Но, как ни ясен этот ответ, старая хвостистская тактика
не могла не проявить себя и на этом пункте.

Ленин

Начало пониманию мира дано положить любой произвольной категории, положим… категории «прилипшее», удостаиваемой именно приоритета «первичной» несмотря на, казалось, всю заключенную в ней «странность». Дело здесь в том, что понимание мира как таковое никогда не замкнуто выделением единственной категории; выделяя всего лишь «прилипшее», мы в нашей потребности ведения рассуждения неизбежно вынуждены выделять далее и категории «прилипающего» и «подверженного прилипанию». Здесь именно сама «логика» познания вынуждает осознать подброшенные игрой случая «прилипшее», «прилипающее» и «страдающее прилипанием» особенными их непременно «собственным особенным», позволяя каждому из них обретение его собственного определения, даваемого именно посредством нечто его специфического, здесь, в частности, «его отношения с прилипанием». И тогда, если мы сознаем потребность в соблюдении самого закона описания, порядок которого будет с неизбежностью определять «потребность настоящего описания во введении следующего описания», то нам уже и единственное «прилипшее», если оно служит «описывающим, нуждающимся в своем описывающем», и позволит построение картины мира в целом… Тем более, если и «мир» для нас не есть «раскрывающееся», но только раскрываемое, раскрывающим которого мы склонны избрать именно язык. И еще тем более, если мир для нас даже не есть «регулярность себя», но есть то, что видится нами представляющим собой именно… «регулярность языка»!

Отсюда подлинное недоумение вызывает нежелание даже совсем немного задержаться на мысли о столь очевидном предмете как «место противоречия, несомненно в ряду других категорий стоящего и в общей шеренге всех категорий». Потребность «противоречия» как некоторого «настоящего описания» во введении необходимых ему следующих описаний практически, можно сказать, даже никак не осознана. Если это не так, то можно попросить Вас указать философа, способного определить противоречие обретенным на положении «запрашивающего свое описывающее»? Как понимать тогда ту странную позицию «начала», не начального в самой его начальности, но, тем не менее, всегда запрашивающего обязательное ему «предначало»?

Попытаемся, в подобном случае, прибегнуть к методу аналогии, воспользовавшись здесь не чем-либо уподобленным, но чем-либо непременно «полностью обращенным», в чем, очевидно, мы готовы признать отсутствующей всякую начальность при присутствии лишь одной завершенной до «состояния завершенности как такового» «конечности». При всей его несомненной «исходной» сложности вступая уже на ситуативное поле и такое «совершенно конечное» тоже обнаружит способность проявить себя… обнаруживающей в себе качество рядовой и обыденной начальности… Вспомним тогда печальное время экономического кризиса 2008 года и признак его и воплощение - «секьюритизированные» производные финансовые инструменты. Сама инструментальность подобных инструментов и являла собой именно образчик подлинной конечности, поскольку собственно идея «секьюритизации» и подразумевала безопасность приобретения подобной бумаги «конечным» инвестором. Однако «закон не запрещал» использование данной бумаги и для залога, но мы в данном случае… рассуждаем не о проблемах фондового рынка. Нам важно, что «непосредственно идеологически» секьюритизированный инструмент подразумевал воплощение в нем такой его природы, в которой он… никаким образом не был способен оказаться начальным. Поначалу здесь кому-либо следовало сделаться ипотечным заемщиком, когда в результате подобной сделки баланс банка пополнялся нечто «активом», под залог которого и еще нескольких ему подобных «активов» банк и выпускал облигации, далее соединяемые с точно такими же облигациями прочих банков уже на руках третьего банка, смешивавшего их в равновероятной пропорции, что и позволяло «обеспечить безопасность» таких обязательств, и уже ему выпускать далее «под залог своих активов» третьи облигации, те, что будучи выпущены под залог подобных «смешанных» активов и обладали должной «надежностью»… Сама начальность этих пресловутых «секьюритизированных инструментов» и заключалась в их производности, той, что в смысле начальности хотя и не являясь начальностью, но имела возможность становления в качестве «нового начала»…

