Особенность заголовка эссе предложенного вниманию читателя – придание наглядности исследуемому предмету перед пониманием части читателей, погруженных в философскую и семантическую проблематику. То есть - здесь не ожидается обсуждения медицинских проблем, и мы не намерены прибегать к представлению почерпнутых в медицине примеров, но – мы используем образ практики получения медициной сведений, извлекаемых с помощью анализов в силу его понятности и открытости осознанию практически каждого. Тогда если иллюстративное заглавие эссе сменить на философски значащее, то ему дано означать нечто подобное формуле «Вклад предметной составляющей в структуру аналитического метода».

Само собой действительности мира дано предполагать ту специфику, что всякой слагающей корпус познания науке дано предполагать выработку ее собственных приемов исследования рассматриваемого ею предмета. Такое недвусмысленное однообразие своего рода «традиций» большей части практик познания и предполагает постановку вопроса о соответствии методов отдельной конкретной науки собственно «как науки» и как таковому предмету этой науки как самостоятельной формы познания. Здесь если использовать иную возможность выражения, то это вопрос о правомерности отождествления характерной методологии научного направления используемым им отдельным приемам и практикам исследования проблем. Или – это эпистемологическая проблема соответствия само собой комплекса приемов анализа проблем или некоей отдельной науке или, напротив, - уместности этого комплекса под углом зрения познания в целом.

Другой аспект, чему следует уделить внимание - мы вряд ли рискнули бы предпринять попытку осмысления подобного предмета, если не располагали и неким достаточным источником информации, описывающим многообразную коллекцию методов, определяемых неким научным направлением как нечто характерно «собственные» приемы ведения анализа. Саму возможность сбора такой коллекции нам дано было обрести благодаря избранию предметом нашего философского анализа монографии И.В. Силантьева «Поэтика мотива», отчетливо обнаружившей одну очевидную черту литературоведения – присущие этой форме познания специфические приемы анализа, реализованные как ряд отдельных подходов к предмету «мотива». На наш взгляд, открывающаяся в «Поэтике мотива» панорама целого ряда характерно различных методов анализа – предмет никоим образом не специального, но общего интереса то и как таковой теории познания. То есть – в предлагаемом ниже анализе мы сделаем упор на оказавшихся в нашем распоряжении материалах коллекции, охватывающей методы анализа, характерные для разных подходов в исследовании художественного текста.

Огл. Предмет анализа: или мера типологии или – мера явления?

Поскольку предмет нашего интереса дано составить некоему способу извлечения данных одной из практик познания, а именно - ведению анализа, то открыть такой анализ само собой аналитической функции лучше рассмотрением условной ситуации «пробирного анализа», то есть – простейшей практики, не дополняемой решением задачи определения типологии и означающей лишь «контроль признаков идентичности». Иначе, «пробирный анализ» – такой способ аналитического исследования, чье проведение не требует привлечения рефлексии или спекуляции и означает лишь пунктуальное проведение тестов и процедур. Хотя, вероятно, реальная ситуация исключает подобное упрощение, поскольку непременно воспроизводит и требующие отсечения «мешающие» факторы, но для логического рассмотрения интересующего нас предмета вполне достаточно не более чем подобной редуцированной схемы.

Итак, насколько можно судить задача «пробирного анализа» - идеальная, реально, вероятно, столь редкая в обычной практике задача, разрешаемая в условиях полноты определения как таковой типологии и предопределяемых такой типологией исходов. Задача пробирного анализа такова, что интерпретация ее результатов не предъявляет к аналитику каких-либо требований по формированию средств описания, ранее не применявшихся в данном качестве. Все, что задаче «пробирного анализа» дано требовать от аналитика – пунктуальность проведения тестирования и отнесения результатов к неким позициям заранее известной схемы. С точки зрения теории познания «задача пробирного анализа» - намеренно «логически чистая» идеальная форма задачи анализа не требующей разрешения типологической неопределенности; в составе подобной задачи прямо невозможна всякая вспомогательная задача определения типологической принадлежности.

Или, если несколько упростить, то задача пробирного анализа – всего лишь проверка характеристик неких заранее известных экземпляров, уже заведомо заданных в их типологической принадлежности. Такая специфика и позволит определение подобной задачи то лишь как нечто технической задачи анализа, что и позволит постановку вопроса, возможно ли признание подобной задачи как таковой «задачей анализа» и что происходит в случае, когда эта задача предполагает распространение и вне пределов не более чем «технической» задачи?

Тогда следует начать с того, что достичь определенности, – правомерно ли отождествление под именем «анализ» любым образом лишь исследовательской задачи, или, напротив, сюда возможно отнесение и «задачи верификации»? Или – если мы заняты не более чем верификацией предмета в части «соответствия» предъявляемым требованиям, то наше исследовательское поведение прямо ограничено лишь приложением наших навыков тестирования и регистрации. И в этом случае нам дано наблюдать ситуацию как бы «двоякой квалификации», - в смысле самой функции удостоверения исследуемого препарата и технический анализ правомерно понимать одной из форм анализа, но с типологической точки зрения такой анализ вряд ли позволит отождествление уже как какой-либо «анализ». Типологическая же характеристика самоё квалифицирующего действия – скорее, несколько иная форма вынесения оценки, нежели более простая онтологическая, поскольку ей дано предполагать констатацию и нечто «порядка вхождения», а не, как в случае «проверки на … » лишь ограничиваться совершением «акта удостоверения».

Здесь, поскольку мы намерены рассмотреть задачи исследовательского свойства, то нам не помешает и то «проявление субъективизма», что равнозначно непризнанию задачи онтологической квалификации то и в значении задачи анализа. Хотя если позволить себе и некий иной субъективный выбор, то и любую онтологическую квалификацию, и ее неотъемлемую составную часть - медицинские анализы равно следует определять как задачу анализа. Другое дело, что сама постановка задачи обращает нас к совершенно иному - не к селекции экземпляров по признаку пригодности, но – к проблематике выделения новых связей типологической зависимости, и в подобном отношении онтологическая квалификация, конечно же, - не анализ.

