Настоящая глава завершает мои рассуждения о трех видах реальности и мире наших мыслей, отделяя один вид познания, достаточный для практического применения вещей, от более высокого по целям и глубине научного способа приобретения знаний. Учитывая то обстоятельство, что здесь трактуются вопросы, ранее никем не поднимавшиеся, я заранее прошу извинения за неизбежные в таких случаях промахи и неувязки. Мне важнее обозначить проблему, которая до сих пор подобным образом не освещалась.

Когда тот или иной неизвестный ранее объект привлекает наше внимание, мы прежде всего его называем и даем ему предварительное определение. Таким образом мы отделяем данный объект от всех прочих, что дает нам возможность его идентифицировать даже когда его нет перед нами в момент называния. Наделение именем зависит от природы обозначаемого и от того, принадлежит ли оно к онтологической реальности, к реальности знаковой – скажем, письменному тексту любого рода или же его устному изложению, либо к виртуальной реальности (например, нашим снам или фантазиям). То, как это происходит, и будет предметом обсуждения настоящей главы.

Огл.  Наименование

Наделение именем касается, прежде всего, вещей, существующих в онтологии. С помощью наших органов чувств мы выделяем ту или иную вещь и называем ее. Таким образом мы создаем знак, с помощью которого сможем впоследствии рассуждать о данной вещи и передавать наши рассуждения другим людям, – как нашим современникам, так и будущим поколениям. Этот знак будет существовать все то время, пока существует вещь, им обозначаемая, и даже после уничтожения вещи о ней можно будет рассказывать все то время, пока ее будут вспоминать. По данному знаку в мозгу всплывают все сведения о называемой вещи, которые нам известны. Процесс называния (или наименования), как я сказал, зависит от природы называемой вещи – будет ли это вещь естественного происхождения, знак или объект виртуальной реальности.

Огл.  Вещи онтологического плана, наделяемые именами собственными

Люди при рождении получают имена, которые в лингвистике известны как имена собственные. Они отличаются тем, что называют лишь один конкретный предмет. Имена собственные присваиваются не только людям, животным, или растениям, то есть объектам живой природы, но также и неодушевленным предметам, – горам, рекам, населенным пунктам, достопримечательностям и другим уникальным вещам-событиям. Например, «Большой Бертой» была названа пушка, которая стреляла на огромные для того времени расстояния тяжелыми снарядами и которую немцы использовали в ходе Первой мировой войны (1914 – 1918 гг.). Особенностью имен собственных является то обстоятельство, что они уникальны по своему содержанию, так как стремятся выделить лишь какую-то одиночную вещь (либо целый класс таковых) по принципу «одна вещь (класс) – одно имя». «Большая Берта» тоже имела несколько модификаций и повторялась в серийном исполнении. Так что это имя фактически относилось к целой серии объектов одинакового содержания, отличного от других вещей того же назначения, но снабженных тем же именем собственным.

Исключения появляются потому, что имена обычно выражаются языковыми знаками – словами, а слов, используемых для обозначения тех или иных вещей особого свойства, не так много. Кроме того, наша память требует ограничений в количестве названий для тех вещей, которые включены в многочисленные классы одинаковых предметов. Представьте себе, что было бы учреждено правило называть каждого члена того или иного сообщества неповторяющимся образом. Какая это была бы нагрузка на память!

Не всякое имя сопровождается поначалу конкретными определениями до того времени, когда мы лучше узнаём природу и конструкцию поименованной вещи. В этом случае имя выбирается как бы условно и с соответствующими добавками, достаточными для первоначальной характеристики его носителя. Например, имя новорожденному присваивается абсолютно произвольно, хотя оно обычно выбирается из определенного источника, освященного обычаем. В царской России имя обычно выбиралось из святцев и присваивалось в соответствии с именем святого, празднование которого приходилось на день рождения ребенка. В советской России этот обычай сменился модой давать имена по ведущим революционным деятелям либо по идеализируемым большевиками событиям – например, имена «Ленина» или «Коминтерна». Даже из списка совершенно конвенциональных имен часто выбираются такие, которые как бы берут под свое покровительство человека, его носящего. Так, Виктор переводится с латыни как «победитель», а София – с греческого как «мудрость». Поэтому они часто присваиваются младенцам, придавая им соответствующий ореол, хотя бы только в глазах родителей.

Поскольку родители не знают, какие качества в дальнейшем разовьются у их младенца, они дают ему имя наугад. У некоторых народов существует более разумный обычай: по мере взросления присваивать человеку другое – подходящее и «говорящее» имя. Например, у американских индейцев было принято менять имя члена племени с появлением у него тех или иных качеств. Отличившемуся в охоте или в бою давали новое имя, говорившее о его подвигах, скажем, Ванбли Ваштэ – «хороший орел» или Гэхедж – «главный». Но этот обычай встречается редко, и данное при рождении имя обычно остается у человека на всю жизнь. Зато по мере взросления у каждого из нас появляются дополнительные характеристики, выраженные, например, пометками в паспорте: имена родителей, место и дата рождения, семейный и социальный статус, домашний адрес и пр. Таким образом, к имени присоединяются дополнительные определения для более точной идентификации данного лица. Постепенно такие предварительные определения сливаются в одну, более точную и законченную картину.

Дополнительные определения обычно изменяются и добавляются по мере происходящих с референтом имени событий. В частности, для более полной идентификации уже на стадии наименования к первому имени присоединяют еще и фамилию. Когда человек представляется в узком кругу, он довольствуется чаще всего своим первым именем. Более тщательная идентификация требует документальных подтверждений и дополнительных к первому имени определений – поэтому к нему присоединяют фамилию, а в России еще и отчество.

