Привычкой одного известного нам автора дано было послужить манере предварения всякого начинаемого рассуждения тогда такой непременной преамбулой: «настоящее рассуждение является дилетантским». Подобным же образом и мы в отношении предлагаемого ниже эссе прибегнем к той же оговорке, признавая, прежде всего, что известная произвольность заявляемых далее идей позволяет расценить их скорее на положении признаваемых «домыслом». Более того, прежде чем перейти к сути дела, мы обратим внимание читателя на ту принимаемую нами свободу ведения рассуждения, что можно подозревать и в вероятном «шоковом эффекте». То есть - мы позволим себе избрание такого предмета рассуждения, как нечто обычно понимаемое «великим», в отношении чего и рискнем на его подмену на нечто «простое», или - позволим себе понимание, что некое «великое» - оно равно и не иначе, как то самое характерно «простое». Хотя вместе с этим мы все же отдадим должное такому «великому», чему далеко неспроста дано обрести это качество, поскольку ему равно присуща и та многогранность, что не позволяет сведения ко всякого рода «простоте». Другое дело, что в отношении такого «великого» нам не дано ставить перед собой задачи погружения во всю присущую ему «глубину», но мы остановимся здесь лишь на той отличающей его специфике, где такому «великому», как бы там ни было, но доводится балансировать «на грани» неудачной шутки. Тем более что как таковая эстетика, каковой и дано знать ее нашему времени, пока еще не готова к различению такого рода далеко не простых «видов», или, быть может, ей не иначе, как дано «недолюбливать» подобного плана оценки.

Но поначалу нам никак не повредит опуститься на землю, иначе - как-то определиться: на самом ли деле мы могли бы взять здесь за правило как таковое «следование фактам»? Опять же, уместно предупреждение, что мы не обещаем никакого буквального «следования фактам», но равно же намерены осмыслить и сущности, что скорее предполагают отождествление лишь как подобные фактам. То есть - если и держаться своего рода «строгих правил», то всему тому, что не предполагает прямого отождествления, но - не более чем таково, что не иначе, как «следует из» слов вряд ли дано означать его равноценность и нечто «очевидному факту». Или - здесь нам и доведется исследовать далеко не то, что могло бы предстать как таковым «непреложным», но равно и такое достаточное, чтобы располагать и нечто «возможностью прочтения», равно же состоятельной в отношении, что в нашем сознании ему дано претендовать на недвусмысленное «качество» факта. Тем не менее, и как таковую возможность «констатации факта» здесь же теперь и такого специфического явления, которым дано заявить о себе тому же «обмену любезностями» также равно подобает расценивать как недвусмысленно «явную»; но в этом случае такой действительности «проявления» не дано означать действительности и стоящего за ним мотива. Хотя, с другой стороны, реальность такого мотива невозможно не предполагать! Так, если и предоставить себе право взглянуть «исторически», то всякий исторический период - он равно действительность и специфического этикета, - так, в простой среде отсутствие благодарного восприятия брани - оно же указание на принадлежность и «не тому замесу». В таком случае и самому восприятию дано требовать построения равно как заведомо «сфокусированному» - в одном случае и слову дано пребывать «мертвым» в отсутствие аллегории, когда в другом - не следует искать и чего-либо помимо не иначе, как тривиально простой все той же самой «прямой» речи.