Суть подобной аналогии и позволит нам избрать принцип «начальности, указываемой в качестве начальности именно потому, что таковая в качестве начальности недвусмысленным образом воплощает производность»… Однако продолжению нашего рассуждения мешает одна существенная нарушающая целостность философского познания лакуна, хотя, очевидно, ее сложно понимать «остающейся вне заполнения»…

Нашему рассуждению явно недостает инструментария одной насущно необходимой здесь категории притом, что… данная категория существует, и ее создателем следует назвать Ленина, и существо которой лучше всего и выражает само ее именование, хотя и называется она достаточно просто - «хвостизм»… Что есть в присущем Ленину понимании «хвостизм»? «Хвостизм» в присущем Ленину понимании и являет собой много и многогранно осмысленную категориальную проекцию, распадавшуюся в своей категориальности на несколько отдельных «хвостизм»-категорий. В его категоризации Лениным хвостизм и обретает ряд неотъемлемых от него присуще-производных смыслов «хвостизм»-концепта, «хвостизм»-тактики, «хвостизм»-принадлежности и «хвостизм»-иллюзии. «Хвостизм» у Ленина на положении несомненной последнести и занимает положение той начальности, в плоскости которой он и готов видеть исток специфического явления меньшевизма. Но для нас… важен уже не исток меньшевизма как явления, но способность «хвостизма» выражать у Ленина недвусмысленность положения последнести… «Хвостизм» в развертывании мысли Ленина служит выражению именно сложного прецедента бытийного воплощения сугубо философских формаций «происходящего после происходящего», «структурирования после структурирования» или «инициативы наследующей состоявшейся инициации». «Хвостизм» потому нельзя назвать отличительной чертой одних лишь меньшевиков, даже будь он именно их чертой, но следует признать той несомненной формативностью бытия, где, в многообразии бытийности что-то неизбежно обнаружит себя в проявлении на положении именно последнести…

Вот на данном пункте мы и позволим себе вернуться к собственно предмету противоречия. Мы прибегнем к провозглашению следующего тезиса: «противоречие есть… дегустация». Что тогда такое есть «сама» дегустация? Некоему нечто следует вырасти, созреть и обрести кондиции годности, ему следует покинуть грядки своего произрастания и суметь предстать в положении… кромсаемого поварским ножом. Действия этого ножа позволяют при этом дополнительно «удалять лишнее и выбирать необходимое», и только уже одному подобному «пригодному для последующей обработки» суждено подрумяниться при помощи теплового воздействия. И лишь далее, после посыпания зеленью, насыщения специями и напитания соусом, такое «готовое» и оказывается непосредственно готовым для доверения ему миссии предстояния перед скептицизмом дегустации… Противоречие - разве оно допускает его понимание «вызревающим посредством менее замысловатого порядка вызревания»? Какие именно начала мира способны предстать именно такими в самой их начальности, чтобы позволять осознать их предстоянием противоречия перед моментом его разрешения или консервации, равно как и блюда перед дегустацией или замораживанием?.. Бытованию, прежде достижения им стадии «обретения противоречия в положении противоречивости» непременно предстоит прохождение столь же длительного пути, что уподобляется и пути, проходимому манящим своей аппетитностью перед наступлением события дегустации… Что тогда есть «противоречие» если, прежде всего, рассматривать все особенности непосредственно «фигуры противоречивого»? Прежде всего, «противоречие» и есть то множество отдельного, что во вторую очередь находит свое соединение посредством уже единого пространства действия. Позиция же второй, может быть, третьей, вполне возможно, и второй-и-третьей очереди в случае «противоречия» будет отведена уже … условию «ролевого распределения». Собственно говоря, своего рода «поварскому ножу». Мало быть отдельным, мало выявиться особенным, важно - заявиться телеологичным именно в той мере, в какой и совершенной эластичности не дано располагать способностью представлять собой что-то оппозитное. И мало того, необходимо именно такое заявление подобной телеологичности, чтобы она «в качестве телеологичности» являла бы способность пересечения с другой телеологией, не «уходя в сторону» и только тогда… и возможно «наступление момента наступления» того истинно последнего, что достойно характеризовать его «фигурой противоречия». Потому и очевидно - … противоречие и «есть хвостизм»; для «порядка наступления» противоречия можно с очевидностью выделить длительность его далеко не мгновенно приходящего наступления, в котором противоречие и обнаружит себя «последним» подобного рождающего его наступление наступления… Несомненно: противоречие есть хвостизм и хвостизм недвусмысленно… Вне зависимости от порождаемого им первого противоречие самой фигурой своего наступления непременно делается определенно последним, и потому его и следует понимать как «хвостизм»…