Основной гносеологической характеристикой вещей, которые по своей природе остаются во все время существования уникальными и единственными, это уточнение происходящих с данной вещью событий. Для отдельного человека это означает, что по мере происходящих с ним изменений мы просто прибавляем к его первоначальному описанию упоминание о главных его трансформациях: вот он вступил в брак, вот у него появились дети, вот он закончил такое-то учебное заведение и пр. По отношению к иным уникальным предметам мы делаем то же самое: Москва возникла там и тогда-то, с ней происходили такие-то изменения, и она развивалась так-то и так-то. Таких изменений и описаний может быть очень много, но они никогда не выходят за пределы трансформаций изучаемой вещи. Можно назвать их уникальным комплексом пространства-времени, свойственным только данной вещи. Этот комплекс не может перерасти в обобщенный образ ряда аналогичных вещей – для них возможен лишь уникальный образ и уникальное отображение-описание. Развитие таких комплексов все время остается направленным на исследуемую вещь, пополняясь новыми фактами и уточнениями.

Однако кроме уникальных и единственных по своей природе вещей существуют и такие, основной характеристикой которых является их повторяемость. Большинство вещей можно повторить в неограниченном количестве экземпляров, где все они выступают как взаимозаменяемые. Тогда при их познании появляется возможность изучать отдельные экземпляры того или иного множества для выяснения общих свойств и качеств всех входящих в данное множество объектов.

Огл.  Познание вещей, которые воплощают в себе свойства множеств

Здесь следует оговориться. В принципе многие вещи могут быть повторены, но только в своих основных характеристиках; к тому же дальнейшая судьба каждой отдельной вещи всегда уникальна. Вообще-то ни одна вещь не может быть воспроизведена на 100%; какие-то атомы и молекулы будут у нее отличаться и при самом лучшем воспроизведении. Но, во-первых, такого воспроизведения и не требуется, ибо от копии мы ожидаем лишь достаточно приблизительного повторения оригинала, если она эффективно повторяет образец по существу. Если копия способна функционировать так же исправно, как ее оригинал, этого обычно достаточно. Во-вторых, мы оцениваем любую вещь лишь в той системе, где она работает; а там, где она просто может быть упомянутой, но не работающей, она для нас менее интересна.

В этом случае она либо оценивается нами в качестве уникальной, либо – массово повторяемой, в зависимости от обстоятельств. Если в контексте той небесной системы, где мы живем, Солнце является ее центром, то мы обычно оцениваем его как уникальную и единственную вещь, держащую вокруг себя все остальное. Тогда мы пишем его название с прописной буквы. Если же мы рассматриваем «солнце» в макрокосмическом контексте, то низводим его до статуса одного из многих небесных светил и пишем его наименование со строчной буквы.

Деление вещей на уникальные и повторяющиеся весьма относительно, но в контексте нашего бытия мы все же их легко различаем. Этому способствует сочленение нашего пространства-времени как рассуждающей материи, с пространством-временем тех вещей, о которых мы рассуждаем. Не возникает сомнения, что любая книга может быть издана в таком количестве экземпляров, какое мы решим напечатать. Тем не менее, есть одна книга, которая выделяется, и ее название пишется с большой буквы. Это – Библия. С другой стороны, для нас уникален любой человек, к какой бы категории он ни относился по полу, возрасту, вере, национальности и пр. Бывают, разумеется, и исключения. В своих концлагерях немцы сознательно игнорировали имена людей и различали их по присвоенному им номеру, который татуировался на руке. Это делалось из-за их презрения к представителям «низшей расы» – таковые, с точки зрения нацистов, были не людьми и подлежали уничтожению; они не воспринимались ими как представители человеческого рода. Несмотря на такие исключения, вышеуказанное деление на объекты уникальные по нашему отношению к ним и объекты «массового производства» существует, и оно определяет различные стратегии познания для каждой из этих двух категорий.

В отношении объектов «массового производства» мы, кроме изучения его представителей как таковых, должны изучать еще их место внутри множества, в котором этот объект живет и функционирует, а также его связи и взаимодействие со всеми остальными членами множества. Эти две ведущие стратегии проявляются по-разному в обеих упомянутых категориях предметов изучения. Индивидуальные с нашей точки зрения объекты изучаются преимущественно как уникальные, и тогда их история и трансформации прослеживаются с особой тщательностью, а объекты массового характера изучаются преимущественно для выведения законов функционирования всего множества. Такого рода акцент меняет всю панораму подходов к исследованию каждой из двух категорий объектов и предполагает весьма существенные расхождения в дальнейшем научном поиске для каждой из них.

Огл.  Стадия создания образов изучаемых объектов

Следующей ступенькой лестницы познания (после наделения именем и первичным определением) является получение образов (имиджей) изучаемых явлений и перенос их в человеческое сознание для последующей мысленной обработки. Эта стадия является решающим звеном во взаимодействии между «полевым исследованием», то есть сбором фактов научного поиска, и подключением к их обработке внутренних ресурсов нашей мысли. Необходимость такой гносеологической ступени очевидна – мы не в состоянии перенести в наш мозг сами объекты изучения, зато можем это сделать с помощью образов, получаемых при наблюдении над ними. Дополнительной важной особенностью имиджей является то обстоятельство, что образ изучаемого явления делает представление об изучаемом объекте наглядным и, следовательно, понятным (см. следующую главу).