Тогда право обозначить собой начало нашего повествования ожидаемой далее «скучной истории» и подобает предоставить размышлениям на предмет «а возможен ли второй бог помимо первого?» Конечно, речь здесь пойдет не о предмете изысканий в сфере теологии, что также можно понять и из контекста - речь пойдет о возможности такого рода «образной схемы», когда наличию первого бога само собой дано порождать наличие второго. Тогда, если и дано явиться такого рода «второму богу», то свои заповеди ему подлежит отражать равно и в неких подобающих «скрижалях». Тем не менее, вряд ли стоит продолжать говорить околичностями, но пора порыться в домашней библиотеке. В ней нам и дано отметить книжку, что собственно и утверждает: «Мы лишились в Лермонтове поэта, который по содержанию шагнул бы дальше Пушкина». Но уж если невозможно сомнение в достаточности подобной оценки, то - следует лишь благодарить за основательность столь зрелой мысли, хотя ее точности все же доводится помешать и некоей вещи - как таковому отсутствию меры подобного рода оценки. Тем не менее - а зачем же в условиях официально принятого единобожия множить еще и «количество богов»? Но, не помешает предположить, в самом обстоятельстве, что «бог есть», а помимо того, и «еще бог» следует распознать реальность и нечто «тайной доктрины», но … к нашему сожалению, мы задержались с нашим предисловием, и пора обозначить известные нам факты, хотя нам и довелось извиниться за смелость в их отождествлении «как фактов».

Но по любому - предмет подобного рода «фактов» и подобает расценивать в значении равно как нечто сугубо «философский» вопрос. И здесь, чтобы упростить задачу, не помешает начать со своего рода «банальных» фактов - тех, что вроде бы «не факты», но при этом равно и «факты». Скажем, полезно напомнить, что упомянутый здесь Пушкин, выше которого и мог бы, если соблаговолила судьба, шагнуть Лермонтов, все же когда-то жил на этом свете. Но кто составлял его круг общения, водились ли у него его закадычные друзья? Конечно, водились; знал он и своих приятелей и, что не бывает, у него водились враги, скорее - недоброжелатели. Да ладно, - а водились ли у него … соперники на литературном поприще? Ну, скажем так, известно, что в то время некто Шишков не стеснялся заявлять себя как оппонент новой литературы и страстный поклонник старинной манеры речи. Хотя, как ни странно, в этой связи приходят на ум такие слова - «Сквозь тьму веков и хартий пыль…», но … - дело-то прошлое. Хотя, быть может, сюда же и «Когда Владимир наш Солнышко-князь…». Так прямо, не мудрствуя лукаво, можно сказать, что имел место и как бы обмен «колкостями», а может - и всего лишь «обмен посланиями», как … в дипломатии. Другими словами, наш Александр Сергеевич с кем-то вступал в весьма странные дискуссии, и кто-то из его корреспондентов слал ему и некие вирши, возможно, что даже для публикации. Да и в ближайшем круге Пушкина не водилось и высоких чинов, да вот только полковники, а иногда и генералы - но те уже в зрелые годы. Но все же - если поверить одним публикаторам, то - случалось и так: «По совету Жуковского и … (мы пока откажемся прямо назвать здесь фамилию фигуранта, но оставим лишь многоточие) Александр Сергеевич обратился с всеподданейшим прошением». Но все это не столь уж и важно, интересующая нас тема не настолько прозрачна, а окончательный вердикт науки и по сей день … все остается лишь ожидать! Так, почему-то для некто столь показательным для Пушкина было признание нечто «бейронского пения», притом, что ответной реакцией было странное такое отношение «… один с похмелья пожинай». Но зачем об этом? … - Но, быть может, все же «зачем»?!

Однако нам стоит все же отойти от такого скучного занятия как подбор коллекции «фактов» и обратиться к куда более полезному - тогда уже делу покаяния. Мы … собирались, но - не хотели и не намеревались и даже не желали! Мы также и само собой не думали, что выплеснуть воду - столь уж «смешной» вопрос. В итоге что получается: мы принимаем за правило брать во внимание лишь «официальные» данные, и - упаси нас ссылаться на что-либо, не признанное наукой. Другое дело, что при поиске «по такому множеству» интересующая нас «проблема» вряд ли сколько-нибудь значима, и - едва ли дано найтись и кому-либо, кто обращал бы на нее внимание. Но исключения … бывают, скажем, назовем следующее (Детгиз, 1954, - имя автора мы позволим себе опустить):

Использованное здесь помещение в кавычки без раскрытия - «…» - ну не иначе, как наше … литературное хулиганство. Другое дело, в чем же именно А.С. Пушкину и доводилось подобным образом «расходиться и сходиться»? И как именно и дано было той группе писателей что-то как бы «исповедывать» и - одновременно равно следовать и совершенно иному? И почему у них так получалось, едва ли не совершенно «не таясь»?..