И здесь мы обращаемся уже к «Риторической теории числа», задача которой - поиск такого предназначенного, что в качестве предназначаемого не нуждалось бы в доведении ни до какой последнести. Исток и есть то, что способно раскрыться в качестве того «первого», становлению которого нет никакой необходимости в обращении «такого первого» к его доведению до состояния «еще не такого последнего». Число как нечто, лишенное пристрастия, но не лишенное сродства и возникает в качестве того «первого», первости которого абсолютно не сродственно никакое «последнее», способное выступить на правах предпервого. Число потому и «риторично», что оно укоренено не в какой-либо ангажированности какой угодно телеологичностью или принадлежностью, но укоренено в той самой первости, у которой отсутствует какая-либо предпервость в виде еще не такой последнести, поскольку оно и есть «первость лишь в первости его собственной предпервости». Но способность числа иметь «первость» хотя бы и «лишь в виде собственной предпервости» и оказывается, если обратиться к ней как к предпервости, очевидной предпервостью числа, и именно здесь и дает себя знать то «противоречие самой теории»… , несколько слов о котором мы позволим себе сказать уже в завершение данного рассуждения…

А пока число как «первость без всякой предпервости» и позволяет понять его «первостью вообще», то есть - существованием как таковым. Хотя, быть может, «существование» и есть не число, но именно тройной интеграл времени, пространства, и, собственно говоря, … числа. И на этом мы и обратимся к тому определению «существования», которое дает нам «Риторическая теория числа»:

Человек - воплощенное противоречие, поэтому мы отбросим здесь его «притязания на первость». Дело в том, что «Риторическая теория числа», дав нам идею существования, позволила задуматься о «мере существования». Человек - абсолютно негодная мера существования, поскольку он… и есть в этом отношении именно противоречие, а противоречие, несомненно, как нами и доказано, и есть хвостизм… Мерой существования может быть, конечно же, именно нечто наделенное «высшей точкой притяжения», а что может быть наделено такого рода … «точкой» притяжения?

Такой «точкой притяжения» может быть наделена именно событийность, поскольку именно в событийности даже «последняя из последнестей» способна проявить себя… первостью. Но поскольку все сущее, хотя бы и будь оно именно «первой первостью», не может не порождать последнесть, то какую именно последнесть способна порождать событийность? Или - если событийность есть высшая точка притяжения, то что есть «высшая точка притяжения событийности» или «всеобщая мера событийности»? Такая мера, конечно же, есть, и она достаточно хорошо известна, это… «реакция». «Реакция» и есть мера всего доступного чувству, ударяя камень ногой, мы хорошо отличаем его реакцию от реакции, скажем, все той же кучи рыхлого снега…

Именно «реакция» и есть «высшая мера существования», данная через единственно возможную для нее последнесть, поскольку «далее реакции нет меры существования», но здесь… также невозможно соглашаться на возможную приемлемость простого ответа. Искомый ответ сам делит себя на неотъемлемые от него как «первость», так и… «последнесть». И именно постольку, поскольку сам данный ответ очевиден в самом даваемом им же позволении его деления на его же неотделимые от него в целом «первое» и «следующие» приближения. В несомненном «первом» приближении существованием, безусловно, следует понимать «все, способное ответить реакцией». Но… какой реакцией способно ответить число? И тогда наступает неизбежный черед следующего приближения, в котором, поскольку оно и есть «последнесть», существование и обозначит себя:

Вот… «число» и есть нечто, само не отвечающее реакцией, но требующее подходить к нему… как «к способному ответить реакцией». Иначе - число - уже «не число», а неизвестно что…

Число потому, собственно, и «риторично», что его способность «ответить реакцией» возникает из нас, а не из него самого, но и… данная способность числа просто не может не возникать из нас, поскольку мы тогда … не сможем определить, оперируем ли мы числом…