По поводу имиджей разнообразных объектов, с которыми люди сталкиваются в ходе своего существования, написаны сотни работ с самых разных точек зрения. Таких образов миллионы, и их очень трудно свести в единую интегральную схему. Все же я предлагаю различать две категории образов: те, которые отражают один и тот же предмет изучения, и те, которые изучают его в связи с другими, аналогичными объектами того же множества. Здесь реализуются те проблемы, о которых я писал в предыдущем разделе: первая группа образов годится для уникальных вещей; вторая – превалирует в описании объектов массового характера, хотя и там они базируются на описании поведения выборки отдельных вещей. В качестве примеров для первой категории я предлагаю взять образы отдельных людей и картографические образы; в качестве примеров для второй – что-либо из истории конкретных наук.

Для наглядного представления о первой категории имиджей я предлагаю читателям взять их личные альбомы фотографий и посмотреть на свои изображения в разные периоды жизни, начиная с младенческого. Вы увидите совершенно несовпадающие и непохожие образы самого себя. Вот как такой «эксперимент» описывает в стихах известный русский поэт начала ХХ века Станислав Ходасевич:

ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ

Я, я, я. Что за дикое слово!
Неужели вон тот – это я?
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого
И всезнающего как змея?

Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачный балах, –
Это я, тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?

Разве тот, кто в полночные споры
Всю мальчишечью вкладывал прыть, –
Это я, тот же самый, который
На трагические разговоры
Научился молчать и шутить?

Впрочем – так и всегда на средине
Рокового земного пути:
От ничтожной причины – к причине,
А глядишь – заплутался в пустыне,
И своих же следов не найти.

Да, меня не пантера прыжками
На парижский чердак загнала.
И Виргилия нет за плечами, –
Только есть Одиночество – в раме
Говорящего правду стекла.

Могу привести не столь поэтическое объяснение, ссылаясь на опыт картографии, в которой тоже отражается опыт закрепления образов для одного и того же референта. Географы-исследователи первоначально фиксируют образ открывавшихся перед ними просторов в полевых условиях. Затем, уже в кабинетах, они переносят свои наброски на бумагу, пользуясь всеми правилами картографии. В дальнейшем в напечатанные карты вносятся изменения, постоянно происходящие на исследуемой территории, которая в новых условиях может выглядеть совсем иначе, чем в первоначальных набросках. Так это всегда происходит в отношении образного представления любого объекта – как из онтологического вида реальности, так и из других видов. Скажем, в семиотической реальности кто-то исследует русский язык в его сиюминутном срезе. Через сто лет тот же самый язык будет выглядеть иначе, и его будут представлять уже в новом обличье, хотя русский язык по-прежнему остается русским языком в любом последовательном представлении. Именно это Платон и называл идеей, а Аристотель – формой, то есть сущностью, внутренним содержанием рассматриваемого объекта.

Совсем иначе выглядит картина исследования массовых объектов, где кропотливое изучение нескольких однородных образцов призвано дать ответ на еще неясные вопросы в виде формулировки общих закономерностей для целого класса одинаковых по своей природе объектов. Вот, например, картина открытия и изучения рентгеновского излучения:

«…Рентген приступил к экспериментальным исследованиям электрического разряда в стеклянных вакуумных трубках. Вечером 8 ноября 1895 года он, как обычно, работал в своей лаборатории, занимаясь изучением катодных лучей. Около полуночи, почувствовав усталость, он собрался уходить. Окинув взглядом лабораторию, погасил свет и хотел было закрыть дверь, как вдруг заметил в темноте какое-то святящееся пятно. Оказывается, светился экран из синерадистого бария. Почему он светился? Солнце давно зашло, электрический свет не мог вызвать свечения, катодная трубка выключена, да и вдобавок закрыта черным чехлом из картона. Рентген еще раз посмотрел на катодную трубку и упрекнул себя; он забыл ее выключить. Нащупав рубильник, ученый выключил трубку. Исчезло и свечение экрана; включил трубку снова – и вновь появилось свечение. Значит, свечение вызывает катодная трубка. Но каким образом? Ведь катодные лучи задерживаются чехлом, да и воздушный метровый промежуток между трубкой и экраном для них является препятствием. Так началось рождение открытия.

Оправившись от минутного изумления, Рентген начал изучать обнаруженное явление и новые лучи, названные им икс-лучами. Оставив футляр на трубке, чтобы катодные лучи были закрыты, он с экраном в руках начал двигаться по лаборатории. Оказывается, полтора-два метра для этих неизвестных лучей не преграда. Они легко проникают через книгу, стекло, станиоль... А когда рука ученого оказалась на пути неизвестных лучей, он увидел на экране силуэт ее костей (sic! – А.С.). Фантастично и жутковато! Но это только минута, ибо следующим шагом Рентгена был шаг к шкафу, где лежали фотопластинки, надо увиденное закрепить на снимке. Так начался новый ночной эксперимент. Ученый обнаруживает, что лучи засвечивают пластинку, что они не расходятся сферически вокруг трубки, а имеют определенное направление…»^[37]

Так, случайным образом, произошло замечательное открытие, преобразившее наш мир. После этого ученый в течение 50 дней сидел, запершись в своей лаборатории, и изучал открытые им лучи. Он дал новому виду излучения имя и первоначальное определение. После этого он опубликовал статью, вызвавшую фурор в научном мире, и к изучению лучей подключились другие ученые. Выяснилось их возможное использование в медицине, в кристаллографии и в космических исследованиях. Каждая из этих областей знания создала свою собственную парадигму для изучения рентгеновского излучения; каждая пользовалась своими образами для демонстрации его использования в медицине, кристаллографии или космологии, соответственно; в каждой из этих наук возникли свои подразделения для ученых, занятых изучением рентгеновских лучей (так их в конце концов назвали – по имени изобретателя). И это имя закрепилось за ними повсеместно.