Тогда нам следует определиться, что дано представлять собой тому анализу, когда в комплексе с онтологической задачей необходимо предложение решения еще и задачи определения типологии? Что такое «анализ» то и как нечто возможность выделения того нового содержания, что, так или иначе, но вовсе не предполагало выделения в комплексе тех прежних представлений, что прямо предшествовали как таковой некоей стадии анализа? Как можно догадываться, такой анализ – любым образом пополнение коллекции сведений об устройстве мира либо нечто тем или иным базисным началом, либо – скорее некими производными, либо, еще одна такая возможность – новыми отношениями порядка или зависимости. В последнем случае из материала «простого множества» нам дано формировать некое упорядоченное множество, а если не множество, то – структуру или зависимость. Другое дело, что определение отношений порождения или координации – равно и несколько иная проблема, когда, скажем, следует понять, что нет само собой тяжести, но есть действие гравитации. И одновременно типологическое упорядочение – это и проблема точности меры, поскольку здесь нам еще не дано исходить из характерно достоверной типологии, но дано лишь «совершенствовать» типологию, которую иной раз невозможно построить посредством использования иных средств, кроме проб и ошибок или чистой догадки.

То есть – продолжающей простой пробирный анализ задаче типологического упорядочения уже не просто дано означать нечто большее, чем всего лишь практику идентификации, но означать реальность задачи то и нечто «сведения воедино не одного, но – нескольких векторов». Или – в этом случае нам подобает определение и как таковой типологической градации, и - равно и специфики относящихся к ней экземпляров, так и, что вполне естественно, и порядка ассоциации таких экземпляров с охватывающей их градацией. Подобного рода сложности уже как таковой задачи дано послужить основанием для образования типологической градации то и по отношению само собой подобных задач. Здесь тогда и возможно введение нечто подкласса типологических задач выделения сочетания и совместимости с его последующей разбивкой на группы задач выделения сочетания и совместимости в идеальных схемах и на задачи выделения сочетания и совместимости в реальных схемах, где последние дано отличать еще и требованию точности задания квалификации. Далее, тогда уже внутри таких групп не помешает выделение и относящихся к ним подгрупп, а именно, - в обоих случаях тех же самых подгрупп задач сочетания и задач совместимости. Хотя из самой логики подобной классификации дано будет следовать и возможности образования комбинированных групп, но мы все же позволим себе и пренебрежение такого рода анализом.

Сходным же образом нам подобает обустроить и подкласс задач типологического упорядочения на выделение условий порождения и способствования. Но здесь дано вступить в действие и тому требованию семантики, в силу которого «идеальный мир не признает порождения», зная лишь «единомоментный и окончательный» способ задания, и любая математическая функция, находится ли некто понимающий ее или нет, справедлива в любой исторический период существования мира. А отсюда и как таковая способность идеальной действительности к распаду на «отношения комплексов и фрагментов» явно не позволяет ее обращения пониманием таких отношений то и нечто отношениями порождения или способствования. Аргументации, предопределяющей справедливость подобного истолкования, дано включать в себя как предложенный Э. Гуссерлем принцип «логика не продукт психологии», так и наш собственный анализ предмета математического (логического) доказательства, определяющий функцию такого «доказательства» уже непременно как проекцию способности когнитивного «зрения» (может быть, «схватывания», «способности узреть»).

Отсюда предметом задач порождения и способствования и дано обратиться, с одной стороны, тем же физическим формам, и, с другой, равно и идеальному миру, но не идеальному миру как таковому, но идеальному миру в объеме когнитивного погружения человека в предмет идеального. То есть – типологическая нормализация форм порождения и способствования возможна лишь по отношению нашей способности «погружения в связи» идеального. Если все это так, то последующее распространение связей типологического построения равно позволит и разбиение подкласса типологических задач на выделение условий порождения и способствования на группы задач на выделение условий порождения и способствования в идеальных схемах и, соответственно, задач на выделение условий порождения и способствования в реальных схемах. Далее таким же в точности образом возможно задание и подклассов задач на выделение условий порождения и задач на выделение условий способствования, соответственно для групп идеальных и реальных задач.

Настоящую предложенную здесь схему «типов задач анализа» мы позволим себе положить в основу теперь уже нашего анализа такого предмета, как потребность конкретных типов задач анализа в использовании для их решения нечто предметно специфичного содержания. Или – здесь нам и довелось образовать то множество типов задач анализа, где теперь относительно тех или иных возможных типов и надлежит удостовериться, - нуждается ли подобное построение анализа в его подкреплении предметной интерпретацией или оно того не требует? Другими словами, теперь мы приступим к проверке как таковой совместимости пусть лишь некоторых представленных здесь типов задач анализа с доступностью определенных объемов информации в случае обладания подобной информацией именно специальным (предметным) характером. Напротив, если подобного рода формы анализа фактически индифферентны к тем или иным исследуемым в анализе предметам, то мы будем понимать это аргументом в пользу ошибочности представления, допускающего возможность предметной обособленности приемов ведения анализа.

Огл. Используемый источник и его условная «глубина анализа»

Выше нам уже доводилось указывать, что базисную коллекцию методов анализа или, быть может, всего лишь выражающих их понятий нам удалось почерпнуть из монографии И.В. Силантьева «Поэтика мотива». На данном этапе пока что мы и ограничимся попыткой предложения нашей оценки как такового источника как своего рода характерного индикатора как бы «объема потребности» условного научного направления литературоведения в оснащении достаточным арсеналом приемов анализа структур повествования. Как нам довелось понять из объяснений источника, специфика структур повествования и есть нечто характерное разнообразие видов такого рода структур, откуда и возможно предположение, что каждому такому типу структуры дано соответствовать и нечто должным образом достаточной специализированной практике ведения анализа. Тогда если позволить себе следование принципам характерно «общего» подхода, то исходя из чего возможно определение той же потребности литературоведения в его оснащении различного рода специализированными практиками ведения анализа?

Ряду упоминаний аналитических методов, присутствующих в нашей коллекции извлечений из текста «Поэтики мотива» дано обнаружить реальность тогда и целого ряда специфик ведения аналитической деятельности в литературоведении, таких, как подлежащие анализу предметные формы, различного рода предметно особенные типы анализа, аналитические описания и, наконец, структуры критериального аппарата. Тогда чтобы хотя бы отчасти упорядочить наш анализ подобного предмета, нам следует открыть наш «анализ приемов анализа» с последней позиции данного списка, структур критериального аппарата, поскольку на данном этапе выполняемого нами анализа нам важно предложение оценки не как такового приложения методов анализа, но – лишь оценки средств, потребных для его ведения.

Уже как таковые данные источника позволяют установить, что для литературоведения характерно признание в значении определяющего начала самой возможности ведения анализа и нечто сопоставления исследуемых предметов на основании оценки, даваемой им посредством «приложения критериев». В таком случае, что именно этому направлению познания и дано понимать под критериями, чему в совокупности дано составить нечто общность подобного рода средств, определяемую под именем «критериальный аппарат»? Как ни странно, но в используемом нами источнике не удается обнаружить сколько-нибудь развернутой картины данного предмета, поскольку он ограничивается упоминанием лишь одного подобного рода критерия - «семантического критерия неразложимости мотива». Возможно, литературоведению или его отрасли «изучению мотивики» дано располагать и куда большим количеством подобающих критериев, но нам существенно иное - понять, как из набора критериев возможно образование «критериального аппарата», и возможен ли ответ на интересующий нас вопрос и из анализа лишь единственного найденного нами примера?