Но здесь мы все же судим о российской культуре, в которой … прямым текстом как бы никогда не принято. Но сейчас - вроде бы, дело уже прошлое, можно было бы «открыть карты», но … что-то тут заключено уже не в начальстве, которое, во всяком случае - как-то всегда «само собой», но - равным же образом и в «нас самих»! Если нами и руководит мысль что-то такое «определять», то нами она и руководит, а остальное - ну … тогда мы и видать не видали… Тогда и приходится решиться на совершение то непременно и «странного» шага - смыкания «с подпольем». То есть - иной возможности понимания, кто же он, «товарищ милый, но лукавый» видимо не существует. Более того, и понимания не о нем как бы именно, но и вообще как бы «о товарище». Так или иначе, но приходит и время отхода от «официальной версии», от согласия с непременной возможностью чтения лишь «признанных» и хотя бы знакомства с тем, что тогда уже высказано и самим «солнцем нашей поэзии». Большое спасибо тому самому «подполью», что оно немного подсокращает нашу литературную неосведомленность:

Конечно, Александр Сергеевич, Вы понимаете, что «может»… Но в то время, наверное, всего лишь Александр, поскольку это только 1815 год. Ну конечно, нам сложно судить, ну почему это не всякий раз совместимо, в этом случае - не помешает покопаться в источнике, а пока мы … раскроем наше инкогнито, выделив момент, интересный в силу собственно заявленной темы, дав слово как таковому источнику, Альфреду Николаевичу Баркову:

Но - вряд ли столь оправдано думать, что предмет здесь - разве что «память Катенина»… Эта фигура вряд ли кому интересна, о нем уже практически никто и не знает. Конечно, дело в другом - в куда более высокой ценности, в своего рода «символе веры». Видите ли, сам собой Пушкин допускает его представление лишь единственным образом - он одинок, вознесен, и мыслит лишь исключительно высшими категориями. Катенин же, конечно, - не «наш бог», он наш Иоанн Креститель, тот, что сделал Бога реальностью. Без него этот самый Бог не выдал бы своего божественного откровения. «Тьфу», - скажет вдумчивый читатель, такие горы словоблудия всего-то ради и единственной банальности, - «а король то голый!»… Но феномен в ином: поиске веры там, где и собственно искать такой «веры» … само собой не следует. Но и «проблема веры», по сути - проблема той публики, что «не может без веры». Смыслом же литературы все же правомерно признание порождения наслаждения (что явно бывает разного свойства), и в том Пушкин и прав - литература по своей природе романтична, но как такому наслаждению и проявиться при чтении Евгения Онегина в столь строго предзаданном дидактическом ключе? (Здесь не помешает пояснить, что Альфред Николаевич все же советовал нам писать это название без кавычек.) При этом некоторым равно невозможно отделаться и от впечатления, что в роли повествовательного или даже «никакого» (эпического) текста этот Евгений Онегин ну непременно же странен! Читать Евгения Онегина в ключе поиска в нем непременно дидактики это равно тому, что и «Ваньку Жукова» постараться прочесть всерьез, но в «мафии дидактиков» явно что-то со слухом, вот в чем суть дела … В таком случае разве невозможно не признать актуальным равно и предложения «исследования» такого вопроса ...

