструментарием проведения эксперимента, и сколь непросто выводить из употребления уже раз ставшие принятыми и установленными методы и инструментарий. Стал практически неизбежен, при наличии именно такого рода методов измерения, выбор для исследования именно проявлений, толковавшихся в качестве одиночных, и потому, если проводился анализ, то он требовал выражения в теоретической форме, представляя собой основанный на понимании поведения в качестве целого, комбинируемого с фиксируемыми отличиями в продолжительности времени реакции. И это и произошло. Одним из первых и наиболее влиятельных экспериментаторов, зафиксировавших время реакции после астрономов и Гельмгольца, оказался датский психолог Donders. В частности, он определил три версии примеров: (1) время реакции на «простой» стимул, то есть на простое мерцание света; (2) время реакции, когда имело место несколько различных «простых» стимулов, но наступление реакции откладывалось до момента различения чего-либо определенного; (3) время реакции, когда имело место несколько различных стимулов и различные реакции на каждый из них. Первый вариант примеров получил имя «простого времени реакции» ("simple reaction time" - S.R.T.), второй «времени выделенной реакции» ("discrimination reaction time" - D.R.T.), и третий - времени избирательной реакции ("choice reaction time" - C.R.T.). Вполне ожидаемо то, что Donders’у удалось обнаружить, что второе продолжительнее первого, и третье продолжительнее второго. Это позволило ему утверждать, что «истинное» D.R.T. представляло собой суммарное D.R.T.- S.R.T.; и «истинное» C.R.T. представляло собой суммарное C.R.T. - (D.R.T. + S.R.T.) ^[14]. Первоначально подобная интерпретация оказалась принятой без каких-либо вопросов, приведя к значительным шероховатостям в экспериментах, но не создав этим никакой новой тенденции, как и не обусловив никакого широко признанного нового продвижения в постановке эксперимента. Большая часть работы была проделана в открывшейся в 1878 году лаборатории экспериментальной психологии Вильгельма Вундта, и в значительной своей части непосредственно Вундтом. Значительно позже в направлении изучении затрачиваемого различного рода «смешанными реакциями» времени, и, в значительной мере, теоретических выводов из них, был поставлен эксперимент Людвига Ланге ^[15], который, казалось, переносил действие на новое поле.

Уже пятнадцатью годами ранее австрийский психолог Exner сообщил, что продолжительность времени реакции неким значимым образом зависит от «установки» или состояния готовности испытуемого; но он фактически этим наблюдением и ограничился. Теперь Ланге удалось экспериментально показать, что когда испытуемый подвержен «установке» или состоянию готовности, адресованным именно тому назначаемому движению, что он обязан выполнить в случае появления сигнала, его время реакции оказывается существенно короче, чем когда он подвержен «установке» или состоянию готовности, направляемых собственно природой поступающего сигнала. Он также показал, что, кроме случая специального инструктажа, некоторые испытуемые естественно следовали первой «установке», когда другие - второй. Данный эксперимент позволил установить различие между «мускульным» и «сенсорным» временем реакции, и «мускульным» и «сенсорным» видами испытуемых. Ланге ввел в практику способ постановки эксперимента, позволяющий прямое измерение внешне определяемых условий времени реакции, и если его работа получила последующее экспериментальное развитие, то это оказало положительно влияние в том смысле, что породило более насыщенный фактами и более тщательно контролируемый анализ реактивного поведения, основа которого была заложена еще открытием Гельмгольца.