Что удивительно, но представление о природе «критериального аппарата» допускает обретение и благодаря наличию лишь единственного примера. То есть – конституция «аппарата» в таком случае, - реальность не более чем набора критериев, каждый из которых и предназначен для исполнения его особенной возложенной на него функции идентификации. Напротив, если у нас дано отсутствовать некоему вполне возможному критерию, то здесь мы уже лишены возможности идентификации некоей сущности с тех или иных позиций или – «согласно некоей проекции». И единственный известный нам из источника критерий - «семантический критерий неразложимости мотива» тогда явно удобен в том отношении, что служит для выделения не экземпляра, но типа, и потому допускает приложение как определитель нечто единичного в случае типа, и – как определитель группы тогда уже по отношению экземпляров, принадлежащих данному типу. Далее, в силу самой присущей ему природы «семантический критерий неразложимости мотива» - это нечто признак мотива, свой у каждого из представителей литературоведения, чему далее дано определять и условие реальности мотива тогда уже как нечто целого. Тогда одному исследователю дано понимать под подобным признаком «одночленный образный схематизм мотива», другому – нечто «логическое отношение»; кроме того, условие, определяющее как таковой данный критерий – это и нечто позиция «существенности для кого-либо» – такой критерий важен пониманию одного из исследователей, и – лишен подобной роли уже в системе представлений коллеги. Более того, и само собой удостоверяемому посредством приложения критерия «семантической целостности» состоянию целостности мотива дано предполагать отождествление то и как «не препятствующему анализу структуры мотива». Казалось бы, все это – явная «мелочь», но, тем не менее, это важная мелочь.

Показанное здесь положение – то не иначе, как свидетельство того, что «критериальный аппарат» - это не знающая какого-либо общего порядка характерно свободная коллекция критериев, когда определяющим одно и то же значение различным критериям дано определять его исходя из различных оснований, и потому и характеризовать все, что угодно лишь неким частным образом. Или – «громкое имя» критериальный аппарат – не иначе, как нечто «суммарный» показатель подбора характеристик для идентификации любого содержания, ожидающего придания ему некоей определенности в отношении чего-либо, чему никак не дано квалифицировать некие сущности то и как в целом тождественные некоему особенному «началу идентификации». Тогда «критериальный аппарат» – это не иначе, как некий закрепляемый за некоей деятельностью познания комплекс средств задания определенности чего-либо в отношении нечто иного, избранный в таком качестве в силу определенных предпочтений и обеспечивающих осознание явлений уже как многообразных во множестве присущих им частностей. Потому отчасти забегая вперед, мы и позволим себе то допущение, что подобный «критериальный аппарат» в его качестве нечто подлежащего типизации и есть не иначе, как некая универсальная форма порядка обустройства познания, когда «предметному элементу» подобного «аппарата» дано означать специфику лишь подобающего выбора признаков.

А теперь мы из последней позиции нашего перечня инструментов анализа переместимся в его начало и рассмотрим реально довольно скромную панораму присущих аналитической деятельности в литературоведении подлежащих анализу содержательных компонент. Каким именно формам и порядкам структур содержания и дано «отметиться» в той же составляющий исходный материал настоящего анализа монографии «Поэтика мотива»? Это не более чем две следующие формы упорядочения содержания, где одна из них – общая форма «фольклорное и литературное повествование», и другая форма упорядочения содержания - «[повествовательный] мотив, взятый в его актуальном смысловом и эстетическом выражении в художественной литературе». При осознании подобного рода комплекса содержания теперь уже под углом зрения философской онтологии первая указываемая здесь форма, –скорее всего, нечто «элемент культурной традиции», вторая, – то и нечто функциональное или «действующее» начало неких сложно организованных актов коммуникации. Как таковой подобного рода выбор подлежащих анализу в источнике структур содержания тогда и следует видеть не иначе, как прямым подтверждением отсутствия какого-либо переноса значимости из предметной сферы то и в как таковые порядки ведения анализа. Здесь выбору того или иного содержания на положении подлежащего анализу никоим образом и не дано означать того же его обременения отношениями «обратной связи», то есть - ограничивающими подобный выбор как таковыми установками порядка ведения анализа. Структуры содержания и порядок ведения анализа для данного выбора структур содержания - две независимые составляющие, сводимые посредством лишь некоей внешней связи.

Теперь вслед за рассмотрением двух форм аналитической деятельности – замыкающей и открывающий составленный нами список мы предпримем анализ и формы из середины данного списка, иначе – практики ведения анализа, известной под именем «аналитические описания». Как и в случае критериального аппарата, вознаградившего нас лишь «критериями неразложимости мотива» и «аналитические описания» не радуют богатством выбора, предлагая лишь форму «аналитическое описание мотива». Самой же подобной форме при ее единообразии «как формы», дано предполагать и две непременные характеристики - язык аналитического описания мотива и модель аналитического описания мотива. Далее как нечто слагающим «языка описания мотива» дано предстать и характеристикам типологических отличий мотива, в частности, отличающим мотив «плану прагматики» и «плану семантики». Подобным же образом и типологию «модели описания» мотива дано составить комбинации условий построения выборки, характеристике охвата и отождествлению мотива определенной позицией места его «пребывания». Но здесь, в сравнении с предыдущими двумя практиками, дано проявить себя и несколько более сложной специфике, – здесь возможна констатация и некоей степени влияния на, скажем так, «формат» подобного рода приемов то и нечто специфики предметного начала. Здесь уже притом, что само собой образующие и «язык», и «модель» привходящие любым образом это нечто общие, универсальные порядки, но теперь и нечто комбинация этих порядков – то и прямое следствие предметного начала. То есть – «аналитическое описание» лишь тогда состоятельно как метод исследования, когда оно в состоянии предоставить тот объем характеристик, что определяет и некая предметная схема подлежащих описанию явлений.

Тем не менее, данному факту не дано означать какого-либо торжества предметной концепции методов ведения анализа. Если конфигурации и языка, и модели аналитического описания дано следовать из как таковых концепций литературоведения, то сами собой категории «язык аналитического описания» и «модель аналитического описания» – категории явно общего плана. Тогда если относительно обобщающего формата «аналитического описания» следует говорить о формате, специфичном именно литературоведению или другому направлению познания, то составляющие подобного «описания» язык и его модель - тогда уже некие общие начала, приобретающие определенный вид не более чем в пределах некоего направления познания. То есть здесь на фоне аргумента в пользу предметной природы аналитических средств возможно выдвижение и более сильного аргумента против признания правомерности подобной оценки.