Такова картина распространения первоначально добытого знания, когда оно распространяется экстенсивно, – по разным областям знания. Но возможен и интенсивный характер распространения знания, когда в той же области науки новые образы используются для обнаружения все более глубоких проявлений одного и того же феномена. В этом случае один и тот же объект исследуется с помощью все более абстрактных имиджей, его изображающих.

Представим себе, что мы изучаем воду. Для малоподготовленных слушателей, скажем, для детей дошкольного возраста мы пользуемся самым простым способом обучения: приводим ребят к воде и показываем им ее свойства и опасности, которые нас подстерегают, если мы «не зная броду, полезем в воду». Естественным образом «образ воды», который складывается у ребят, будет весьма примитивным. В школе мы объясняем подросткам более глубинные свойства воды, которые невозможно понять в непосредственном с ней контакте: соотношение воды и суши на Земле; наличие воды в теле человека и ее роль в поддержании здоровья; разнообразие климатических зон на Земле, связанное с наличием или отсутствием водных источников и пр. Понятно, что в этом случае образ воды, складывающийся у школьника, будет более основательным, чем в первом случае, да и пособия, которыми мы при этом пользуемся, будут иными, – например, фотоснимки, диапозитивы либо научный кинофильм.

В старших классах мы отмечаем наличие в природе трех состояний вещества (твердое, жидкое и газообразное). Мы касаемся также состава молекул воды, которых не увидишь даже в самый сильный микроскоп. Все это сопровождается написанием формулы состава молекулы воды и графических изображений этой формулы в виде сочетания трех ее частей (двух атомов водорода и одного атома кислорода). Ясно, что в этом случае образы будут наиболее абстрактными и обобщенными, – любая вода, в любом ее виде, состоит из одинаковых молекул. Затем следует обучение свойствам воды, потребным для возникновения и закрепления профессиональных навыков, допустим, для мелиораторов или работников гидроэлектростанций, – тогда образы, связанные с водой, приобретут совсем иной характер. И уж совсем по-другому будут выглядеть «образы воды» в литературных реминисценциях: журчащие ручьи и грозные валы морей и океанов, величие Днепра либо других больших рек.

Иначе говоря, обобщенные образы, создающиеся в нашем мозгу, являются результатом множества влияний, которые имели место на протяжении всей нашей жизни в том, что касается какой-либо познавательной проблемы. Новые знания каждый раз суммируются в нечто целое, коим мы и руководствуемся до очередной добавки к прежнему багажу. И каждый раз наличное знание складывается в законченное представление – наши мысли не терпят разобщенной трактовки известных нам данных по одному и тому же вопросу. Они нам всегда предстают в виде завершенной конструкции.

Огл.  Стадия словесной обработки образов в мозгу

Созданием образов для той или иной познавательной проблемы и их запоминанием процесс не огранивается, он только начинается. Мы поясняем создаваемые в мозгу образы с помощью естественного человеческого языка, которым мы пользуемся. Для этого, в частности, языки и были придуманы. Поместите в какой-либо печатной работе портрет малоизвестного человека без надписи кто он такой – и читатель останется в неведении, кого же он увидел. Любая формула – математическая, физическая, химическая – без инструкций о чем она и как с ней работать, тоже вызовет затруднения у неспециалиста. Образ объекта должен сопровождаться соответствующими словесными пояснениями, иначе он может вызвать только недоумение.

Язык по моей модели процесса познания служит нам всеобщим толмачом и объяснителем. На это обстоятельство указывал еще И. П. Павлов – великий русский физиолог, обозначивший язык как «вторую сигнальную систему человека». В статье «Условный рефлекс» Павлов приходит к следующим выводам: «Для животных действительность сигнализируется почти исключительно только раздражениями и следами их в больших полушариях, непосредственно приходящими в специальные клетки зрительных, слуховых и других рецепторов организма. Это то, что и мы имеем в себе как впечатления, ощущения и представления от окружающей внешней среды, как от общеприродной, так и от нашей социальной, исключая слово слышимое и видимое. Это – первая сигнальная система действительности, общая у нас с животными. Но слово составило вторую, специально нашу, сигнальную систему действительности, будучи сигналом первых сигналов. <…>

В человеке прибавляется другая система сигнализации, сигнализация первой системы – речью. Этим вводится новый принцип нервной деятельности – отвлечение и вместе обобщение бесчисленных сигналов предшествующей системы (курсив мой. – А.С.) … принцип, обусловливающий безграничную ориентировку в окружающем мире и создающий высшее приспособление человека – науку»^[38].

Иначе говоря, язык обобщает все, что мы когда бы то ни было пропускали через мозг как образы, полученные нами извне, обрабатывает и преподносит нам все это в виде конкретных выводов и предложений, доступных пониманию. С помощью языка мы избавляемся от разочарований и тяжелых ощущений, формулируем мысли и сообщаем их окружающим. Мы поддерживаем через язык свой социальный статус и постоянно укрепляем его. Наконец, мы оформляем словесно свои суждения и мнения, свои надежды и чаяния, и страдаем, когда не можем по каким-либо обстоятельствам выразить себя в языке. Фактически мы разговариваем даже сами с собой, чтобы избавиться от накопившегося внутри шлака. Поэтому мы должны всегда поддерживать язык в рабочем состоянии, шлифовать его и совершенствовать.