Однако результаты Ланге довольно быстро нашли и их теоретическое осмысление. В это же время одним из сотрудников лаборатории Вундта оказался и Oswald Kulpe. Несколько позже он оказался весьма авторитетным профессором в Вюрцбурге, обнаружив за собой еще и немалые способности к спекулятивному моделированию. Он воспользовался экспериментом Ланге с целью дискредитации предложенного Donders’ом метода «вычитания». Kulpe заявил, что суммарные процессы реакции невозможно представлять образованными сочетанием элементов, каждый из которых отличает его собственное отдельное время. «Установка», состояние готовности в силу неодинаковости существа адресованных испытуемому задач, порождает, например, дискриминацию нечто совершенно особенного, вытекающего из простой реакции, и выбора в качестве совершенно особенного уже вытекающего из совмещения. Аргументации Ланге, сохранившейся в интерпретации намного более позднего эксперимента в Вюрцбурге ^[15], удалось найти широкое признание и в то время, и позже. Она не знаменовала собой никакой заключительный этап. Нашедшим здесь подтверждение оказалось понимание возможной ошибочности разделение на фракции смешанных времен реакции, и так или иначе, скорее всего, ошибочности и простой процедуры вычитания. Но не было ничего, чтобы показало правоту подобной оценки.

Исследования времени реакции обладали чрезвычайной популярностью в экспериментальной психологии в конце девятнадцатого и начале двадцатого столетий, при огромном многообразии пополняющих копилку познания любопытных и часто мельчайших деталей. Но справедливо признать, что основной массив корпуса подобных исследований характеризовлся копиистичностью, при, скорее, малозначимых различиях. Ничто реально не вело здесь к новым прорывам. Как удалось заметить Леонарду: «В целом экспериментаторы довольствовались всеобъемлющими промерами контрольных ситуаций и их сопоставлением с всеобъемлющими промерами в других условиях».

Последующее реальное изменение положения вещей, и четвертая фаза связанных с предметом времени реакции экспериментов заявила о себе в 1930-х, будучи подхлестнута в период войны 1939-45 гг., и выразившись посредством весьма стремительного прогресса.

В конце девятнадцатого столетия даже наиболее осторожные экспериментальные психологи почувствовали некоторую усталость от бесконечных экспериментов с временем реакции, что лишь весьма незначительно отличались от часто уже сделанных. Само собой, конечно, они не сообщали никакого нового развития, но могли, и, несомненно, поддерживали определение пути, посредством которого могло начаться это новое развитие. Они смогли внести, с нашей точки зрения, и ту вновь обратившую на себя внимание вещь, что их обуславливало то направление исследования, которое поначалу никак специфически не манипулировало временем реакции.

Поначалу наступило время психологических исследований движения. Они, начавшись еще до 1918 года, оказались существенно стимулированы практическими потребностями Первой мировой войны. Психологическое тестирование оказалось важным средством прогнозирования. Идея состояла в том, что человеческое поведение в некоторых специфических ситуациях - «тестовых» ситуациях, - может быть использовано для предсказания действий человека в другой, обычно практического плана ситуации. Общим местом служила здесь надежда, что различие во времени реакции позволит ее успешное использование в предсказании присущих многоцелевому повседневному поведению скорости, и, вероятно, аккуратности. Однако все имевшиеся на тот момент практики измерения времени реакции в качестве тестов показали свою предельную неутешительность. Их отличала весьма скромная достаточность, в особенности относительно более сложных форм, и в отношении поведения в момент стрессовой ситуации, что ни в коем случае не гарантировало им широты использования. Ряд исследователей задались вопросом о том, отличает ли практики измерения времени реакции та конвенциональная достаточность, чтобы допускать их дополнение чем-либо иным.

Тогда, в особенности ближе к концу 1930-х и в более поздний период общая перемена в осмыслении психологической проблематики стала проявляться в немалой части исследовательских центров. Отчасти это были люди, желавшие обеспечить психологии более широкое применение и за пределами лабораторий, понимавшие, что определенного рода вещи, предназначенные для оперирования испытуемыми в лабораторных условиях, исключительно слабо связаны с большинством нормальных форм человеческого поведения. Некоторая их часть вообще не являлась психологами как таковыми, но представляла собой, к примеру, инженеров, предметом интереса которых служили системы коммуникации, или разработчиков разного рода самопроверяющих и самоконтролирующих механизмов с функциональностью, во многом подобной присущей и центральной нервной системе человека.