Наконец, нам следует уделить внимание теперь уже последней позиции в перечне проблем, отобранных для настоящей стадии предпринятого нами анализа, а именно – группе предметно специфических видов анализа. Это тогда уже внушительный список, включающий в себя виды семантического, компонентного, дихотомического, сравнительного анализа, мотивного и структурного анализа, типологического и образно-психологического анализа, наконец, интертекстуального и морфологического анализа. В таком случае, какую же оценку можно вынести не более чем из специфики состава не более чем подобного перечня, еще до погружения в предмет как такового содержания обозначенных в нем методов? Насколько это можно понять, сами собой структурный, компонентный и сравнительный анализ - все же это некие общепознавательные методы ведения анализа. Это, скажем так, ряд методов, чему дано принадлежать нечто общей группе методов типологического анализа, практически универсальных по отношению любого направления познания. Далее, «семантический анализ» это, скорее всего, анализ, допускающий проведение во всех тех направлениях познания, если и судить о них с позиций теории познания, которым дано рассматривать нечто функции и средства задания символизации и построения интерпретации. По существу, это анализ отношений означения, какое бы основание не определяло бы эти отношения. В данном же случае предмет обсуждения дано составить «семантическому анализу мотивики», или - анализу способности мотива «нести в себе семантический потенциал валентных мотивов». То есть - «семантическому анализу мотива» и дано рассматривать те отношения означения, чему способны складываться между различными повествовательными мотивами или вариантными формами инварианта мотива, а во всем остальном - представлять собой не более чем универсальный «семантический анализ». Здесь, хотя и не следует исключать некоей возможной двусмысленности, но – ничему не дано помешать и ее истолкованию в пользу защищаемой нами точки зрения – как таковую семантику следует определять и как такого рода общепознавательное начало, что предопределяет наличие и характерно особенного предмета исследования, но - далеко не внутренне присущего лишь непременно литературоведению.

Такому же характерно общепознавательному смыслу дано отличать и те же дихотомический, и типологический (литературоведческий) анализ, и тогда нам следует уделить внимание и трем оставшимся претендентам в сугубо предметные формы анализа - мотивному анализу, образно-психологическому анализу и интертекстуальному анализу. Но, в данном случае, мотивный анализ, хотя наш источник и не конкретизирует данную специфику, определенно позволит понимание именем некоего метода, не указывающего ни на какие сугубо специальные особенности. В отличие от свойственного ему понимания мотивного анализа, наш источник куда более щедр теперь уже в отношении образно-психологического анализа. Ему даже дано предложить и нечто напоминающее определение подобной формы анализа, появляющееся в его отождествлении как нечто «постижение действующих лиц в процессе анализа через синтез их конкретных воплощений в эпизодах». Но, опять же, в какой-то из характеристик данного типа анализа нашему источнику дано определить его и как нечто «порядок аналитического членения изучаемого целого в виде литературного произведения», и, равно, видеть его и нечто спецификой «осознания повествовательного мотива условностью психологической природы». То есть – здесь имеет место выделение ряда элементов, подлежащих заданию на положении обнаруживающих некие особенные характеристики; фактически подобная форма задания определяет данный анализ не более чем как предметно ориентированную форму структурно-функционального анализа. Другое дело, что мотиву в образно-психологическом анализе приписывается свойство «психологически целого», и подобному критерию в его качестве нечто специфического критерия каким-то образом дано поддержать и претензию образно-психологического анализа на признание как наделенного предметной природой. Иначе, образно-психологический анализ - условно, это предметная форма анализа, поскольку он невозможен без включения в него такого одного из подлежащих анализу объектов, что допускает отождествление лишь на основании как такового указания предметных посылок.

Наконец, нам не довелось уделить внимание «интертекстуальному анализу», а именно – анализу возможности отождествления повествовательного мотива на положении «традиционного для эпоса содержательного поля, получившего свой закрепленный тип описания». Интертекстуальный анализ - это, по существу, основанный на идее «лейтмотива» метод представления условно «целиком корпуса» художественного произведения. Или, иначе, это метод, чью основу дано составить отождествлению как такового «полотна» повествования как «места», где «некоторый мотив раз возникнув, повторяется затем множество раз, выступая при этом каждый раз в новом варианте, новых очертаниях и во все новых сочетаниях с другими мотивами». Другими словами, «интертекстуальный анализ» - это метод исследования произведения художественной литературы, позволяющий представление произведения своего рода «пространством реинкарнации» ведущей художественной темы на положении обретающего индивидуальный облик в каждом из эпизодов, развертываемых в данном произведении. Но, тем не менее, для данной формы анализа как таковой применяемый в нем порядок представления не есть нечто продукт анализа, но есть тогда уже нечто вносимое в подобный анализ, а потому, не отражающееся и на как таковой процедуре анализа.

Тогда, насколько нам дано судить, предъявляемая здесь различными практиками анализа претензия на принадлежность определенной предметной природе правомерна не более чем в двух случаях - в случае специфической структуры аналитических описаний и в случае выбора специального опорного элемента образно-психологическим анализом. Тем не менее, эту нашу оценку мы позволим себе квалифицировать и не иначе, как предварительную, когда далее обратимся к сопоставлению и нечто известных нам разновидностей типологического анализа и гипотетических «аналитических практик литературоведения».

Огл. Анализ и его возможные «донаучные» формы

На настоящей стадии развития предпринятого нами анализа некую известную достаточность предшествующих оценок все же не следует расценивать как достаточное основание для предложения решения нашей основной задачи. Как бы то ни было, но следует уделить внимание и тому неожиданному «приятному сюрпризу» со стороны нашего источника, чем дано предстать его коллекции наивных или, правильнее сказать, «естественных» способов анализа. Каким именно образом дано действовать человеку, испытывающему необходимость что-то анализировать, определяя недостающий элемент типологии, обеспечивающей ему обретение некоего представления? Или, иначе, какие действия предпринимает обычный человек в случае поиска решения задачи типологического, а не онтологического анализа?