Сказанное выше вовсе не означает, что язык может заменить все остальные знаковые системы, что он является среди них самой важной системой и именно от него пошло все остальное. Язык появился в человеческом арсенале позже некоторых других систем знаков. Ему должны были предшествовать менее абстрактные схемы, а за ним естественным образом следовали новые и более абстрактные, которые были призваны обрабатывать языковые модели. Язык – лишь звено в цепи последовательных воплощений нашего разума, состоящего из полного набора знаковых систем. Человек не только «говорящее животное», он еще и «символическое животное»: арсенал символов, которыми он располагает, включает и языковые. Люди по своей психической организации могут иметь склонность к разным типам знаков: кто-то предпочитает образные, кто-то – музыкальные, кто-то – математические, а кто-то – языковые. Это не снимает с языка обязанности обобщать и объяснять все остальные системы в связи с его срединным положением на оси абстрактности знаков и знаковых систем.

Огл.  Стадия размещения полученного знания в мозгу и его обработка

После получения и четкого осознания воспринятой информации она закладывается в память. При этом происходит ее соответствующая обработка в уме; она обеспечивает быстрое нахождение данного материала в некотором законченном и, так сказать, «упакованном виде». Так же, как мы раскладываем в доме вещи в определенном порядке, позволяющем быстро их найти при возникающей необходимости; так же, как в библиотеке мы не просто ставим книги на полку, а в принятой библиографической последовательности, то же самое происходит и с новым знанием: мы размещаем его в мозгу только после четкого отнесения понятий и концептов к некоему классу и подклассу объектов, соответствующих им по теме. Иначе мы не могли бы извлечь соответствующее знание из памяти при очередном столкновении с аналогичными для данного материала явлениями. И делать это нужно возможно быстрее: бывает, что от скорости когнитивной (познавательной) реакции зависит наше благополучие, а иногда и жизнь. Каждое конкретное знание должно получить свое место в нашем сознании, особую ячейку, из которой оно легко извлекается.

Это удается сделать с помощью некоторых логических процедур, которые вкупе можно назвать древом Порфирия:

«Древо Порфирия (лат. Arbor Porphyriana) – графическая древовидная структура (схема), с помощью которой можно показать шаги последовательного дедуктивного дихотомического деления понятий от высших к низшим.

Свое название схема получила в честь Порфирия (3-й век н.э.), греческого философа-неоплатоника, теоретика музыки, астролога и математика, который применил подобную иллюстрацию дихотомического деления в своей работе «Введение» (лат. Isagoge), представляющей собой комментарии к работе Аристотеля „Категории“. Категория „существо“ в примере Порфирия является наивысшим родом, по признакам „телесное“ и „бестелесное“ она делится на два вида – „тело“ и „бестелесная субстанция“. „Тело“, рассматриваемое как род, делится по признакам „одушевленное“ и „неодушевленное“ на виды „организм“ и „неодушевленное тело“. „Организм“ по признакам „чувствующий“ и „нечувствующий“ делится на виды „животное“ и „растение“. „Животное“, рассматриваемое как род, делится на виды „разумное существо“ („человек“) и „неразумное существо“. „Человек“ является в данной последовательности понятий низшим понятием и уже не может рассматриваться как род и делиться на виды, а является совокупностью индивидов, то есть совокупностью частностей, которые не могут рассматриваться как понятия (в примере Порфирия – Платон, Сократ). Этот пример впоследствии приводился во множестве книг по логике в качестве иллюстрации дедуктивной родовидовой схемы логического деления понятий»^[39].

Вот как выглядит эта схема в русскоязычном исполнении:

Пользуясь этим методом, мы можем определить место многих понятий в их связи с близлежащими к ним понятиями по принципу «ближайший род + противоположный вид на том же иерархическом уровне». Эта процедура сохранилась на протяжении многих веков, и мы прибегаем к ней, когда надо выяснить природу отдельных понятий, скажем, в толковом словаре. Например, слово «толкать» в Академическом словаре определяется как «Касаться кого-либо коротким резким движением»^[40], где «касаться» является ближайшими родовым понятием, а «коротким резким движением» – видовой признак, отделяющий слово «толкать» от всех иных прикосновений.

Но указанная процедура годится лишь для изолированных понятий, ведь в толковом словаре понятия располагаются по алфавиту соответствующего языка, так что они оказываются в окружении совершенно не связанных тематически между собой лексических единиц. Когда мы нуждаемся в определении понятий, объединенных в единую структуру по конкретной теме, мы можем опираться на усовершенствованное древо Порфирия в схеме, которую я назвал концептуальной решеткой. Эта схема подходит для определения всех основных понятий в любой науке или в любом виде профессиональной деятельности, например, в торговле, плотницком деле, строительстве и т.д. В концептуальной решетке мне пришлось отделить понятия от концептов: концепты я включаю в концептуальную решетку, а в каждой получающейся в результате клеточке концепт потом раскрывается веером относящихся к нему понятий. Вот пример концептуальной решетки для юриспруденции в советский период в России, где я был когда-то профессиональным юристом:

Модифицированное древо Порфирия для юриспруденции
в советской России

Все показанные в схеме клеточки заполняются концептами, которые раскрываются далее понятиями, относящимися к данному концепту. Если вы представите себе какой-нибудь терминологический словарь для любой отрасли науки или практической деятельности, то в нем концепты будут выступать в виде заголовков для различных разделов словаря, а внутри разделов будут помещены понятия, релевантные для данного концепта. Ученый, занимающийся какими-то вопросами конкретной науки, всегда отыщет по такой схеме свое в ней место, и любая проблема, связанная с этой наукой, тоже может быть легко обозначена с ее помощью. Модифицированное древо Порфирия является также отражением размещенного в нашем мозгу знания. Это – как теги или ключевые слова, принятые для нахождения материала в поисковых программах в интернете. Потяни за релевантные понятия и концепты, и ты вызовешь из памяти имеющиеся у тебя знания по теме. Новые факты, дополняющие уже наличное знание, попадают в соответствующею ячейку и укладываются там на отведенное им место, переформатируя в определенной степени уже имеющееся знание.

