Человек в его способности определяться с порядком совершения поступка, развивающейся в нем под влиянием понимания, вырабатывает и способность оценки характера влияния усвоенного им понимания на характер проявляемого им поведения. Накапливая результаты такого анализа, человек как бы овладевает опытом неторопливости в перенесении на поступок оценок, следующих из присущего ему понимания действительности. Интерес человека к предмету взаимосвязи интерпретации и поведения нередко усугубляет и владеющая сознанием идея рационалистического совершенствования поведения, обрекающая на поиск рационального объяснения любого совершаемого поступка. В результате и рождается специфическое суждение, чей смысл и образует мотивация выгоды использования понимания (не обязательно выгоды эксплуатации страстей и неведения, но «выгоды» и в расширительном понимании - «христианство прививает братство и согласие»).
Непосредственно же природа «выгоды», упрощенно позволяющая ее представление «обретением дополнительных возможностей», требует, если появляется необходимость в тщательном анализе подобного предмета, равно и представления строгого определения, достаточного для фиксации такого понятия. В смысле же ее формального определения, выгода и есть нечто стороннее способствование, достающееся сверх эквивалентного возмещения наших усилий и затрат. Конкретно, условие «выгода» означает следующее: мы совершили действие, чью реализацию с нашей стороны не обеспечивал соответствующий поступок (например: неожиданный спрос позволил повышение цен; или - хорошая погода подняла наше настроение).
Предложенное нами определение «выгоды» также позволит постановку и такого вопроса, - какая именно специфика и отличает всякое «постороннее» открытое для нашего присвоения? Неужели мы в нашей возможности присвоения «постороннего» заимствуем лишь вещественные образования, но никогда не выстраиваемые другим сознанием понятия либо сигналы? В этом случае не помешает и вспомнить кого-либо, ищущего выгоду в использовании чужого опыта, что избавляет его от затраты собственных усилий ради получения результатов познания. Более того, совершенствование человеком собственных способностей наращивает и отличающий его «ресурс интересности», то есть увеличивает объем наличествующего у него комплекса возможностей социального сотрудничества. И именно здесь развитие нашего анализа и наталкивается на неизбежную развилку, не следующую из логики предшествующего рассуждения: действительно ли сама деятельность человека будет формировать у него потребность в спекулятивном теоретическом мышлении, если основу его успеха определяет лишь объем накопленной им коллекции исполняемых сигналов?
Получить ответ на поставленный вопрос нам и поможет признание самостоятельного значения особенности, означающей факт вхождения в модуль самоосознания, необходимого индивиду для самореализации навыков как теоретического, так и опытнического способов синтеза интерпретации. Так, отличающее всякого человека видение им собственной индивидуальности одновременно образует и его видение собственного жизненного пути, обрисованного посредством некоторой обобщающей картины, вне зависимости от конкретно выражающей ее формы - сентенции, рассказа или чего угодно иного. Тогда источник примитивной теоретизации (обособленной от систематизации вообще) и дано образовать присущему индивиду ощущению себя и не одиноким, и - не принадлежащим коллективу, и, более того, не находящимся внутри некоторого окружения, но таким, что внутри самого себя выделяет и состояние собственного неодиночества. Подобное состояние «неодиночества» тогда и приходит в сознание индивида именно потому, что в нем благодаря уже собственно существованию сознания способен вторгнуться и «некто посторонний». (В частности, в нашем сознании непременно формируется плацдарм для грубого вторжения навязываемого нам «мы» - национальности, возраста, пола …) В таком случае, что же именно и надлежит расценивать равно же, как специфику только что определенной нами условности «посторонний в форме напоминания»? Благодаря чему появляется возможность образования подобного рода «отчуждения внутри «Я» - это непосредственно специфика самого «Я», или это результат и некоего влияния, привносимого в сознание через коммуникацию? И что в этом случае надлежит расценивать как специфику индивидуальной «самости» - свойственное пусть не «Я», но «своему» состояние замкнутости, или - отличающую подобное «свое» возможность вступления в диалог с посторонним?
В ответе на поставленный вопрос мы позволим себе вольность иронии в адрес столь свойственного индивиду отчуждения от тех черт индивидуальности, что он склонен разотождествить с признаваемым им своим «настоящим» посредством возведения преграды забвения. Тогда в развитие подобного понимания как нечто способное к обращению в «дополняющее Я» равно возможно признание и некоторого присущего такому «Я» «но», за исключением лишь одной формы такого рода «но» - того, которое данное видение определяет, возможно, не более чем условно, - на положении неважного. Собственно специфика выделения важного тогда и обращается источником понимания, что и инициирует отличающее личность рвение в достижении определенности понимания, - а именно, некий мотив ожидания эффекта от той или иной выносимой оценки. Подобного рода эффект человек привычно отождествляет и со способностью выносимой им оценки осведомлять сознание в том, что, - формирование подобного отношение протекает фактически спонтанно, - большинство окружения данного сознания складывается из лишенных важного значения смысловых связей (или суждений).
Источник же подобного «критического» обобщения - это и нечто «негативная доминанта» (возможно и отличающая ученого от изобретателя), одновременно же заключающая собой и определенный позитив уже в части обращения к совершению следующей из нее продуктивной смысловой селекции и определению на ее основании познавательных предпочтений. В частности, тому же философу потому и существенна самореализация как «скептика в отношении мира в целом», и если она отсутствует, то такому философу следует обратить внимание равно и на бессмысленность любых намерений тогда и построения положительной концепции. То есть любой систематизации, преследующей цели переосмысления лишь в таком случае и дано обнаружить рациональность, когда она уже достаточна и для выделения в предмете оснований некоторой классификации то и некоторых ранее не замечаемых там связей, что, так или иначе, сказываются на построении функциональных моделей действительности. Потенциально же переосмысление фундаментальной модели следует понимать оправданным лишь в случае обеспечения благодаря ее использованию равно и эффективной рационализации смыслового синтеза с обязательным устранением равно и выделенного при этом смыслового «балласта».
Но непосредственно систематизация вряд ли в состоянии оказать влияние и на исполнение функции некоего универсального решения либо метода, но ее следует понимать источником существенного эффекта тогда и в случае переустройства семантического поля либо посредством исключения, либо - равно и расширения числа его составляющих. Но если своего рода «отбраковку» избыточного содержания семантического поля также в состоянии обеспечить и элементарная проверка условий соответствия, то дополнение содержания поля вряд ли надлежит расценивать как столь же простую задачу. Семантическое поле практически невозможно пополнить посредством недалекого «простого любопытства», даже посредством тривиального загромождения памяти фрагментированными ссылками; большой объем беспорядочной информации просто вряд ли позволит его удержание в памяти. Пояснить подобное утверждение способен «возрастной эффект»: с возрастом первоначальное детское любопытство переходит у человека в крайнюю индифферентность восприятия любых, за исключением субъективно значимых, внешних проявлений. В подобном гипертрофированно «взрослом» состоянии, ситуации фактического «гашения» воздействия большинства источников когнитивной стимуляции, значимыми для возможности модификации семантического поля, что выстроено в данном сознании, и обращаются лишь специфически важные внешние стимулы.
С другой стороны, принадлежность человека социальному коллективу иначе - образованию, что восходит к практике сосуществования индивидов как с «погашенным», так нередко и с «форсированным» любопытством нередко инициирует в индивиде и столь любопытную функцию «вынужденного» познания. Но при этом индивидуальная любознательность уже находит замену теперь и в социальном давлении, порождающем привычку неизбежных заимствований и тем и вызывающим изменения в человеческих представлениях, но теперь - равно и посредством действия «авторитарного» механизма.