Другими словами, что подобает делать человеку ради пополнения некоей выстроенной в его представлениях типологии равно и следующими элементами сложения? Что именно следует предпринять в целях дополнения типологии нечто ранее не относившимися к ней объектами ее охвата? Здесь поразительно, что нашему источнику дано отождествлять литературоведению и подобного рода образ действий – совершение актов своего рода «донаучного» анализа. Тогда если воспринять данные источника, то - что это такое, – операции, представляющие собой «простые приемы» анализа? Это, вне всяких сомнений нечто группа такого рода приемов элементарного исследования, чем и дано явиться рассмотрению, изучению, наблюдению и поиску.

В таком случае, какую именно специфику дано обнаружить действию дополнения некоей типологии ранее не относившимся к ней объектами ее охвата, допускающему совершение посредством рассмотрения, наблюдения и тому подобное? Положим, нашей оценки дано ожидать первой позиции из данного списка, а именно – «рассмотрению». Что такое «рассмотрение» некоего предмета в смысле получения неких следующих представлений о характеристиках такого предмета? Наверняка это некие мыслительные, не исключая и перцептивные, манипуляции, обеспечивающие изменение угла зрения, состояния подробности проекции, наложения оттенка неким сторонним содержанием или проецирование на условный внешний «экран» наподобие возможной аналогии. Другими словами, это определение неких текущих специфик либо характеристик не собственно предмета, но понимания предмета и определение подобным образом все тех же особенностей понимания, что обеспечивают придание предмету некоего «нового освещения».

Подобное же рассуждение столь же просто построить и по отношению «изучения». Изучение - в некотором отношении практика регистрации особенностей предмета, когда достигаемое с ее помощью состояние «изученности» обеспечивает осознание предмета как «изученного», то есть, в идеале, допускающего осознание его связей и условий, способных отвечать любому онтологически возможному порядку. Иначе, изучение - это метод обретения состояния независимости некоего представления либо понимания от той или иной проекции взгляда, достижение способности характеризовать всю совокупность особенностей предмета из любой мыслимой позиции его интерпретации. Соответственно, изучение предполагает фиксацию всего множества связей задаваемых всем допустимым множеством позиций наблюдения, или, иначе, изучение - это насыщение изначально эпизодического понимания предмета характеристиками всех отношений, определяющих его предметную специфику. На практике изучение - это анализ недостатков интерпретации и продумывание возможностей дополнения картины на основе неких имеющихся данных. Если «изучение» таково, то оно, во всяком случае, зависимо от уже образованного комплекса представлений или «предметно зависимо». Но характер подобной зависимости – уже явно специфическая форма зависимости некоей деятельности изучения от уровня знания предмета, а не - зависимость изучения как такового от наличия того или иного знания.

В подобном же ряду и наблюдению дано допускать признание как такого рода особенному приему практики ведения анализа, чему дано исходить из способности наблюдаемого предмета к «распространенному присутствию». Положим, если вписанный в окружность треугольник и располагает возможностью «присутствия» в окружности, однако - вовсе не распространенным образом, то ему и не дано подлежать наблюдению. Другое дело - сюжеты литературных произведений, прямо позволяющие образование массы особенных комбинаций, в том числе, перехода в роли подчиненного сюжетного фрагмента из одной сложной структуры сюжета в другую. Наблюдению, таким образом, дано подлежать не только источникам или восприемникам некоей активности, но и неким «неподвижным» идеальным формам, но лишь на условии их предполагающего рядоположенность размещения - в качестве тех же треугольников, вписываемых в окружность, параболу и эллипс. Тогда наблюдение и следует характеризовать как способ выделения и последующей фиксации особенностей, чему дано отсутствовать в одном состоянии, но проявляться в неких следующих состояниях.

Наконец, последний «наивный» аналитический метод, с чем нам довелось познакомиться благодаря сведениям, почерпнутым в источнике, это «поиск». В любом случае, «поиск» – это нечто метод «обратной проекции», в нем мы предполагаем нечто, что намерены обнаружить, хотя, возможно, определяем подобное искомое лишь приблизительно или неопределенно. «Поиск» - любым образом просмотр некоего объема данных на предмет нахождения там чего-либо ранее вообще не обнаруженного, или, хотя и обнаруженного, но не квалифицируемого в некоем качестве.

Тогда если предложенные нами определения «рассмотрения», «изучения», «наблюдения» и «поиска» правильны, то все названные примитивные аналитические приемы следует признать универсальными и потому и предметно независимыми. Это относится, в том числе, и к той присущей «изучению» специфике, в силу которой его успех в существенной степени зависим от такого фундамента, как знания в той или иной области. Да, успех «изучения» по большей части дано приносить богатому предметному опыт, но как таковая схема «изучения» явно применима к любому предметному опыту вообще. Конечно, данный вывод не касается такой составляющей, как «владение математическим аппаратом», но в отношении предпринятого нами «анализа предмета анализа» данное условие в целом намеренно «вынесено за скобки».

Огл. Художественный текст как искомое в типологической задаче

Вслед за завершением нашего обзора источника и предложения предварительных оценок нам следует обратиться к попытке совмещения определенной ранее типологии задач анализа и – как таковых способов анализа такого направления познания как исследования художественного текста. Положим, предмет нашего интереса и дано составить таким задачам, как задачи выделения сочетания в идеальных схемах, а равно и задачи выделения совместимости в реальных схемах, получающие решение еще и из условия, что их решение возможно посредством методов, что известны практикам анализа художественного текста. Допустим, что мы обращаемся к попытке решения задачи определения трагикомического в качестве сочетания условных форматов «трагическое» и «комическое» и, равно, задачи определения фабульного состава научно-фантастического романа о переселении героев троянской войны в ситуацию английской жизни XIX века, примерно тождественной описанной в «Записках Пиквикского клуба». В одном случае мы недвусмысленно владеем пониманием и «трагического», и «комического», прямо подразумевающим наличие набора определений и развернутых характеристик, и определяем условия возможности, структуру и порядок их сочетания в обобщающее «трагикомическое». Но здесь нам не дано располагать возможностью использования примеров, когда нам доступна не более чем возможность использования отвлеченных характеристик «трагическое» и «комическое» и, на их основании, поиска, посредством использования различных семантических, структурных и мотивных практик анализа, способов решения задачи построения своего рода «формулы» сочетания данных форматов в обобщающее «трагикомическое». Но одновременно этим мы доказываем действительность и такого рода общности, ее реальность как нечто особенной специфики. То есть, если добавить сюда как таковой интересующий нас эпистемологический аспект, то на примере задачи образования из трагического и комического совместного им трагикомического мы предпринимаем попытку доказательства тезиса, что решение подобной задачи возможно посредством не иначе как специальных выработанных литературоведением методов ведения анализа.