Влияние, исходившее от всех названных направлений, подчеркивало значимость рассмотрения последовательности событий в противовес свойствам откликов, понимаемых в качестве простых событий. Начиная с 1930 года возрастающее число экспериментов с временем реакции проводилось в отношении поведения, строящегося в некоторого рода последовательности. Само по себе это не представляло ничего большего, кроме робкого отказа от традиции, но, как минимум, смогло показать, что темпоральная специфика отклика фактически зависит от положения отклика в отношении диапазона расположенных вблизи откликов. Более существенно то, что данный период и оказался именно тем, на протяжении которого итальянский психолог Понцо открыл значение измерений «времени восстановления» - интервала между завершением одной составляющей в последовательности движения и началом следующей.

Это и стало технологическим прорывом, начиная с которого исчезает интерес к породившим столь сильное разочарование спецификам времени реакции, и обнаруживается их гипотетическое группирование с целью выделения обещающих несомненные возможности новых экспериментальных проблем. Первым среди них и оказалось использование методов изучения подкрепленного текущего действия. Это позволило истолковать посредством времени реакции психологические события как изначально последовательно упорядоченные. Реально значимый технологический прорыв, впрочем, был обусловлен эффективным развитием электронных записывающих устройств и компьютеров. Он и оказался тем, что, на деле, ввело в практику теоретически содержавшееся в открытии Гельмгольца, то есть представление реакции в буквальном виде посредством последования, измерения времени ее отдельных фаз, и продолжения таких операций вплоть до ожидаемого предела. Это и позволило признать возможность выделения, как минимум, триады измерений: (1) интервала между появлением сигнала и началом ответного движения (классическое время реакции); (2) интервала между началом и завершением времени движения (время движения); и (3) интервала между завершением данного движения и началом следующего движения, какая бы последовательность движений здесь не была востребована («обеспечивающее передышку» или «восстановительное» время). Очевидность этого проявилась потому, что в пределах допускающего определения диапазона подобных интервалов фиксированные промежутки времени отсутствовали как таковые, но обнаружились независимые, связанные с любой формой продолжательного действия касающиеся «своевременности» факты, оказавшиеся куда более важными, нежели строгие замеры времени. Эксперимент с временем реакции отличает его вполне определенное положение среди комплекса направленных на изучение проявляющего способности поведения экспериментов, и в этом и заключается его актуальное значение для экспериментальной психологии.

Огл. 6. Характеристики экспериментального мышления

Всякому способному оглянуться назад на многолетнее развитие экспериментирования, как и в случае двух описанных мною примеров, просто невозможно не констатировать, что оно избирает довольно извилистый путь. Если же к подобной инспекции прибегнет непосредственно экспериментатор, то ему станет понятно, что фиксируемые блуждания куда скромнее и меньше по интенсивности, нежели происходящие на деле. И довольно долго будет представляться непонятным, почему поворотные пункты не могут проявляться несколько ранее. Однако все это непонятно лишь тем, кто уже располагает теми достаточно обширными знаниями, в пределах которых непосредственно исследования и претерпевали свое постепенное становление.

Даже если важнейшая проблема воплощается в форме, довольно похожей на присущую одному из «промежуточных» экспериментов, что оперировал «поиском в структурированной системе» ^[16], и касался выделения направления на той либо другой стороне, где должны были находиться искомые критически значимые условия, то и здесь ничто не свидетельствует о том, что мышление естественно привержено экономическому подходу. Идентификация мельчайших источников инфекции и понимание отличающей их активности оказались, фактически, относящимися именно к подобному общему принципу. Достаточно долгое время огромной проблемой являлось место проведения линии отсечения. Эксперименты велись в порядке последовательного отсечения; однако каждый из них был наделен относительно специализированным и ограниченным диапазоном.