Но такая очевидная в любом нашем изъявлении «мысленность числа» есть … противоречие с очевидной внемысленностью числа. Гуссерлево понимание видит число, как и всякое другое логическое, очевидно «внемысленным», хотя мы только что с очевидностью определили, что число несомненно «риторично», поскольку сама его способность «ответить реакцией» возникает непременно из нас. Внемысленность же отличает число именно потому, что … все, что есть, обязательно «есть много», мысленность же числа отличает числа потому, что … не получив нашего приписывания число … и не обращается числом. Тогда именно подобное «построение собственной обращенности лишь посредством стороннего обращения» мы и будем называть риторичностью числа… И если найдется и что-либо иное, чему для «построения собственной обращенности будет необходимо стороннее обращение», мы его … и позволим себе определить «фигурой, известной в качестве риторической фигуры».

Возможно, для «Риторической теории числа» этот наш вывод и позволяет понимать его опровержимым, но такое опровержение всегда будет «оставаться последнестью, порождающей свою первость», пока не будет достигнута та последняя стадия, на которой станет ясно, что это противоречие и «есть хвостизм». Тогда и «Риторической теории числа» ничего не остается, как признать этот наш вывод, и сделать его той последнестью, «первостью» для которой будет выступать сама «Риторическая теория числа»…

Но «Риторическая теория числа» не допускает ее замыкания … в пределы «теории числа». В этом мы видим … и «противоречие роли, взятой на себя «Риторической теорией числа»». При этом не следует забывать, что «противоречие есть хвостизм», когда же предметом нашего настоящего любопытства мы избираем исключительно «первости, не допускающие их обращения в последнести». Такой очевидной «первостью» и выступает «сознание» в том виде, в каком оно и находит свое определение в «Риторической теории числа»:

Сознание выступает в этом замечательном определении некоей «самосозданностью ради собственной целостности», той замечательной «первостью», для которой нет и никакой необходимости ни в каком обращении и ни в какой опоре ни на какую привносимую откуда бы ни было «последнесть»… Отсюда, из этой великолепной идеи «первозданной первости» мы можем извлечь превосходный критерий, позволяющий нам «поверять любое, заявляющее претензию на целостность».

Но можно ли посредством приложения подобного критерия поверить «претензию на целостность», заявленную теперь некоей философской концепцией? С нашей точки зрения, «философская концепция» и есть то, состоятельность чего не есть «состоятельность философская концепция» без обретения в таком «заявляющем претензию» неотделимой от самое себя целостности. Поэтому, если философскую концепцию способна отличать подлинность, а она и равна истинной первичности, отсутствии нужды в каком-либо стороннем обращении для реализации собственной обращенности, то она и открывается нам как то «риторическое», что непременно требует и своей собственной «риторической теории». Если же философская концепция в подлинном смысле «риторична», то она и есть «самосозданность, созданная не ради созданности, но ради целостности именно основания ее построения». Совершенно подобно числу и философская концепция обладает «первостью лишь в собственной предпервости», дающей далее очевидную, хотя и не хвостистскую по своей природе предпервость философской концепции. Отсюда и «философская концепция», если брать уже ее в самом ее становлении, есть противоречие, а в качестве противоречия… она и есть «хвостизм».

Но … «Риторическая теория числа» не живет, как мы понимаем, той стандартностью, что порождается каким бы то ни было абсолютом «философская концепция». Разрывая подобные рамки, она и обращается «не риторической» философской концепцией, хотя и «риторической же» теорией. «Риторическая теория числа» в ее первости даже по отношению к «философской концепции» позволяет понимать ее «концептом-противоречием», «как противоречие созданным для его разрешения уже в другом противоречии». И потому «Риторическая теория числа» став разрешаемым в другом противоречии противоречием, а, значит, и став «хвостизмом», и позволяет, не доходя до «противоречия» обращаться ко всем тем истокам, что принципиальны именно «в своей первости, не обращаемой в последнесть»…

10.2012 г.

1. Шилов, С.Е., "Риторическая теория числа", М.: 2012.