Аналогично мы намерены найти решение и задачи выделения специфики совместимости; посредством все тех же методов ведения анализа тогда нам следует показать, что, скажем, многочисленные ситуации погружения людей полудикого прошлого в мир стеклянных окон, газет и дилижансов позволяют их понимание вариациями единого инварианта. И здесь нам равно подобает принять на себе обязанность использования предложенных литературоведением приемов анализа, а предмет доказательства составить тому положению, что в случае не подкрепления методов анализа предметным фундаментом подобная задача тогда уже исключает возможность решения. То есть - нам следует употребить методы анализа литературоведения в чистом виде «как методы» и на их примере попытаться показать, что подобные методы неработоспособны в отсутствие подкрепления нечто «предметной основой». Но реально мы, вполне очевидно, доказываем обратное - данные методы работают сами по себе, поддерживает их то или иное предметное основание или нет, просто такие методы работают с любыми данными, обеспечивая решение широкого круга задач, и исключают их понимание уже как особенные практики ведения анализа того же литературоведения.

Тогда что именно нам дано понимать «решением задачи» формирования в среде идеализмов из двух начальных идеализмов той новой формы идеального, что составляет собой комбинацию то и не иначе, как двух данных начальных форм? Прибегнем к аналогии: сложение двух полностью одинаковых произвольных равнобедренных треугольников дает фигуру по имени «параллелограмм». Отсюда сочетание или «сложение» двух идеальных форм и есть нечто такого рода объединение этих форм, где, с одной стороны, в свете определенных представлений, они, как ни в чем не бывало, не утрачивают индивидуальности, и, с другой, образуют совместную комбинацию, позволяющую отождествление то и как нечто «самостоятельная фигура». То есть – мы на основании нашей осведомленности о таких предметах, как трагическое и комическое обращаемся к доказательству положения, что и совместное трагикомическое жанровое начало также располагает характерной «фигурой» или «формой» и, одновременно, на его фоне и трагическое, и комическое равно не утрачивают присущей индивидуальности. И, одновременно, нашу задачу дано составить и задаче доказательства, что построение первичного доказательства уже невозможно вне предложенных литературоведением, - в общем случае, искусствознанием, тех обосновывающих этот анализ предметных категорий, чье устранение или неосведомленность о чем не позволяет как такового построения этого доказательства. И, положим, для решения подобной задачи нам необходимо прибегнуть к методам семантического, компонентного, сравнительного анализа, структурного анализа и типологического (характерно литературоведческого вида) анализа.

Итак, нам определенно дано владеть знанием такого предмета, как фигуры нечто «трагического» и «комического», но мы лишены возможности и семантического, и компонентного и - любого другого исследования то и в силу как такового незнания неких предложенных литературоведением предметных характеристик. Но что именно тогда и дано означать подобному допущению? Ему дано означать, что мы, зная, что такое «трагическое» и «комическое» ограничены в случае незнания тех или иных категорий в возможности сопоставления или отождествления с подобными уже известными нам сущностями и неких следующих характеристик. То есть мы, получая некие ранее неизвестные характеристики изначально известных нам сущностей, или, что в смысле значимости подобного условия одно и то же, получая характеристики, раскрывающие условия внешнего соответствия подобных сущностей, не располагаем возможностью расширительного оперирования в некотором ключе при незнании некоторых категорий. Но это… равноценно запрету вычислителю на ведение расчетов при незнании различия между натуральными и рациональными числами, или, лучше, адресованному Журдену запрету говорить в случае незнакомства с категорией «проза». На этом тогда возможно и завершение этой нашей попытки и, тогда уже вне какого-либо углубления в проблематику поставленной в виде примера задачи, и вынесения заключения, что выявление некоего существенного условия позволяет признание нашей метазадачи уже получившей требуемое решение. Свидетельства широкого круга примеров говорят о том, что множеству всякого рода задач дано допускать решение и вне подкрепления нечто подобающим аппаратом категорий; а в этом случае и выделение на особом положении, положим, того же литературоведения вряд ли следует признавать оправданным. Или, если, допуская употребление просторечия, выразить подобное положение в иной формулировке, то если нам дана возможность некоторым образом семантически «подцепить» некую сущность, то мы вполне свободны в использовании данного представления вне его полновесной квалификации какой угодно научно достаточной практикой интерпретации. Однако пока мы рассуждали об идеальной задаче - той, где подлежащие рассмотрению предметы вполне предполагают задание посредством принятия соответствующих определений и установления определяемых ими следствий, где, фактически, наличие понятия тождественно наличию «абсолютного знания», - но, возможно, подобной специфике теперь не дано отличать и некие реальные задачи? Здесь нам следует исследовать второй предложенный выше пример, где определяющие ситуацию обстоятельства уже непредсказуемы из как такового «контура» начальной ситуации.

Итак, мы готовы на воссоздание в нашем воображении картины, где Ахиллесы, Гекторы и Приамы забираются вместе с господами Пиквиком и Тапменом на крышу кареты, предполагая отправиться в путешествие в местечко Интенсуилл, где и подоспел момент проведения выборов. В подобной ситуации как бытовая, так и телеологическая атрибутика (познавательный интерес, например), а, равно, и условности, формирующее пространство социальной организации явно непривычны для человека прошлого и потому ему и дано находиться в ситуации отождествления подобным условностям любым образом случайных эквивалентов. Для него это во многом ситуация спонтанных «проб и ошибок», освоения пугающе незнакомой предметной, характеристической и дейксической действительности. И наша задача тогда и заключается в определении своего рода задающих ряды поступков подобных персонажей «сюжетных линий», где ситуативная картина овладения ими новым опытом и обращается ключом к пониманию отличающей наших героев поведенческой и ментальной совместимости с необычной средой бытования.