Начать же этот анализ полезно постановкой следующего «злого» вопроса - знает ли мир тогда же и способ наполнения облика человека шармом клинического идиота? Нельзя сказать, какие здесь возможны иные способы, но один из них очевиден - отождествление замыслу писателя лишь непременно эпического мотива. Положим, нам подобает вообразить картину как Александр Сергеевич так за письменным столом и сочиняет Евгения Онегина. Какому же мотиву и дано руководить его действиями? Конечно, в наше время вестернизованного рационализма ответ не стол уж и сложен - таково вожделение существенного гонорара. А если такая версия, как теперь говорят, «не катит», ее легко сменить на иную - создание, да еще в стихотворной форме, «энциклопедии русской жизни»! Другое дело, что же, в конце концов, реально побуждало Александра Сергеевича к его выдающемуся творчеству? Здесь возможно и такое суждение: таковы впечатления от Михайловского, размеренной атмосферы сельской жизни и погружения в деревенскую идиллию. Как тогда не сменяй такие версии одна на другую, сама природа подобного рода объяснений творческой мотивации Пушкина - любым образом и нечто «эпическое» начало. То есть - как и многие иные авторы, Пушкин «исходил словами», только, конечно, куда более талантливо, - но, здесь «как и они» все же творил вне всякой связи с внутренними психологическими мотивами. То есть за литературой, как за своего рода «движущей силой» не дано состоять и какому-либо «азартной игре», или же, «переходя на философский», не столь уж богат в этом смысле наш «интенциональный ресурс»… Если же вернуться к нашему собственному впечатлению, то послужи Евгений Онегин и своего рода шпагой, то именно это тогда его и оправдывает, но если за ним кроется все то же обыкновенное «эпическое начало», то - в чем отличие этого текста и от привычного «литературного ширпотреба»? Хотя, конечно же, качество как таковой «стихотворной работы» весьма высоко! Ну а качество сюжета?.. Но если на фоне как бы «простых сказок» могут быть прочитаны и «иные интенции» - то тогда это и характерно иной момент.

Собственно смысл Евгения Онегина как своего рода «шпаги» и дано было открыть Альфреду Николаевичу Баркову. Тем не менее, предмет нашего интереса все же подобает видеть в ином - тогда уже в нечто «факте» совершенной невостребованности подобного смысла или, напротив, тогда реальности и своего рода «веры» в то, что как бы «никоим образом невозможно». Иными словами, миру для той же привычной для нас культуры доводится представать не иначе, как «биполярным», разделенным на «светлую» и «темную» половины, равно же и вне какой-либо возможности смешения. То есть подобное видение - оно и строится не иначе, как на дихотомии «высокого и низкого», а оттого и не знает … как таковой образующей его игры. Если это так, то в возможной «игре» фактически и выиграл Катенин - ему не довелось оказаться выхолощенным и, тем самым, равно и опошленным. Да, он на деле проиграл сражение, покинул свое «Бородинское поле», но кампанию - в целом выиграл. Его в этом случае просто «не сделали», он так и остался второго ряда поэтом с несколькими «интересными вещичками» (хотя, быть может, культурная норма в некотором отношении и могла бы его «ущемить»). Другие же несчастливы и самим своим «попаданием в оборот», и тогда им в подобном отношении явно и «не повезло».