Нет сомнения в том, что «Когда субъект сталкивается с исполняемой им поисковой ситуацией в структурированной системе, и если ему следует эффективно строить поиск, то ему неизбежно приходится прибегать к проверкам значимости извлекаемой информации. Более того, ему доступно и сознание того, что лучшим было бы прибегнуть к постановке наиболее важных вопросов: ‘Относится ли это к данному выделению или к чему?’, в первом случае. Знакомиться же с проблемой посредством вопроса ‘Относится ли это к данной стадии?’ оказывается довольно неэффективной процедурой» ^[17].

Тогда согласимся с тем, что структура, в которой следует производить поиск, уже известна. Но для экспериментального мышления, имеющего дело с системами, чья структура лишь вырисовывается в качестве достаточно стабильной, - если даже это и так, - время постановки подобных вопросов наступает лишь вслед проведению немалых поисков. Научный экспериментатор фактически оказывается, по склонности и практически, оппортунистом. Он основывается на фактах - как сказал бы Гарвей, «чувствительных» фактах, - становящихся доступными лишь тогда, когда он приступает к работе, и он неизбежно прибегает к ним для открытия других фактов, стадия за стадией приближаясь к окончательному пониманию искомых им предметных отношений. Для наблюдателя, обратившегося к изучению начинающейся стадии работы, мышление экспериментатора часто может представляться расточительным, ограниченным в его направленности лишь непосредственно данной стадией, еще не установившимся в отношении окончательных итогов, примечательно неэкономичным в том смысле, что он способен тратить годы на установление лишь за несколько минут описываемого интерпретатором.

(б) Метод и инструмент

И тот, и другой рассмотренный нами примеры вновь и вновь показывают, что экспериментатору не может продвинуться далее обеспеченного методами и инструментарием положения. Иногда он изобретает их самостоятельно; но достаточно часто он находит их в источниках, могущих оказаться довольно далекими от его непосредственных интересов.

От экспериментатора следует ждать строгого использования специфических методов, но он вряд ли связан с методологией как с корпусом важнейших принципов. Выдающиеся «методологи» обычно не представляют собой успешных экспериментаторов.

Подобным же образом, в силу все тех же причин, экспериментатору следует, в соответствии со все большим и большим прогрессом познания, быть готовым мыслить при помощи используемого инструмента. Несмотря на это, его «чистой» задачей может оказаться готовность заниматься техникой и разработкой технологии. Куда как значимой составляющей потребностей экспериментатора в большинстве случаев оказывается построение метода и создание аппаратуры - как и в тех двух, в рассмотрении которых мы касались некоторых отличающих их деталей, - метод и инструментарий представляют собой нечто вносимое в сферу его деятельности извне. Экспериментирование, иногда даже и в его рутинных формах, невозможно без определенного многообразия интересов.

(в) Проблемы постановки

На любой стадии экспериментального исследования принципиально употребление способствующей и обеспечивающей наблюдение аппаратуры. Кроме того, на всех стадиях, какие бы ни проводились эксперименты, всегда не помешает несколько больше наблюдательности, чем проявляется в момент наблюдения. Следовательно, одним из важнейших требований успешного эксперимента служит способность «выделения» проблем. Это оптика и специальные линзы и системы линз для наиболее ранних бактериологов, разработка микроскопа в последующий период, и генетика и радиационный анализ на стадии бактериофага. Это усиление весьма малого электрического разряда и разработка электронных записывающих и вычислительных инструментов, имевшая место в изучении феномена времени реакции. Знание того, где смотреть, и, более того, как смотреть, оказывается необходимым этапом эксперимента. Весьма часто, вероятнее практически всегда, это оказывается шаг, оказывающийся возможным притом, что методы, аппаратура, руководства, или открытия, сделаны в поле, отличающемся от того, в котором они находят применение. Выделение уже приведенной нами проблемы недостаточного сосредоточения и понимание значимости вновь и вновь оказываются весьма важными составляющими направленного экспериментального исследования.