В такой ситуации для литературоведения характерно вынесение равно и нечто следующего вердикта: выделение подобного рода специфических сюжетных линий невозможно без понимания неких определяемых в литературоведении категорий. Скажем так, - нам дано видеть такие ситуации на положении неупорядоченных множеств данных, но - мы лишены возможности их представления посредством отношений, определяемых в литературоведении как сюжетные построения. То есть - наше видение ситуации своего рода «когнитивной» и «адаптационной» дезориентации вне исходящей из требований литературоведения познавательной позиции будет носить характер не более чем комбинирования неупорядоченного множества данных без возможности придания связывающим эти данные последовательностям свойств литературной завершенности. Но литературоведение здесь забывает о такой вещи, как … разнообразие жанров как таковых литературных произведений. Если руководствоваться грубой оценкой, то какую бы не строить последовательность рассказа о некоем множестве не совсем строго связанных друг с другом явлений – этому дано следовать из самой возможности для наших «героев» действовать не иначе, как методом «проб и ошибок», - мы, так или иначе, но воспроизводим требования того или иного жанра. Если только нам дано наделять последовательности нашего рассказа спецификой осмысленной или, проще говоря, телеологией, то – одним этим нам уже дано вписаться и в рамки жанрового формата, строить «сюжет» и не попадать в какую-либо зависимость от той или иной практики познания. Итак, - и задача на выделение совместимости в реальных схемах обнаруживает независимость от того или иного предметного знания потому, что мир знает столько многообразных форм порядкового представления, что какие бы не действовали условия следования, все равно их будет отличать тождественность тому или иному возможному виду порядка. Проще сказать, незнание абстракции «сюжет» никоим образом не блокирует нам возможность оперирования локальной идеей определенного сюжета именно «как сюжета» то равно и как идеей характерной ситуативной картины. Отсутствию предметно-теоретического опыта и не дано порождать здесь эффекта задания тех или иных строгих границ осмысления. Хотя подобная свобода не беспредельна, и природа наших представлений, как бы то ни было, но предполагает возможность и когнитивных иллюзий; потому, в силу действия подобных причин и незнание предмета литературоведения помешает познанию лишь в ситуации игнорирования неких вводимых им запретов, наделенных тем же смыслом, что и физический запрет вечного двигателя. То есть знание предметных категорий существенно для анализа в смысле установления предела для сферы свободы интерпретации или задания границ подобного рода сферы.

Однако пока нам все же не удалось исчерпать тот изначально предложенный перечень типологических задач, чему, в том числе, дано определять собой и нечто группу задач литературоведения. Тогда нам следует определить характеристики, в первом случае, задачи на выделение условий способствования в идеальных схемах и, во втором случае, задачи на выделение условий порождения в реальных схемах. Допустим тогда, что в случае первой задачи нам следует понять, в какой мере функция действующего лица обращается средством содействия развитию фабулы, и, напротив, каким образом как таковая фабулу и есть нечто средство, контрастирующее функцию действующего лица? Для данной задачи связанной с ней уже нашей собственной метазадачей тогда и правомерно признание постановки вопроса о зависимости отличающего наше понимание представления о взаимосвязи фабулы и функции действующего лица от как такового владения нами предметными представлениями литературоведения. В какой именно мере мы способны усовершенствовать наши возможности осознания действительности (либо - недействительности, мнимости) связи фабулы и функции действующего лица, если в состоянии овладеть и нечто теми или иными представлениями литературоведения?

Итак, нам следует выбрать текст, прочтению которого уже дано обнаружить, что один из предметов повествования составляет фигура некоего героя повествования, но мы при определении данной характеристики не владеем пониманием, что для литературоведения подобная условность еще и обращается понятием, и, более того, и соответствующим ему объемом характеристик «функция действующего лица». Насколько незнание подобного представления исключает для нас возможность совмещения такого видения героя с логической последовательностью развертываемой повествованием интриги, что с точки зрения литературоведения и подлежит определению в качестве «фабулы художественного произведения»? Тогда следует начать с понятия «фабулы»; все же, «фабула» представляет собой существенное понятие, когда состояние незнания подобного предмета - фабула в художественном произведении не есть нечто, предъявляемое собственно «полотном» повествования, - не позволяет оперировать нечто целостной условностью. Если нам неизвестна теоретическая идея «фабулы», то, вполне естественно, мы заменяем подобное представление некими наивными идеями «объяснительного отношения», но – тогда уже не в состоянии сознавать и возможности придания системности структуре данного отношения.

В этом случае нам уже дано располагать рядом начальных условий нашей метазадачи: нам неизвестно существенное понятие «фабулы», и, равно, менее существенное, поскольку оно все же как-то определяет собой ткань повествования, понятие «действующего лица», и нам следует понять - располагаем ли мы при незнании и того, и другого возможностью осознания их взаимозависимости? На наш взгляд - мы никоим образом не утрачиваем подобного рода возможности. В подтверждение тому возможно даже использование аргумента о существовании весьма распространенного типа наивного объяснения подобной связи, где характеристики действующего лица часто объясняются замыслом или, в определенных случаях, даже личностью рассказчика. В случае соотнесения простым читателем или слушателем характера героя с характером как таковой сказки мы явно располагаем фактом понимания им взаимосвязи или взаимозависимости фабулы и функции действующего лица, хотя, возможно, и излагаемым лишь фрагментарно или не вполне систематично. Следовательно, здесь нам доводится говорить о том, что литературоведческие понятия способствуют такому анализу, но их незнание никоим образом не обращается для подобного анализа и нечто непреодолимым препятствием.

Следующим, уже указанным выше предметом нашего рассмотрения теперь обратится пример, показывающий значение предметного опыта для поиска решения задачи на выделение условий порождения в реальных схемах. Но, прежде всего, нам подобает определить то и как таковой «исходный» пример; допустим, что вполне вероятным образец подобного рода прозы и есть «история успеха», скажем, рассказанная в романе Т. Драйзера «Гений», показывающем становление в яркую личность человека, «не выделяющегося из толпы». И, в дополнение, нам следует позволить и то допущение, что литературоведению дано исключать понимание подобной реальности в отсутствие употребления средств семантического, структурного, компонентного, сравнительного и образно-психологического анализа. Имеет место различие жизненных обстоятельств героя некоего повествования, включая сюда и завоеванные им авторитет и общественную значимость, где в одном положении они равны нулю, а в другом - весьма существенны, но подобные коллекции характеристик не образуют оснований для понимания в качестве определенной специфики картин старта и апофеоза карьеры героя. Иначе - осознание некоей реальности в форме картины ситуаций, распределенных во времени и охватывающих собой различные ряды обстоятельств никак не позволяет их истолкования как нечто стадий или этапов тренда или последовательности. С другой стороны, такое понимание возможно, но лишь при условии использования сервиса некоей теоретической модели, проясняющей эти моменты на основании ее теоретических наработок тогда уже как стадии или этапы «тренда».

Само собой очевидно, что такого рода допущение характерно абсурдно. В подобном отношении даже самоё жизнь человека это в некоем отношении «идея тренда»; отсюда человеку и дано мерить себя возрастной мерой, и, равно же, мерой зрелости. Отсюда и как таковой порядок построения нашего мышления – он же и образ мышления стадиальными категориями, что и обращается включением в систему наших понятий не только таких строгих форм представлений об отношениях времени, как прошлое, настоящее или будущее, но и всякого рода условных форм подобных «отдаленному будущему». Потому и как таковая картина случая для нашего мышления – всегда уже картина явления возникающего в прошлом и обращенного в будущее; всякая наша спекулятивная реконструкция реальности – всегда реконструкция то и на основе задания прошлого и будущего. Следовательно, если нам и дано строить некую «череду картин», то и самой «логике» подобной сводной картины дано формировать для нас и некую тенденцию. Другое дело, если различиям дано затрагивать нечто уровень «осознания», определяющего подобное понимание, когда в случае наивного понимания такой связи будет дано строиться лишь интуитивно, но как тенденции ей все равно дано предполагать возможность ее выделения. А если выделению тенденции и дано иметь место, то отсюда возможно и осознание череды событий то равно и как «тенденции».