Другое дело, что в нашем анализе мы обращены далеко не к литературе, но к социальной реальности, нам любопытно - ну почему обществу столь не интересен предмет, что был определен и как таковым предметом нашего рассмотрения? Фактически уровень работ А.Н. Баркова - уровень непременно открытия, причем весьма существенного, но при этом он не встречает и какого-либо отклика - ни реакции, ни критики. В таком случае, отчего восприятию культуры и дано представлять собой своего рода «религиозное почитание», а не положим, простое эмоциональное отношение или любознательность в хорошем смысле слова? Кстати, А.Н. Баркову, как мы склонны думать, просто одного не довелось увидеть - лучший, с наилучшей проработкой деталей портрет Катенина - портрет именно из-под карандаша Пушкина, причем явно существенно лучший, если сравнивать с известным полу-иконописным «портретом маслом». Быть может, здесь и следует видеть действие той злой воли, что иногда и возникает соблазн ассоциировать с сыном сапожника, проживавшего в одном большом южном городе. Однако, тем не менее, куда скорее преграду нашей естественной любознательности нам дано создавать не иначе, как внутри же себя, а не воспринимать откуда-либо извне. Мы - просто существуем под гнетом желания восприятия мира сколь угодно простым, и потому и обнаруживаем склонность даже и гению приписывать банальный мотив. «Парадоксов друг» - это ведь именно мера себя, а не кого-то постороннего. Но тогда уже в этом самом несчастном «нашем» представлении «гений» - это творец всего, чего пожелаете, но никоим образом не парадокса. Нам же, «в нашей простоте» и дано мыслить хлебом и златом, быть может, бравадой, но никогда не парадоксом, и потому к нам и не закрадывается мысль, что гений-то непременно и «мыслит парадоксом». Его способность избегать «конечной дефиниции» и ввергать нас в двусмысленности собственно и сбивает нас с толку, фактически и вынуждая к наделению и его самого все той же банальной «позитивной интенцией». Это именно она, как таковая подобного рода способность и порождает то следствие, что мы из приверженных «праведной вере» и обращаемся поклоняющимися тельцу, то бишь - на деле поклоняющимся всем тем, что только и умеют любое ускользающее обращать банальным. И именно это «банальное» и рождает в нас благородное горение, а парадокс - тот явно не в состоянии …

Отсюда же дано проистекать и как бы «вполне естественному» продолжению: великое определенно не позволяет признания не-парадоксальным. Другое дело, что некоторое великое, зная о судьбе предшественников, и возводит свою парадоксальность в гротеск. Для Булгаковского персонажа обязателен дуализм прототипа, но мы остановимся на одном: на прототипе духа, но - не на прототипе поведения. Ему нельзя приписать однонаправленности синтеза, и потому и следует извлекать лишь то, что уже непременно открыто для нашего извлечения. И вновь нас сдерживает наша строго фиксированная … фокусная позиция интереса. Это какой-то странный когнитивный феномен: понимать Шекспира … исполнителем (помните, на чертеже, - исп.: Иванов) письменного документа «сочинения Шекспира». В «правовом поле» (такое оно, возделанное «с огрехами») и наличествует правовой факт письменный документ, «документ текста», это «он же», а что же еще? - и именно он и обращается источником правовой квалификации «авторство». Хотя, следует проявить справедливость: в наше время Шолохову теперь уже и уместно ставить в упрек все те же «ошибки списывания» и недоумевать, откуда ему и удалось набрать столь представительную коллекцию метафор, странным образом и восходящую лишь к некоему единственному источнику? Да, как ни печально, все так, но - как же нам тогда устранить этот странный «фокус» обращения нашего интереса, и не чуждаться парадоксальности и позволять себе поиск не только одной, но и нескольких «позиций наблюдения»?

В таком случае подобает признание оправданным теперь и возвращения к анализу проблемы «канона и прочтения». Наилучший же способ действия здесь предложен все же поклонниками Талмуда: им так и доводится полностью отделять «говоримое» от «читаемое». «Говоримое» штучно, связано с языком и равно конечно и в приданном ему количестве букв тем же самым образом, что в целом, что и на страницу в частности. Вы можете думать что угодно, но такому - ему уже не дано подлежать изменению. И здесь сложно догадаться, как же, скажем, и дано звучать переводу на венгерский фамилии «Лиходеев», но на нем она … не в состоянии ничего сказать. Тем не менее, сейчас мы знаем и «моду» на передачу фонетики, но не в фонетике дело. Дело, как ни странно, в аббревиации, - не только сам, но и другие о нем говорили Л.Д. (тогда говорили). Не понимая такого Л.Д., мы и не понимаем пародийности этого просто … выкраденного сюжета! Отринувшее артефакт, «выскользнувшее из местечковой рутинности» письмо утрачивает смысл и само собой письма:

Отсюда и выходит, что для небанального и правомерно признание существенным такого значимого аспекта, как установка «читать как». И здесь уже возможно и возвращение к открытию Баркова: не заставляя нас читать так, он говорит о существовании установки «как читать». Но нам быть может, совершенно не любопытен и момент постижения собственно авторской идеи, и посему для нас не исключен выбор и следования за перипетиями текста лишь непременно своим прочтением, чему и дано открыть нам в такой коллизионно-стилистической картине равно и новаторские элементы то и лишь нашего собственного познания. Но здесь нам уже сложно понять иное: зачем же возводить в канон мета-чтение, чей-либо опыт собственно и «построен» по поводу того, «что есть» некий текст. В таком случае подобному обстоятельству и дано значить лишь следующее: реальный гений не является гением декларируемым, напротив, реальным для нас и правомерно признание лишь «гения» преобразования в банальное, что и освобождает нас от груза парадоксальности. Тогда уже «моим телеграммам» не дано оказать и никакого воздействия, что обуславливает тогда торжество то и непременно лишь банального видения. Хотя мы и не готовы судить здесь о таком значимом явлении, как мета-существование в виде отражения банальным осмыслением, поскольку нам совсем уж неинтересны как таковые банальные смыслы. Нам интересно то, что небанальное не может быть прямым, а именно - ему в любом случае дано уже требовать парадоксальности; напротив, мир банального есть лишь проекция позитивной интенции, а мир небанального - он все же есть проекция лишь непременно сложной интенции. В подобном отношении и само «прочтение кода» как еще одна возможность возвращения небанального в банальное также будет изначально создавать в нас и эту самую «позитивную» интенцию. Но во «втором изводе» ему также окажется доступно и создание в нас собственно и рождающего такое небанальное сомнения в окончательности смысла. Но почему же культура все-таки столь склонна ревностно оберегать обскурантизм ее собственного зрения?

Как ни странно, но здесь мы понимаем уместным и ту постановку вопроса, а что же именно и позволяет обнаружить за тем же Лермонтовым столь уж и высокую степень величия? В нашем понимании присущая ему эстетика - скорее эстетика юношеской непосредственности, и ей вряд ли дано в такой мере представлять собой существенный интерес. Кроме того, нам сложно понять, ну почему нам доводится видеть в культуре лишь показания выходящего на «бурю» барометра?.. Для присущего нам понимания и само предназначение культуры - все же в определенной мере задача обучения изощренности, на чем и дано строиться равно и характерной для культуры парадоксальности. Но вполне возможна и иная идея культуры, по которой задача культуры - не иначе, как обучение простой чувственности, что и мешает испытать соблазн наслаждения неопределенностью. Даже если Катенину и дано было послужить мишенью лишь одного наиболее значительного произведения Пушкина, то это уже способно придавать ему … тогда и черты дьявольского величия. А потому его подлежит не только культурно преодолеть, но и культурно усвоить, усвоить в культурной переработке, вот что говорит нам Пушкин. Наивная же культурная среда не понимает столь непростой проблемы «усвоения», низводя все, чтобы то ни было к исполнению функции дидактики. Русскую же культуру вообще дано отличать и своего рода «эволюции», - превращении, быть может, чуть ли и не всего и вся в дидактику, как бы «идущую на замену» религии. Само собой «гением» такой дидактики и дано оказаться Сталину, понимавшему культуру лишь инструментом селекции на «доброе» и «злое». Как бы мог поддержать М. Вайскопф, Сталин и проявил себя как гений «кумулятивного построения». Возможно, до сих пор функции культуры и приходится питаться потребностью власть имущих в дидактике, но господство такого положения равно же означает, что культуре практически не дано обретаться и за пределами такого «питания». Тем не менее, этому дано было случиться все же далеко не сейчас, но тогда, когда в культуре странным образом развилась и идея «бога», откуда культура и была превратно истолкована и непременно как предназначенная для подкрепления дидактики.