(г) Совершение открытий

Экспериментатор всегда изображается ищущим возможность постановки «критически важного эксперимента», и критически важный эксперимент расценивается в качестве раз и навсегда разрешающего некий вопрос. Вне всякого сомнения очевидно, что подобно всем другим мыслящим, он пытается достичь решающего или завершающего положения, которое должен принять всякий, располагающий достаточной и точной информацией. Но это вовсе не вся, и более того, не наиболее важная часть его задач, за исключением тех существенно более редких, чем то часто предполагается, случаев, в которых, в данной конкретный момент он преследует узко практический интерес. Мы видим, как продолжающаяся серия опытов, в каждом из изученных нами случаев распадается на фазы, или стадии, или периоды. Иногда на магистральном направлении исследования возникают достаточно долго продолжающиеся перерывы. И в такое вовсе не случайно; именно таким оказывается свойственный экспериментальному мышлению регулярный курс. Подлинное экспериментальное мышление заполняет пропуск способом, в котором доминирует признание, но помимо этого оно открывает множество других пропусков, предполагалось их существование или нет, пока нюх на точное заполнение не обращается в то, чем оперирует более рутинное экспериментальное мышление.

Одним из наиболее важных свойств подобных поворотных пунктов в развитии эксперимента оказывается нередко проявляющаяся способность введения в исследуемую область новых методов и инструментария, разработанных некоторыми другими направлениями исследований. Но если прибегающему к ним экспериментатору присущ еще и некий оригинальный импульс в отношении его области познания, ему всегда удается добиться чего-то большего. Ему необходимо приспособить новые методы и инструменты в его собственной области, и ему следует показать, что они способны использоваться ради достижения недвусмысленного ответа на некоторые существующие проблемы, и, в то же самое время, ведущего к ряду следующих проблем. Как показали два наших доминирующих примера, и что с легкостью можно обнаружить и из множества иных, подлинное новаторство обычно означает (1) прогрессивное расширение границ определяемого в качестве области исследования, (2) установление все более и более мелких, и, как правило, помимо того, более и более узловых в качестве центров тех причинных отношений и активности, с чем именно следует работать конкретной научной дисциплине, и (3) обычно идентификацию некоторых из таких узлов и групп узлов в качестве располагающих различными функциями, что, на следующей фазе развития окажутся обещающими более плодотворное исследование.

Гельмгольц, например, привнес в исследования передачи по нервным волокнам уже отработанный в астрономии метод измерения различий между одним «уравнением наблюдателя» и другим. Он смог так приспособить этот метод, что сумел измерить время разницы в отклике в пределах того, что можно назвать простым отрезком моторного нерва, как и адаптировал аппаратуру в виде его собственной конструкции миографа. Он установил как относительно этого, так и относительно возможных вариантов, что импульс по моторному нерву может характеризоваться измеримым промежутком времени. Его эксперименты выявили достаточно большое количество новых вопросов, что раньше или позже вызвали необходимость в ответе. Подобное рассмотрение времени действия, полученное посредством сложных ментальных процессов, не могло состояться немедленно, и за наблюдениями астрономов и экспериментом Гельмгольца прямо последовал период «ментальной хронометрии». Очевидно, что Гельмгольц оставил без ответа весьма важные вопросы природы нервного импульса и более аккуратного и аналитического измерения их скорости. Это последнее вынудило его довольно длительное ожидание, пока не оказалась доступна соответствующая записывающая аппаратура. Равным же образом Гельмгольц не ответил на в целом вопрос о последовании событий в пределах времени реакции в целом, что, вполне вероятно, помогло бы обнаружить важные основания сложного поведения. Они также заставили себя ждать отчасти потому, что оказались отодвинутыми в тень теоретическими хитросплетениями, что довольно скоро стала само собой предусматривать ментальная хронометрия, и отчасти потому, что здесь, также, отсутствовал адекватный записывающий инструментарий.