Таким образом знание размещается в нашем мозгу, в таком же виде оно поступает из него в случае необходимости.

Огл.  Стадия выведения закономерностей из заложенного в мозгу знания

Имеющееся у нас знание постоянно пополняется новыми подробностями и, наконец, наступает момент, когда какой-нибудь гениальный ученый, работающий с этим знанием, делает по его поводу далеко идущие выводы. Он может сформулировать на основе уже имеющихся фактов некую закономерность, отвечающую на вопрос, почему это «нечто» ведет себя так, а не иначе. Иначе говоря, он обнаруживает «закон природы или общества» в поведении изучаемого феномена, который дает возможность предсказать его поведение в будущем и на этом основании позволяет нам подготовиться к возможным последствиям предсказываемых пертурбаций. Такому открытию предшествуют многие годы работы по собиранию необходимых фактов, что сопровождается фанатической преданностью ученого достижению поставленной цели и некоторой интуицией, возникающей на основе близкого знакомства с существом дела.

Иногда великие открытия совершаются абсолютно случайно, как, например, при выделении (из плесневых грибов) пенициллина Александром Флемингом в 1928 г., либо при открытии Арно Пензиасом и Робертом Вудро Вильсоном в 1965 г. реликтового теплового излучения, подтвердившего теорию Большого взрыва. Но это лишь исключения, подтверждающие правило, – обычно открытие совершается людьми, стремящимися к нему на протяжении многих лет. Путь к открытию может быть различным, равно как и побуждение ученых к поиску такового. Например, опыты Грегора Менделя (1822 – 1884) по гибридизации сортов гороха, приведшие к формулировке законов наследственности, были вызваны простым любопытством садовода, основанным на скрупулезной и упорядоченной работе по регистрации опытов с горохом в течение восьми лет.

Мендель манипулировал двумя десятками разновидностей гороха, различными по окраске цветков и по виду семян; проделал тысячи опытов, изучая форму семян у растений, полученных в результате скрещивания горошин из года в год, непрерывно. Он подверг тщательному анализу 7324 горошины, рассматривая их в лупу и сравнивая по форме и по другим видимым признакам. Все это он аккуратно записывал в свои тетради. В результате ему удалось сформулировать законы наследственности признаков, передаваемых от предыдущих поколений последующим: «Наследование признаков родителей в разном потомстве сводится к числовым сочетаниям 3:1; 1:1 или 1:2:1». Это было прорывное открытие, подтвержденное последующими изысканиями. Тщательность фиксации всех деталей длительного опыта обеспечила точность вывода, но факт введения цифровых показателей в бесконечный процесс самого обычного наблюдения был гениальной догадкой ученого.

Иоганн Кеплер (1571 – 1630), немецкий астроном, математик, механик и оптик, исходил в своих рассуждениях о законах движения планет в Солнечной системе из совершенно иных соображений. Он был глубоко верующим человеком и верил, что Бог создал Землю и другие небесные тела. И делал Он это по определенной схеме, в основе которой должна была лежать математическая гармония. Поэтому изучать Солнечную систему надо, по мысли Кеплера, опираясь на математические знания, что он и делал, примеряя к орбитам пяти известных тогда планет различные «платоновы тела» (правильные многогранники).

К счастью, в его распоряжении оказались записи многолетних наблюдений за движениями планет, которые сделал Тихо Браге, его друг и покровитель. На основе этих наблюдений Кеплер пришел к выводу, что планеты движутся вокруг Солнца по определенным законам, но не по кругам, как предполагали раньше, а по эллиптическим орбитам. Тогда он сформулировал в виде математических формул три закона движения планет вокруг Солнца. Они оказались соответствующими действительности и оказали огромное влияние на развитие астрономии и связанных с нею научных дисциплин. Так из посылки о Боге-математике были извлечены правильные выводы, а сам Кеплер вошел в историю науки как один из самых проницательных ее представителей.

Наконец, третий пример, который я намерен здесь привести, касается иммунологии. Он ярко высвечивает, какое значение для правильных научных выводов имеет интуиция ученого, покоящаяся на наблюдениях онтологической реальности. Когда-то натуральная оспа была бичом человечества; люди тысячами умирали во время эпидемий этой болезни. Избавиться от нее позволило наблюдение сельского врача, англичанина Эдварда Дженнера (1749 – 1823). В его местности люди, переболевшие «коровьей оспой», превозмогали обычную оспу и выздоравливали. И в период эпидемий обычной оспы они ею не заражались. Дженнер взял гной с руки женщины, заболевшей коровьей оспой, и ввел его восьмилетнему мальчику. Тот поболел немного и поправился. Когда в той же местности появились случаи заболевания натуральной оспой, Дженнер ввел гной этой болезни, смертельный для остальных, тому же мальчику. Ребенок оспой не заболел. Так был изобретен механизм обезвреживания страшного заболевания, и человечество от этой напасти избавилось.