Если это так, то и обычного культуртрегера равно подобает толковать не иначе, как некоего рядового нечто «воинства дидактики», откуда и обретает смысл лозунг «культура без дидактики». Другое дело, что следованию такому лозунгу не дано вести нас равно же к обретению и нечто «культуры без парадокса», и речь здесь далеко не о том, чтобы освободить место некоему «ню-арту». Само становление «культуры без дидактики» вряд ли возможно мыслить и вне становления «культуры дуэли в культуре», в русле которой и построено множество выдающихся произведений, стоит лишь назвать здесь роман «Мастер и Маргарита». Хотя, быть может, скептик и скажет, что Булгаков, а равно и Салтыков-Щедрин, «не с тем они сражались» …

Но некий уже поистине «дьявольский» момент рассматриваемого нами предмета и подобает видеть в том, что столь мощному «воинству» деятелей культуры никоим образом не дано выглядеть и своего рода «кучкой заговорщиков». В таком случае теперь уже причиной предпочтения широким кругом потребителей культуры вполне определенных ценностей и правомерно признание той же присущей им психологии. В подобном отношении, вполне возможно, состоятельна гипотеза равно же и нечто «психологии позитивного начала», внутренне удерживающей от «переступания грани». Но в этом случае мы все же будем наблюдать и ту явно куцую картину, в которой Ленин и представляется не знающим латыни … Так Ленину на взгляд «ленинца» и дано было предстать не более чем «марксистски мыслящим почвенником», но никак не лучшим в России литературным учеником Цицерона. Конечно же, если и признать правомерность вывода о нашем нежелании «чтения написанного», то здесь также возможна мысль то равно и о предмете очевидного отсутствия в нашем обществе и самой лингвистической культуры. Как и об отсутствии лингвистической культуры в том же английском обществе, явно недружественно настроенном к текстологически тщательному прочтению Шекспира. Возможно, культурный процесс недоступен для публики, протекает где-то вдали, когда как таковые возможности публики всего лишь и позволяют ей подбирать объедки со стола подобного пиршества. Возможно, «внутренняя дисциплина» культуртрегеров будет заставлять их отказываться испробовать наиболее изысканные блюда. Возможно … это «возможно» бесконечно, но … простота безмерна, и, возможно, и автор увидел нечто неуместно просто и потому и не преуспел в построении анализа парадоксальности самой культуры как «отрицающей саму себя через ‘позитивный’ настрой все тех же ее апологетов». Во всяком случае, мы так и не предложили ответа на вопрос, «так» это или «иначе»…

05.2008 - 11.2021г.

Необходимые для понимания данного текста
- литературные произведения «большого формата»

1. А.С. Пушкин, Евгений Онегин
2. А.Н. Толстой, "Приключения Буратино"
3. М.А. Булгаков, "Мастер и Маргарита"

- литературные произведения «малого формата»

1. П.А. Катенин, "Старая быль"
2. П.А. Катенин, А.С. Пушкину (При посылке "Старой были")
3. А.С. Пушкин, "Ответ Катенину"

- литературная критика

1. С.В. Никольский, "Над страницами антиутопий К. Чапека и М. Булгакова", М., 2001
2. "Онегинская энциклопедия", статья "Катенин", 2006

- "официально не признанная" литературная критика

1. А.Н. Барков, "Прогулки с Евгением Онегиным"
2. А.Н. Барков, "Роман Михаила Булгакова "Мастер и Маргарита": "вечно-верная" любовь или литературная мистификация?"
3. П. Маслак, ""Буратино - народный учитель страны дураков""
4. И.А. Фролов, "Уравнение Шекспира, или "Гамлет", которого мы не читали"