(д) Оригинальное и рутинное мышление

Извилистую тропу любого из направлений экспериментальной науки главным образом пролагает относительно небольшое число исходных допускающих их широкое выделение задач, порождаемых, как правило, довольно значительным числом рутинных задач. Наиболее важное свойство исходного экспериментального мышления заключается в установлении налагаемости и согласованности там, где некогда фиксировались лишь изолированность и обособленность. Это обычно означает, что когда какое бы ни было экспериментальное мышление созревает для примечательного прорыва, то принадлежащий непосредственно предшествующей фазе массив рутинного мышления близко подходит к моменту сбросу облачения ограниченного методического диапазона, дабы выделить все более и более миниатюрные и специализированные детали. Достижение стадии, на которой поиск некоторых следующих деталей довольно мало или практически ничего не добавляет к уже известному, уже оказывается выходом на путь обнаружения неисследованных связей. Фактически мельчайшие усовершенствования тонкости измерений, как и те, что недалекий исследователь определяет сейчас незначительными, во всяком случае, оказываются нечто большим, чем просто ожидающее описания наличие, равно и наука не сводится лишь к одному описанию.

Однако параллельно, вероятно в других областях науки, и, вероятно, в некоторых и по сей день не включенных частях того, что может быть определено как одна и та же область, существуют методики, порождающие их собственные проблемы, открывающие их собственные белые пятна. Оригинальный ум, никогда полностью не замкнутый какой-либо конвенционально ограниченной областью интересов, переустраивается в соответствии с возможностью, представляющей собой некоторое бесспорное наложение, рискуя в силу самой ее относительности, и придавая устоявшемуся предметному пониманию новое видение. И это вновь рождает рутину.

Если принять подобное обобщенное толкование фактов, то, я думаю, из этого будут следовать три вещи.

Невозможно определенно сказать, что более значимо для экспериментальной науки, оригинальность или рутинность. Не существует того, чему что-либо не сопутствовало или могло сопутствовать. Это и позволяет сказать, что для каждого оригинального ума следует браться за работу большому числу рутинных умов.

Условия для оригинального мышления складываются тогда, когда два или более направлений исследования позволяют засвидетельствовать возможность их объединения посредством определенного способа комбинирования. Подобная комбинация способна порождать новые направления исследований, поскольку не исключено обнаружение того, что основные узлы и виды активности способны располагать еще не получившими свою оценку свойствами, ставящими экспериментальному исследованию новые вопросы. Мыслящий в пределах замкнутой системы находится на положении созерцающего конечную структуру. Нередко это может оказаться весьма сложно и трудоемко, и быть наделено сложными правилами его конструирования.

Однако мыслящий оказывается на положении очевидца поиска нечто, что требует от него толковать его в качестве нечто постоянно «здесь» обретаемого. Хотя его поиск рационален, но он нередко подкреплен эмоционально, и если это так, то эмоция соответствует ассоциации с созерцанием формы и красоты формы, и наделена эстетичностью или родством эстетическому.

Экспериментально мыслящий оказывается на положении обязанного использовать любой возможный инструмент для дополнения некоторой еще не завершенной структуры, как и той, что сам он определенно не довел до завершения. Поскольку употребляемые им материалы наделены еще и своими собственными свойствами, о значительной части которых он до этого использования мог и не подозревать, причем некоторые из них вообще вероятно реально образованы в ходе их употребления, то он, скорее всего, представляет собой изыскателя, нежели наблюдателя. Равно и его мышление весьма часто оказывается эмоционально возбужденным, и если это так, то эта эмоция определенно соответствует гонке, риску, приключению и спорту.