Все же люди еще не понимали, что же произошло; они не осознавали причин и следствий происходившего. Это сделал Луи Пастер. В 1879 – 1880 гг. он изучал куриную холеру: «Пастер изолировал культуру возбудителя этой болезни и, регулярно пересевая ее на питательных средах, всегда убеждался в том, что введение этих бактерий курам неизбежно вызывало их смерть самое позднее через два дня. Однажды обстоятельства сложились так, что он не производил пересева культуры, и она простояла в термостате в аэробных условиях длительное время. Впрыскивание этой культуры микроба не вызвало гибели птиц. Когда же у Пастера снова была в руках вирулентная культура, он ввел ее как птицам, которым никогда не вводилась эта бактерия ранее, так и тем, которым уже вспрыскивалась культура, находившаяся в термостате и не езультаты этих опытов вызвавшая их гибели.

Результаты этих опытов оказались несколько неожиданными. Все куры, которым предварительно были введены бактерии, остались живы; те же, которым культура ранее не вводилась, вскоре погибли. Повторение опытов дало те же результаты. Эти, казалось бы, весьма скромные по своим результатам опыты позволили Пастеру прийти к заключению, что: 1) длительное хранение культуры возбудителя куриной холеры в термостате при доступе воздуха приводит к ослаблению ее вирулентности; 2) предварительное введение ослабленной культуры курам делает их невосприимчивыми к этой болезни.

Так родилась идея о предохранительных прививках, которая была затем использована Пастером в его последующих работах с патогенными бактериями. Трудно переоценить значение вывода, который был им сделан из этих наблюдений. Был найден принцип, приложение которого стало реальным по отношению к самым различным инфекциям. Открылись широкие перспективы для экспериментального изменения вирулентности у патогенных культур с целью получить материал, необходимый для прививок. Некоторые современники Пастера всячески подчеркивали случайный характер открытия, но роль случая в научных открытиях иногда склонны переоценивать, не понимая, что самое существенное заключается не в самом наблюдении, а в гениальном умении экспериментатора обобщить и предвидеть»^[41].

Мне представляется, что такие гениальные прозрения имеют следующие характеристики:

а) им должно предшествовать упорное наблюдение за происходящим феноменом и тщательная фиксация всего увиденного и/или услышанного;

б) на каком-то этапе делается вывод о причинах и следствиях в наблюдаемом феномене (это возможно сделать только после неоднократного повторения некоторой цепочки событий);

в) вывод такого рода должен опираться на знаковую модель, составленную из минимального числа знаков и затрагивающую лишь одну из сторон рассматриваемого феномена (см. следующий параграф);

г) он (вывод) остается гипотетическим, до тех пор, пока не произойдет его экспериментальное подтверждение, после чего он становится признанным фактом и входит в комплекс научно закрепленных закономерностей;

д) наиболее убедительные выводы находят свое выражение в математическом оформлении, потому что математика вносит возможность определения наиболее точных и поэтому легко повторяемых сторон изучаемого объекта.

Огл.  Опора на знаковую модель

Прорывные выводы в науке происходят после длительного и внимательного наблюдения за происходящими событиями, которые специально воспроизводятся в эксперименте ради того, чтобы смоделировать изучаемое явление в разнообразных обстоятельствах. Эту стадию исследования можно назвать стадией собирания фактов. Даже если открытие является случайным, оно подвергается многократным проверкам в различных релевантных обстоятельствах. После чего следует выделить ведущие параметры происходящих событий, отделив их от просто сопутствующих обстоятельств. Эти параметры оформляются в виде модели, которая и кладется в основу предстоящего эксперимента и выведения конечного результата.

Так, например, на заре изучения электричества Георг Ом (1789 – 1854) исследовал прохождение тока в цепи и выделил три фактора, которые были тесно связаны друг с другом и помогли выразить основные характеристики этого явления. Для установления своего универсального закона Ому было необходимо с большой точностью, через определенные интервалы значений, менять напряжение, подаваемое на проводники различной длины и поперечного сечения. Он нашел интересное и простое решение: напряжение снималось со свободных концов двух проволочек, спай которых нагревался до строго фиксированных, но различных температур, благодаря чему изменялось получаемое напряжение.

В результате Ом вывел закон, который можно выразить следующим образом: «Сила тока на участке цепи прямо пропорционально напряжению и обратно пропорциональна сопротивлению». То же самое может быть выражено формулой: I = U/R, где I – сила тока, U – напряжение, R – сопротивление.

Закон Ома оформляется математически (что предпочтительно), но математическая модель все же всегда требует словесных пояснений, – как в приведенном примере. Либо наоборот: модель может быть выражена словами, но ее аппликации непременно потребуют математического сопровождения. Так, выводы Пастера о предохранительных прививках для предупреждения инфекционных заболеваний были сформулированы с помощью языка, но при практическом применении этого закона потребовались математические выкладки (когда, в каких пределах вирулентности патогенных культур и для какого возраста пациентов такие прививки производятся). Так что законы природы всегда оформляются с помощью знаков самой высокой степени абстрактности (языковых и математических).

Продолжим пример с выведением закона Ома. В.В. Кошманов пишет: «Ом знал о появлении работ Барлоу и Беккереля, в которых были описаны экспериментальные поиски закона электрических цепей. Знал он и о результатах, к которым пришли эти исследователи. Хотя и Ом, и Барлоу, и Беккерель в качестве регистрирующего прибора использовали магнитную стрелку, соблюдали особую тщательность в соединении цепи и источник электрического тока в принципе был одной и той же конструкции, однако полученные ими результаты были различными. Истина упорно ускользала от исследователей»^[42].