Иными словами, задаче определения условий порождения явно не дано испытывать сдерживания со стороны тех или иных методологических ограничений, поскольку поиск картины тренда и атрибутики его отдельных этапов фактически представляет собой «естественную» когнитивную установку человеческого опыта. Другое дело, что специфике «достаточности осознания» уже явно дано обнаружить корреляцию с объемом подобающего предметного опыта, но данное условие никоим образом невозможно признать каким-либо методологическим ограничением.

Исходя из этого, и как таковые методологические принципы литературоведения вряд ли позволят признание как заключающие собой и некую предметную специфичность. Методологические основания фактически одинаковы, – что для понимания дилетанта, что - для «многоопытной» способности распознания, и различию между ними дано заключаться лишь в том, что квалифицированное осознание отличает куда более развитая способность адекватного выбора фокусирующей позиции наблюдения. Прилагаемый же к подобной фокусирующей позиции методологический инструментарий анализа аналогичен для любых положений - что у дилетанта, что у опытного специалиста; это так во всех случаях за исключением случая использования математического аппарата.

Огл. Предметные представления как своего рода «выигрышный билет»

Предложенное нами выше отождествление как «тех же самых» методологических оснований что дилетантского, что профессионального (тематического) подхода – никоим образом не дискриминация профессионального подхода, поскольку такому подходу все равно дано обнаружить специфику и нечто источника характерного когнитивного «положительного эффекта». Но в таком случае не избежать и необходимости в пояснении, в чем же дано заключаться подобного рода «положительному эффекту». Сейчас тогда приходит черед и предложения нашего ответа на вопрос, какого именно выигрыша и следует ожидать в силу использования как таковых предметных представлений. В методологическом отношении любой вид анализа - оператор тех же самых методов, пусть подобный анализ и рассматривает далеко не систематические интерпретации или просто бессистемные факты, однако очевидны и свидетельства несостоятельности дилетантского подхода в сравнении с профессиональным предметным опытом. Но если отсутствует возможность указания методологических различий - пусть их отрицание и следует понимать известной идеализацией, то - что следует понимать источником положительного эффекта, создаваемого предметной систематизацией присущих нам представлений?

Скорее всего, «положительным эффектом», исходящим от наличия опыта предметного познания правомерно признание не методологического выигрыша, но выигрыша в концентрации познавательных усилий или - в «концентрации интереса», обеспеченной наличием возможности адресно-точного указания рассматриваемой или анализируемой специфики. Иначе говоря, профессионал в отличие от дилетанта работает с другим, а именно, с необходимым для решения задачи представлением, а не с беспорядочным множеством свидетельств, из которых, возможно, части дано обнаружить существенность как нечто данным специфического толка. И, одновременно, следующей составляющей «положительного эффекта» предметных представлений правомерно признание и нечто возможности добротного прогноза поведения, реакций, предметов и данных, то есть осознания воспринимаемых реалий не только в фактическом «настоящем», но и в «продвинутом» проективном отношении.

Другими словами, предметная картина мира - картина более точной детализации и более тонкой селекции, когда условия постановки задачи уже дано определять и всяким образом значимым и наделенным свойством характерного «проявления» свидетельствам, что не характерно для невежественно-эмпирического подхода. Кроме того, на подобном фоне и методы фактически аналогичны в обоих случаях, но тогда уже их опоре на опыт предметного познания дано возвращать и совершенно иной материал, извлекаемый из такого рода исходных данных.

Если все это так, то от чего именно в состоянии избавить освоение предметного опыта? Ему, безусловно, дано избавить от необходимости в ненужной селекции и в построении ведущих в никуда проекций, «экономить усилия» при образовании первоначальных выборок и избавлять от выполнения ненужных аналитических процедур. Однако ему никак не дано изменять как таковую процедурную организацию подобного рода процедур, вместо этого улучшая лишь нечто предваряющее такие процедуры или же образующееся в результате их исполнения. В сфере, условно лежащей «ниже» аналитических процедур предметное знание обеспечивает возможность лучшей селективности, в сфере, лежащей «выше» аналитических процедур - оно избавляет от проверки избыточных допущений. В части же самого по себе порядка проведения процедуры анализа предметному знанию не дано избавлять ни от чего, не оказывать никакого влияния на характер процедуры, одинаковый и для предметно определенных, и - для бессистемно организованных данных.

Представленный нами здесь вывод вряд ли позволит признание каким-либо ранее неизвестным «открытием» для философии. Однако его можно рассматривать как своего рода «развернутый комментарий» к определенным и издавна известным представлениям познания, позволяющим, быть может, в худшем случае отделение точных характеристик методов анализа от идентификации тех же методов на основе приложения метафор. И, второй момент, на что мы уже обращали внимание, - именно математику следует понимать той особенной формой предметных представлений, что вооружает математически грамотного ученого тогда и нечто характерными методами ведения анализа. Однако и проделанное нами рассуждение ни в одном из пунктов не касалось предмета использования математических способов выявления ранее не определяемого содержания. Да и использованный нами пример относился к направлению познания, где использование математики если и не представляет собой известной «экзотики», то на деле едва ли практикуется в принципе.

Огл. Заключение

В заключение же не помешает отметить, что такое направление познания как логика уже насчитывает довольно долгую историю. Но и само существование, и, даже, знание логики не обращается препятствием для попыток или чего-либо подобного попыткам создания «местнической логики». С одной стороны, философия наделена безусловным правом «пройти мимо» подобных попыток, но, с другой стороны, ей не запрещено полюбопытствовать и о результатах, достигаемых в результате подобных попыток. Во всяком случае, если некие направления познания прибегают к созданию собственных предметных способов анализа, то и перед нами открыты все возможности в части проявления любопытства и по отношению существа такого рода практик. Такое наше любопытство явно позволит признание как проявление и нечто познавательной любознательности.

09.2014 - 10.2020 г.

Литература

1. Силантьев, И.В., «Поэтика мотива», М., 2004
2. Шухов, А., «Место науки ‘логика’ в системе познания мира», 2005