Таковы основные свойства и условия мышления ученого-экспериментатора, в той мере, в какой они позволяют их установление посредством изучения эксперимента, продолжающегося на протяжении довольно длительного периода, выполняемого множеством исследователей, и относящегося к широко определяемой тематике. Возможны и иные равным образом значимые свойства, но, как представляется, лучшим вариантом их выделения способно служить изучение шагов, посредством которых некий экспериментатор прогрессирует в продвижении экспериментов по довольно ограниченной индивидуальной программе. Такое исследование я сейчас и намерен проделать.

© 1958, F.C. Bartlett

перевод - А.Шухов, 09.2011 г.

^[1] Цит. по Sir Henry Dale: An Autumn Gleaning (London: Pergamon Press, 1954, p. 84).
^[2] «Для принятия и отклонения чего-либо нам следует воспользоваться неторопливой экспертизой, но если у вас появится желание проверить, правы вы или нет, вам следует проверить данный смысл, принимая и устанавливая посредством смысловых суждений, где, окажись это мнимым или нет, вы уверены, что это обнаружится». William Harvey: De Circulatione. Exercitatio Altera, Trans. by Geoffrey Keynes (London: Nonesuch Press, 1928, p. 178).
^[3] См. Главу 5, параграф 2, часть "в" и имеющиеся там сноски. Кроме того, я рассматривал свидетельствующие о том же положения в The Nature and Place of Thinking in Medicine, Brit. Med. Journ., April 11, 1953, p. 795.
^[4] Мне следует выразить огромную признательность за лекции в мемориале Гексли, прочитанные сэром Henry Dale от имени Imperial College of Science and Technology, теперь, к счастью, изданные в An Autumn Gleaning, pp. 1-20. Лекция, начинающаяся с признания вклада Гексли, внесенного его знаменитым обращением 1870 года к Британской ассоциации, дает замечательный обзор наиболее важных экспериментальных исследования природы и источников происхождения носителей инфекции, начиная с ранних 1930-х.
^[5] (1621-97) Esperienze intorno alla generazione degl' insett, 1668.
^[6] (1632-1728.)
^[7] Dale, op. cit., pp. 6-7.
^[8] Это то, что обычно называется «болезнь попугаев». Ей уделялось много внимания, поскольку было доказана возможность ее передачи от попугаев к человеку.
^[9] Заболевание головного мозга овец.
^[10] Хочу поблагодарить Dr. E. F. Gale, F.R.S., за информацию, относящуюся к более поздним исследованиям. Дальнейшая подробная информация есть в General Virology, by S. E. Luria (New York: John Wiley; London: Chapman and Hall, 1953); from a lecture entitled The Notion of Virus delivered by Dr. Lwoff in London in 1957 and published by the Society for General Microbiology; and from Microbial Pathogenicity, a symposium published by the same society at the Cambridge University Press, 1955.
^[11] op. Cit., pp. 10-1l.
^[12] Существует весьма обширная литература по экспериментам с временем реакции и связанной с ним проблематике «уравнения наблюдателя». Прекрасный обзор, с множеством библиографических ссылок можно найти в Sanford, E. C.: The Personal Equation, A. J. Psych., 1888, II, pp. 3-36, 271-98, 403-30; in Boring, E. G.: A History of Experimental Psychology (New York: Appleton-Century-Crofts, 1950; and in Woodworth, R. S., Experimental Psychology, New York, Henry Holt and Co., 1938). I have also greatly profited from a so-far unpublished paper by Dr. J. A. Leonard of A.P.U., Med. Red. Coun., Cambridge, entitled A Reconsideration of the Early History of Reaction-Time Studies.
^[13] Немецкий астроном того времени.
^[14] Кроме того, Donders указывает, что процесс реакции содержит 12 последовательных психологических событий. Но это лишь гипотетическое предположение, не подтвержденное посредством эксперимента.
^[15] Эту точку зрения можно найти в Humphrey, G., op. cit.
^[16] См. Главу 6, параграф 2, часть "б".
^[17] См. H. C. A. Dale, op. cit., p. 13.