В нашем контексте это значит, что в своих исследованиях Ом обращался не только к онтологической реальности (изучение электричества per se), но и к отчетам об изучении интересовавшего его явления другими учеными, то есть к семиотическим источникам. Можно только предположить, сколько путей решения проблемы возникало в его воображении (виртуальная реальность), прежде чем он пришел к нужному решению. Наконец, он опубликовал свои выводы в статье под названием «Определение закона, по которому металлы проводят контактное электричество, вместе с наброском теории вольтаического аппарата и мультипликатора Швейггера» в «Журнале физики и химии» (1826). Никакого отклика. В 1827 году выходит его главный труд, книга «Гальваническая цепь, разработанная математически». И снова молчание. И только в 1841 году книга переводится на английский язык, в 1847 году – на итальянский, в 1860 году – на французский. Приходит признание, и закон, названный законом Ома, вносится во все учебники, включая школьные пособия.

Формулировка научного закона и его утверждение – весьма длительный и мучительный процесс. Хочу процитировать А. А. Ивина, который подробно его описал в своей книге «Теория аргументации».

«В жизни научного закона можно выделить три типичных этапа:

– период становления закона, когда он функционирует как гипотетическое описательное утверждение и проверяется прежде всего эмпирически;

– период зрелости закона, когда он эмпирически подтвержден в достаточной мере, прочно вошел в теорию, получил ее системную поддержку и функционирует не только как эмпирическое обобщение, но и как правило оценки других, менее надежных утверждений теории; зрелый закон является двойственным высказыванием и проверяется не только эмпирически, но и по своей эффективности и той практике, которая направляется теорией;

– период старости закона, когда он уже входит в ядро теории, используется, прежде всего, как правило оценки других ее утверждений и может быть отброшен только вместе с самой теорией; проверка такого закона касается прежде всего его эффективности, хотя за ним остается и эмпирическая поддержка, полученная еще в период его становления.

На втором и третьем этапах своего существования научный закон является двойственным, описательно-оценочным утверждением и проверяется как все утверждения такого рода. Речь идет именно о типичных этапах эволюции закона, а не о том, что каждый закон проходит все три этапа. Здесь можно провести аналогию с этапами жизни человека: юностью, зрелостью и старостью. Выделение этих этапов не означает, что биография каждого человека включает их все: одни люди живут до глубокой старости, другие умирают совсем молодыми. Аналогично, научные законы, представляющие собой простые эмпирические обобщения („Все металлы электропроводны“, „Все многоклеточные живые организмы смертны“ и т. п.), никогда не вступают, как кажется, в период старости. Этим объясняется их удивительная – в сравнении с другими научными законами – устойчивость: когда теория, в которую они входили, отбрасывается, они обычно становятся элементами новой, пришедшей ей на смену теории»^[43].

По «Схеме человеческого бытия» (см. выше, Глава 7) в центре всего находятся мысли, потому что именно они регулируют обращение к тому или иному типу реальности в процессе получения нового знания. Сначала предпочтение отдается онтологии и миру знаков, потом мы обращаемся к миру нашего воображения (виртуальная реальность). Наконец, мы выдаем на-гора результаты наших рассуждений и боремся за их признание. Все это можно отразить в завершающей данную главу схеме, которую я назвал «Лестницей познания». Вот она:

Схема «Лестница познания» отражает те процессы, о которых я писал выше. Причем не только отражает, но и подытоживает наглядно. Для меня она служит зримым алгоритмом процесса познания, более того, – фундаментом, на котором можно построить серьезную гносеологическую теорию.

Огл.  Дополнение: семиотический вариант «Лестницы познания»

То же самое можно продублировать в семиотических терминах, пользуясь теоретическими построениями, разработанными в моей теории общей семиотики. Мы начинаем с наблюдений над процессами, происходящими в природе, обществе и в нас самих, пользуясь естественными знаками. Затем нам приходится переформатировать их в образы, чтобы перенести наши наблюдения в мозг, ибо сами наблюдаемые явления в мозг поместить нельзя. Здесь образы оснащаются словесными пояснениями, чтобы стало понятно, о чем идет речь. Так с помощью языковых знаков мы переводим все набранные факты в имена, понятия и концепты, что позволяет нам отлить уже изученное в строго формализованную структуру в логически отлаженных мыслях. Мысли дают нам возможность выделить в изучаемом материале главное и отделить его от второстепенного и побочного. На этой базе, пользуясь формализованными знаками (главным образом, математическими), мы выводим те закономерности, которые лежат в основе того или иного явления. Таким образом, можно учение о лестнице познания оформить в виде последовательности все более абстрактных знаков, которые, сменяя друг друга, сопровождают любую познавательную проблему на всех этапах ее развития.

ИЕРУСАЛИМ 2018

³⁷ 100 великих научных открытий. Москва, ООО «Издательский дом “Вече”», 2005, с.139.
³⁸ Павлов И.П. Полное собрание сочинений. Т. III, кн. 2. М., 1951, с. 335-336 и с. 214-215.
³⁹ В: https://ru.wikipedia.org/wiki/Дерево_Порфирия (июнь 2018).
⁴⁰ Словарь русского языка. Академия наук СССР, Институт русского языка. М., «Русский язык», том IV, с. 374.
⁴¹ Имшенецкий А.А. Луи Пастер. Жизнь и творчество. Москва, Издательство Академии Наук СССР, 1961 г.
⁴² Кошманов В.В. Георг Ом (пособие для учащихся). Москва, Просвещение, 1980, глава 3 “На пороге славы”.
⁴³ Ивин А.А. Теория аргументации. М., «Гардарики», 2000, с. 245-246.

© А. Соломоник